Почта России

Мордух и Зисля, так их звали изначально, родились в Шклове, в черте оседлости. В начале 1920-х годов он перебрался в Екатеринбург, откуда и писал ей письма в Шклов

Скорняк Макс Раскин — стенографистке Зинаиде Гервиц.

6 апреля 1923 года

Екатеринбург

«Моя милая, дорогая и хорошая Зиночка!

Сижу один. Все ушли, Гриша с Олей, Эсфирь с Исааком Ефимовичем, а я решил остаться только с Вами и — по невозможности поговорить устно — хоть письменно поговорить с Вами.

Ведь Вы единственный человек, с которым я могу говорить, зная, что меня поймут.
По приезде из Москвы все удивлялись, как я хорошо выгляжу, мое лицо выражало какое-то довольство, а теперь, наоборот, все в недоумении, почему я в течение одной недели так похирел.

Расскажи им — все равно не поймут. Не поймут, что Вы виной этому или, вернее, Ваше от­сутствие со мной так действует на меня. Не пой­мут, что необходимее Вы для меня воздуха, что каждый день, прожитый без Вас, хуже пытки для меня. Ведь они этого не переживают и не понять им все это — и я им ничего не говорю.
Вы хорошо знаете, Зиночка, что я бываю скрытен, но когда я с Вами, мне хочется говорить, мне хочется, чтоб Вы знали, что творится у ме­ня на душе. И не моя вина, если я умалчивал иногда, если придавливал к сердцу то, что просилось наружу. Но делиться с другими, от­крывать перед ними свое святая святых и дать возможность другим грязными руками и грязными устами осквернять это святое, нет! Как ни тяжело жить одному, быть скованным своими собственными мыслями — легче, чем когда другие знают и могут иногда посмеяться над тобой.

Зиночка! Когда я приехал, наши домашние, Оля, Гриша и Эсфирь, стали спрашивать меня после ряда других вопросов про мои с Вами отношения: «Как твои дела с Зиной?» Вы мо­жете себе представить, как больно уколол меня этот вопрос. Они задали его не из любопытства, а чисто по-братски. Они, если я им даже не го­ворю то и то, видят, что я Вас люблю, и думали, если я этим не делился до сих пор, то теперь, после долгого времени, проведенного с Вами вместе, поделюсь с ними, как бывает между братьями и сестрами, но как больно и тяжело мне стало, когда и теперь я ничего не мог им ответить. Что я мог сказать?
С завистью я смотрю кругом на всех и спрашиваю Бога: чем я хуже всех? Зачем, когда все кругом полной чашей пьют из твоего неиссякаемого источника любви, отказываешь мне в этом?

Когда я был около Вас, я удовлетворялся и тем малым, что я мог смотреть, говорить и иногда поцеловать Вас, — теперь я чувствую, как это мало все. Хочется любви, любви и любви. Хочется эту любовь уносить и чувствовать. Когда Вас нет около меня, хочется знать, что и Вы, когда я грущу и томлюсь, тоже думаете обо мне.

Зиночка, родная! Мои мольбы к Богу остались без ответа. Будьте Вы более милостивы, чем он.
Скажите мне, что и для меня не закрыт тот источник счастья, откуда черпают его все, что, когда я приду в следующий раз к Вам, то и для меня этот источник забьет ключом и я его буду пить полными глотками.
Правда, Зиночка? Скажете так? Ведь я его вполне заслужил. Ведь он до краев полон моими слезами.
<…>

Мне хочется знать о всех подробностях Вашей жизни. С кем встречаетесь, ходили ли Вы в театр, уж не говоря о более важных вопросах, как квартира и служба. Напишите мне бюллетень ежедневный о Вашем здоровье.
О себе писать совершенно нечего. Никуда не хожу, ни с кем не встречаюсь. В воскре­сенье наши уезжают на дачу и я поеду с ни­ми. И свободное время буду у них. На вело­сипеде 1/2 часа езды, а исправлюсь с делом — приеду к Вам.
<…>

Будьте, моя милая, здоровы и счастливы. Пишите часто и подробно. Целую крепко. Ваш Макс».

6 августа 1923 года

Екатеринбург

«Здравствуй мой милый друг, мой прекрасный ангел!

Написал «ангел» и рассмеялся. Вспомнилось, сколько раз Оля смеялась над Гришей за его названия вроде «ангел», «богиня», «царица» и т.п. Я своим названием «ангел» хочу не только возродить ласку к тебе, но правильно отмечаю то, что в самом деле ты есть для меня. Ты есть мой ангел-хранитель, дух которого всегда веет надо мной и который своей близостью ограждает меня от многих волнений, которым часто подвергаемся.
Родная моя! Я прошу не принимать мои слова за тот ветер, которым многие дуют и который берется из воздуха и остается в воздухе.

Всякое хорошее слово, которое я кладу на бумагу, я его беру из глубины сердца, я разрываю гнездо, которое ты свила в моем сердце, и беру только частицы, из которых я как человек, не одаренный талантом их сортировать, выбираю самое ясное и понятливое.

Дорогая Зиночка! Ты пишешь, что я буду счастлив. Все говорят, что я должен быть счастлив с тобой. Я говорю, что я уже счастлив. Мое счастье доходит до крайнего предела, к которому люди могут только стремиться, а между тем мое счастье не полное. Ведь все — ты, лю­ди и я — говорим о моем счастье, а в данное время мое счастье состоит не во мне, а в тебе. Я только тогда свободно смогу сказать, что я счастлив, когда услышу из твоих уст, что ты, моя жизнь и радость, счастлива.

В чем, по-твоему, состоит семейное счастье?
Материальное благосостояние я не считаю счастьем. Оно бывает слишком непрочно, оно так часто меняет своих хозяев, что человеку сказать, что он счастлив тем, что он более или ме­нее обеспечен с материальной стороны, не при­ходится. Твой взгляд на это, кажется, сходит­ся с моим, поэтому я бы хотел знать, в чем именно, по-твоему, состоит семейное счастье и на чем оно должно основываться.
Мне тебя лишне уверять, что ты и только ты являешься объектом моих стремлений и ради тебя и для тебя направлены теперь все мои стремления и мысли. Так скажи же, родная, что должен я сделать, чтоб услышать от тебя, что ты счастлива и клянусь моей лю­бовью к Тебе, что Тебе его достигну. Ты ведь немножко уже знаешь меня и знаешь, что если я добиваюсь чего-нибудь, то так или ­иначе достигаю.
<…>

Ты просишь, моя любимая, чтоб я был с тобой откровенен во всем, чтоб наша связь была не односторонняя. Ты права. Любящие друг друга два человека должны делить меж­ду со­бой все: радость и горе, хорошее и пло­хое, и ве­селье, и заботы. Совершенно верно. Но для чего они должны делить: для того, если есть какая-нибудь забота у кого-нибудь, чтоб другой своим участием и советом помог разрешить эту заботу. Если есть какое-нибудь горе, то утешением и обнадеживанием его умалить, если какое-нибудь несчастье слу­чается, то и в этом случае любимый человек больше всех своей любовью помогает его ­перенести.
Слава богу, всего этого у меня нет. Я счастлив и этим делюсь с тобой. Правда, Зиночка, заботы есть, но носят такой характер, что ты, будучи там и я здесь, ты ни участием и ни советом не поможешь их разрешить.
Это забота об устройстве нашего семейного уголка.

Его бы я хотел как лучше и красивей устроить, и я уверен, что ты, когда будешь здесь, то со­вместными усилиями и старанием устроим так, как тебе понравится.
Забот, кроме этих, у меня нет. Чувствую себя хорошо, понемножку зарабатываю.
Правда, скучно и тоскливо, но сознание, какое меня ждет за это возмездие, удовлетворяет меня во всем.
<…>

Скоро час ночи. Уже два часа почти, как пишу тебе это письмо. Все спят. Тихо и никто не мешает. Собираюсь и я, и потому кончаю. Раньше, чем пойти спать, разреши поблагодарить тебя за то, что ты часто посещаешь моих родителей. Я знаю, что это им очень приятно и они очень рады. Надеюсь, что тебе это тоже приятно. Ну, дорогая, спокойной ночи и желаю видеть во сне твоего любящего Мотика. Всего хорошего.
Целую тебя крепко и нежно много-много раз.
Вечно твой Макс».

P.S. 24 декабря герои поженились в Шклове, а на следующий год вместе переехали в Екатеринбург. Через год у них родилась дочь Цецилия, а еще через несколько лет дочь Регина. Зины не стало в 1952 году, Макса — в 1972-м.