Почта России

Бывший сотрудник газеты «Известия»
Рувим Моран, осужденный на 10 лет лагерей, — жене Илле Боруцкой и наоборот.

14 января 1950 года

«Милая моя, родная!

Сегодня старый Новый год, а писал я тебе в последний раз под «новый» Новый. Сейчас очень тороплюсь — есть возможность отправить. Прости за долгое молчание — все ждал от тебя писем, но у нас перерыв в доставке, и еще не дождался. Соседи уже начали получать, у нас даже уже и посылки некоторые пришли — значит, и нам скоро принесут. От тебя минимум 4 письма должно быть — последнее я получал от 3/XII.
Лапушка, не писал я еще и потому, что все уж очень по-старому. <…> Много у нас всяких производственных неурядиц, столкновений интересов и прочего — и это содержание нашего быта.
Морозы стоят сильные. Но вообще-то пого­да очень быстро и резко меняется, иногда два раза в один и тот же день. Я здоров, у меня очень хороший аппетит, я все съедаю, да еще за последние две недели 700 грамм масла съел (я ведь получил 100 рублей с личного счета). Должен тебе признаться, что дня через два после Нового года я его встретил тоже с дву­мя товарищами. Доедали оленину и выпили четвертинку спирту (здесь все больше спирт в про­даже, а не водка). С удовольствием вспомнил вкус жареного мяса.
В остальном перемен пока нет, хотя разго­воры о них все время идут. Временами тоска берет за сердце, пощемит, пощемит — но что поделаешь. Читаю Тютчева, кое-что заучил наизусть и стараюсь руководствоваться классическим «день пережит, и слава богу». Правда, это мне плохо удается. А надо бы. И «дневные раны сном лечат» (у Тютчева «лечи». — БГ). Сплю я достаточно, и снишься мне ты, ­родная, в последнее время часто.
Вчера достал «Рудина» и прочел сразу половину, хотя пришлось читать при коптилке (света не было — из-за морозов перебои). Сегодня буду заканчивать. Это мои часы, когда ночная смена уходит, дневная спит уже, а я подтапливаю печурку, достаю свой хлеб, водичку (она необычайно вкусна здесь) и читаю тихо. Радио наше очень капризное — работает спорадически, и иногда надо влезть по уши в репродуктор, чтобы что-нибудь услышать. И газет давно не было. <…>
Милая, милая, только о тебе, о твоей теп­лой мягкой ладони я все мечтаю и тоскую. Настанет ли время нашей встречи — бог его знает.
Миленькая, я очень тороплюсь, и неудобно на краешке стола — я кончаю. Жду, жду твоих писем — не завтра (наверное, не завтра, потому что воскресенье), так через два дня, а они будут.
Обнимаю тебя, душа моя, и целую крепко-крепко и Танюшеньку нашу. Твой».

Без даты

«Родной мой, светлая моя радость!

Я как подумаю о своих вялых скучных пись­мах, так мне просто больно делается. Хочется столько сказать, как-то ярко, по-настоящему выразить свою любовь, а слов этих-то, настоящих, нет и нет.
Милый мой, вот ты все пишешь о том, что значат мои письма для тебя. Я, конечно, по­нимаю это отлично. Но мне хочется, чтобы и ты понял, как важны, как бесценны и твои письма для меня. Когда я получаю от тебя письмо, не­сколько первых дней у меня проходят совсем иначе. Всю боль, всю горечь я отгоняю куда-то, и мне кажет­ся, что ты где-то близко, что наша встреча предопределена и неизбежна. Каждое твое письмо — мой заветный талисман, он обере­гает меня не только от поступ­ков, которых я бы потом стыдилась и себе не простила, но даже от мыслей, потому что кого бы я ни сравнила с тобой, я знаю, я чую — ты ­лучше, во всяком случае для меня, потому что, как ты писал мне как-то, мы созданы друг для друга.
Когда-то, много лет назад, нам с тобой удалось смягчить суровых междугородних таксофонисток — помнишь? Теперь, мой родной, когда судьба нас испытывает неизмеримо сложнее и мучительнее, мы, я верю, силой своей любви победим и самое страшное препятствие — время. Да, время, время… Я вот все думаю, что ты правильно сделал, избрав своей новой профессией слесарное дело: быть может, если тебе позволит здоровье, ты сможешь перевыполнять нормы — ведь в стремлении это сделать сомневаться нельзя! — и срок может сократиться до того, который я назвала твоим родным. А тогда мы уедем с тобой или, вернее, встретимся где-нибудь в Азии, там, где тепло, например в Оше, куда так неохотно поехал Шура. А как бы я была счастлива жить с тобой сейчас там…
Родной мой, быть может, это письмецо ты получишь в канун Нового года. У вас там ме­тет пурга, ревет ветер и вагончик ваш весь занесен снегом. И я так далеко от тебя в светлом веселом городе, где всю ночь звонят те­лефоны и люди радостно поздравляют друг друга и желают счастья. Наверное, и я буду среди них в черном платье и с блестящими серьгами — пом­нишь меня такой? Правда, может случить­ся, что я улягусь спать или пойду гулять по улицам с нашей уже почти взрослой ­дочерью.
Милый, не знаю, можно ли поздравить тебя с наступающим годом. Но, подобно тебе, и я хо­чу поблагодарить тебя и судьбу за то, что мы встретились с тобой и прожи­ли, пусть очень мало, несколько счастливых лет. И закончу я совсем как если бы ты был рядом: брось курить, родной, это будет для меня лучшим новогодним подарком, потому что даст мне больше надежд на нашу будущую встречу.
Целую тебя, родненький, будь здоров и бодр, как и я, почти всегда. И, знаешь, хоть и бывает на душе и темно, и тяжко, а все же на многих женщин я смотрю с чувством сожаления: они вот живут серо и не знают, и не знали никогда того яркого счастья, которое принесла мне любовь, моя любовь к тебе. Береги себя, милый. Твоя Илла».

P.S. В декабре 1953 года Моран был освобожден ­досрочно. Умер в 1986 году. Судьба Боруцкой неизвестна.