Почему все так?

«Праздник — это способ подтверждения ценности. Мы подтверждаем гендерные ценности — отсюда 8 Марта и 23 Февраля, семейные ценности — это Новый год, но наша, как ни странно, наиболее весомая ценность — это наши мертвые. У нас есть общие, государственные мертвые — и это 9 Мая, и есть у каждого свои. Вот это платформа, на которой мы могли бы объединиться. Но признание наших мертвых влечет за собой необходимость выбора, потому что нужно понять и признать, как ушли из жизни наши прабабушки и прадедушки. А умерли они по-разному, и нет такого человека, у которого хотя бы один из прабабушек или прадедушек не погиб при странных обстоятельствах. И это в нашем обществе до сих пор не проговорено. И мы так и будем бесконечно кокетничать, перемигиваться от 23 Февраля до 8 Марта, фактически разыгрывая детскую программу, запущенную с первых классов школы.

Основывать идентичность на дате вообще — странное занятие. Ведь любой праздник — это не только воспоминание о дате, это признание некоего месседжа, заложенного в этом событии. Например, 8 Марта было когда-то праздником равенства, а вовсе не гендерных различий. Но мы иначе его использовали — для того чтобы артикулировать то, что ценно для нашего общества. В этом отношении современное общество представляется гораздо более патриархальным, чем оно было в начале советского государства. Парадоксальным образом мы куда более склонны к патриархату, нежели Коллонтай или Люксембург».

«Новый год — праздник календарный, 8 Марта — гендерный, и только 9 Мая соотнесено с историческим событием. Эта ситуация отражает специфику отечественной истории. Праздники во всем мире, если они не религиозные, обычно дни освобождения — взятие Бастилии во Франции, День независимости в США и т.д. Нация соотносит свое рождение с событием раскрепощения. Российская история почти не знала событий освобождения, потому что даже изгнание захватчиков чаще всего знаменовало сохранение (и иногда даже усиление) внутреннего ига. Наполеон нес в Россию идею освобождения крестьян, а победа над ним означала еще полстолетия крепостного ига. И только победа сталинизма над гитлеризмом позволяет считать 9 Мая праздником освобождения, после которого, правда, сотни тысяч людей оказались в лагерях. И все же военное поколение вспоминало о войне как о времени своеобразной свободы».

«Тут важно понимать, в какую сторону идет время. Вопрос внутренне мотивирован таким ощущением: «нам надо бы объединяться, для этого нужны объединяющие праздники, ну когда же они появятся». Я думаю, что время течет в противоположном направлении. У нас было множество объединяющих праздников — 7 Ноября, 1 Мая и т.д. Сейчас остались Новый год и 9 Мая, и их коррозия уже разъедает: все больше людей отказываются считать День Победы важным национальным днем, и людей, которые слушают выступление президента под бой курантов, будет все меньше. И это признак не падения нравов, а возникновения новых нравов, признак того, что общество держит себя не за счет связки через единый узел наверху, будь то кремлевская звезда, куранты, президент, Победа или полет Гагарина. Общество на другом витке найдет к чему вернуться, но директивы тут не пройдут».

«Общий праздник появляется из общей идеи, которой у нас нет. Какие могут быть идеи? Лучше, чем «свобода, равенство, братство» ничего не придумано. Но понятно, как наше руководство относится к идее свободы и тем более равенства. Эти люди ликвидировали День Конституции — я считаю это огромнейшим событием, которое их всецело характеризует. Что остается? День победы над фашизмом или поляками — что вообще абсурд. Это не созидательные праздники: прошлое нужно помнить, но это не дает порывов к будущему. Победа над Германией скоро перестанет быть актуальной так же, как стала неактуальной победа над поляками или татарами.

Дело в том, что страна и нация — конструкты искусственные. Человеку самому по себе, без воспитания, безразлично, в какой стране он живет, как она называется. Реально своим человек считает достаточно маленькое пространство: дом, соседей, микрорайон, деревню. Он не может представить себе всех, полюбить все 130 миллионов человек. Создание нации — это некоторая мыслительная операция. Соответственно, объединительная сила для нации должна быть неагрессивной, чтобы объединять большое количество людей в течение долгого времени. Неагрессивные силы — это, например, русский язык и природа. Мне бы очень понравилась национальная идеология, основанная именно на этом. «Широка страна моя родная» — в этом и прелесть, и разнообразие, и ни у кого такого нет. Природу любить хорошо, это облагораживает; когда человек видит размеры своей страны, он лучше понимает свое место в этом мире».
​

«У нас нет нации, она не случилась, не состоялась, и нет моментов, вызывающих ощущение национального единства. Из последних сил этот смысл тянет на себе идея победы в войне, но она, конечно, уже скрипит под этой тяжестью. Когда целая огромная нация висит на одном гвозде, которому 70 лет, — это тяжело для гвоздя. Он с трудом справляется с задачей, хотя его пытаются реанимировать как могут — Сталинградом называют Волгоград, например. А больше ничего и нет. Мы не понимаем, кто мы, что мы, чего мы хотим, что объединяет нас, живущих на этой территории. Мы не можем про себя сказать: «Мы, народ, живущий здесь, решили… хотим… будем…» Страна нам не принадлежит, власть нам не принадлежит. О каком национальном единстве тут может идти речь?»

​

«Это советское наследие. Я считаю, что 20 лет, которые мы живем при новом политическом режиме, не такой большой срок. За эти 20 лет, в особенности в последние годы, страна в некотором смысле остановилась в своем развитии, и связано это с тем, что власть пытается опираться на традиционалистские ценности. Это мне кажется большой ошибкой, и в таких условиях, конечно, не может возникнуть никаких праздников. Откуда им взяться? Праздники, которые пытаются создать искусственно, типа Дня национального единства, не могут быть объединяющими именно потому, что они искусственные».