Война и вещи. Свидетельства. #Архив

В первую и самую страшную зиму умерла моя сестричка Женя, ей было всего девять месяцев. У мамы началась цинга. От этого она была настолько слаба, что даже не смогла сама похоронить Женю — отдала ее специальной службе, которая ездила по домам. После ее смерти мама впала в панику, что мы с ней тоже умрем. Она решила уезжать во что бы то ни стало, хотя ее мама, моя бабушка, и сестра, моя тетя, оставались здесь и даже отговаривали ее — ведь обещали дать семена, устроить огороды во дворе. Но у мамы был какой-то навязчивый страх. И я ее отлично понимаю. Она была совсем молодой, ей было всего 23 года, она только что потеряла одного ребенка, а на руках у нее осталась трехлетняя дочка. Как же это страшно — ты сама молодая, а еще ребенок, который просит есть, которого надо кормить.

Решено было ехать в Рыбинск, где у мамы было много родни. 9 апреля 1942 года, согласно нашему посадочному талону, мы уехали из Ленинграда с Финляндского вокзала. Доехали до Ладоги, предстояло проехать по Дороге жизни. Грузовики ехали по льду вереницей. И вдруг грузовик, который ехал перед нами, ушел под лед. Я-то этого, конечно, не помню, а мама позже рассказывала, что никто не произнес ни звука — все люди были уже истощены до последнего предела и сидели в каком-то оцепенении. Да и потом, помочь ушедшим под лед уже было невозможно, поэтому мы их просто объехали и двинулись дальше.

После Ладоги мы пересели на поезд. Дорога заняла 17 дней. С собой нам дали сухой паек на 10 дней. Горячее давали лишь на нескольких станциях, при предъявлении посадочного талона. На талон при этом ставили штемпель с названием населенного пункта и датой. Именно по этим отметкам и можно составить представление о нашем пути. Например, штампы о горячем обеде в Тихвине и Бабаево. Взять обед тоже было проблемой: я не хотела оставаться одна в поезде, пока мама добывала еду на станциях. Намертво вцеплялась в ее подол и ни за что не хотела отцепляться. Я жутко боялась ее отпустить, боялась потеряться. И вообще тогда во мне поселился какой-то страх, который потом не отпускал меня всю жизнь. Приходилось проползать вдвоем под поездами, с котелочком. Но мы остались вместе, а многие дети потерялись или погибли при бомбежке — поезда на стоянках тоже часто бомбили.

И вот приехали мы в Рыбинск. Знаете, что нам сказали местные жители? «Приехали людоеды из Ленинграда!» У мамы начались очень большие проблемы с легкими, открылась каверна. Ей необходимо было все время делать прогревание, а дров у нас не было. Мама сумела взять с собой красивую бижутерию, которую ей привозил из плаваний отец, и чулки. Ей удавалось выменивать эти нехитрые сокровища на дрова. Она все время топила печь, сидела рядом, прогревала легкие. Потом она очень тяжело болела всю жизнь.

После войны в Ленинград мы попали лишь в 1947 году, когда отец сделал нам вызов — ведь просто так даже коренным ленинградцам в город было не вернуться. Маме пришлось очень тяжело работать — чертежницей, а потом копировщицей, хотя у нее был художественный талант, которой она, не будь всех этих событий в ее жизни, возможно, могла бы воплотить в жизнь. С отцом они после войны расстались: он стал выпивать, видимо, у него тоже были какие-то свои тягостные воспоминания. Но всегда были рядом какие-то хорошие люди — друзья, соседи по коммунальной квартире, которые помогали.

Надо сказать, что такой эвакуационный талон почти ни у кого не сохранился, это большая редкость. Даже в Музее блокады Ленинграда он появился относительно недавно. Так что это действительно очень ценная реликвия».

«9 мая в семье всегда вспоминали и обсуждали эту историю эвакуации, хотя бабушка не очень любила говорить о войне, охотнее — о довоенных временах. Но сам талон я увидела много позже и только потом осознала его важность. Это было, наверное, связано с тем, что статус блокадников в какой-то момент стали узаконивать, давать звания, награды, льготы.

Мне очень жаль, что бабушка не реализовала свой художественный талант. История была такая: сначала она не очень хорошо рисовала, но ей нравился один мальчик из их же коммунальной квартиры, поэтому ей хотелось доказать, что она не хуже. И она отправилась в художественную школу, была очень успешной в портрете. Но после войны ей пришлось быть копировщицей. Все мое детство бабушка сидела со мной, а на дом всегда брала работу. Помню, что везде лежали кальки, рейсфедеры. От бабушки мне передалось трепетное отношение к еде и привычка делать запасы, от которой уже никак не избавиться».