Кто вас этому научил

Андрей Васильев, журналист, продюсер:

«Так сложилась жизнь, что у меня не было старших товарищей. Полагается же кто-нибудь такой во времена студенчества или чтобы первая женщина была старше — у меня этого не было. Но в зрелом возрасте я встретил такого человека.

Это был 1993 год, я тогда ушел из «Коммерсанта», и мы с моим партнером Леней Милославским организовали рекламное агентство «юрийгагарин». Нам нужен был оператор, и один приятель предложил мне: «Хочешь Рерберга?» Я: «Ты с ума сошел? Это же как «А хочешь Пушкина? Пусть напишет рекламный слоган». По уровню так и есть: Георгий Иванович Рерберг — знаменитый оператор, он с Тарковским ставил фильм «Зеркало», он снял все первые фильмы Андрея Кончаловского — «Первого учителя», «Ис­торию Аси Клячиной…», «Дворянское гнездо», «Дядю Ваню». Он единственный оператор, который получил приз на Ве­нецианском кинофестивале (за фильм «Звездопад») — ввели как раз номинацию «За лучшую операторскую работу», и ни до ни после него такой приз никто не получал.

Но тогда были времена, очень тяжелые для кинематографа: фильмов фактичес­ки не снимали, и для оператора реклама была единственным источником заработка. И мы с Рербергом сняли где-то двенадцать роликов. Причем поразительная вещь: он абсолютно четко знал свое место. Он понимал, что я начальник, режиссер и продюсер, а он оператор. Но он под какую-то халтуру мог нереально выстраивать кадр, двигать лампочки дикое количество времени, пока не достигал удовлетворения. Обычно, ну что — оператор, снял и снял. А он приходил на монтаж, на озвучку, помогал. И конечно, он абсолютно был бескомпромиссный дядька.

Для него кадр — это было самое важное в жизни, ничего важнее не было. Однажды мы снимали ролик в гостинице «Москва». Там была какая-то телочка, он вы­страивал кадр и вдруг говорит: «Туфли на ней не те! Не такие должны быть туфли». Уже поздно — где их покупать? Он говорит: «Давай сходим ко мне домой». Он жил в Брюсовом переулке с женой, актрисой Валентиной Титовой. Идти недалеко. Мы пришли, он взял Валькины туфли: «Вот эти подходят!» Валя обалдела. Когда вернул, она выкинула их с балкона: не хочу, говорит, после ваших бл…дей носить. А для него кадр был важнее, чем то, что это туфли жены.

Мы с ним однажды пришли на премьеру фильма Сергея Соловьева «Три сестры». Это было событие: немецкий актер в роли Вершинина, весь бомонд в Доме кино. Я вышел в коридор через двадцать минут, смотрю, Георгий Иванович тоже ходит по фойе. Я ему: «Что, в сортир?» А он: «Нет. Просто в XIX веке полы не покрывали лаком, а натирали воском». И для него эта лажа в кадре — как для некоторых скрип вилки по стеклу.

Разговаривали мы о чем угодно — хоть о кино, хоть о бабах. А как он разбирался в живописи! У него в квартире была очень хорошая живопись. Еще у него был по­греб. Представьте: Брюсов переулок, дом посредине Москвы, весь увешанный мемориальными досками (там Мейерхольд жил, например). А на кухне погреб, где лежали какие-то настойки, соленья, брусника. Выпивать у него было хорошо очень. Он сильно пьющий был человек, иногда запойный.

В последние годы мы редко виделись. Но он мог позвонить и сказать: слушай, я тут суп сварил, давай водки выпьем. С утра. И это было офигительно».

Светлана Ганнушкина, правозащитник:

«Если бы я начала писать мемуары, они состояли бы из коротких зарисовок, и первая из них называлась бы «Еврейская бабушка моего мужа». Клара Борисовна (а на самом деле Хая Боруховна) Комаровская родилась в 1896 году на Украине, в маленьком еврейском местечке, и прожила без малого 90 лет. Точная дата ее рождения никому не была известна, с паспортной она не совпадала. И поэтому никто и никогда не отмечал день ее рождения.

Лет в 20 Клара Борисовна вышла замуж за парня из соседнего местечка, где вскоре начались страшные еврейские погромы. В 1919 году мужчины бежали, а Кларе Борисовне пришло время рожать, и она не могла двинуться с места. Роды были тя­желые, ей помогали две акушерки. Одна держала икону Николая Угодника, преграждая погромщикам вход в дом, а вторая принимала роды. Погромщики стояли у дома и ждали, кто родится. Родился бы мальчик — они бы его убили. Но Николай Угодник помог: родилась моя свекровь. Когда погромщики ушли, вернулись мужчины. Нагрузили подводы вещами и все вместе пошли через лес в Чернобыль — там их и нагнали. Погромщики убили мужчин и увели лошадей. Молодая бабушка Клара двое суток с младенцем на руках шла пешком туда, где жила ее мать. Только через год она вернулась туда, где был убит ее муж, нашла и похоронила останки. Вот такая трагическая судьба.

Когда моей свекрови было 8 лет, ба­бушку сосватали за немолодого вдовца с четырьмя детьми. Жили они в Москве, в крошечной квартирке: бабушка с му­жем, его дети, ее дочь и еще один общий мальчик. На всю эту ораву бабушка готовила, стирала, убирала… Но это не мешало ей радоваться всему, чему можно радоваться в жизни.

Во время войны, когда умер бабушкин муж, она на швейной машинке шила воротнички для солдат и дошилась до того, что чуть не умерла от язвенного прободения. При этом по советским законам она всюду числилась иждивенкой и не получала пенсии.
Бабушка была неграмотна, потому что еврейских девочек грамоте не учили. При этом она считала как электронно-вычислительная машина. На нее сердились все кассирши, а она отвечала со смущенной улыбкой: «Что делать — я хорошо считаю!» Она помнила наизусть номера всех телефонов, могла записать цифры, но не могла написать, кому принадлежит этот номер.

Когда я в первый раз пришла в дом к своему будущему мужу, бабушка Клара встретила меня не совсем доверчиво. И чтобы понять ее мир, мне пришлось прочесть несколько томов «Истории еврейского народа», а заодно и Библию — я была довольно безграмотной особой. Бабушке был невероятно ценен этот интерес, который никто больше вокруг нее не проявлял. И то, что я не стеснялась пойти в синагогу и купить для нее мацу, нас тоже сближало.
Поскольку пенсию она не получала, своих денег у нее не было. Но ей все рав­но хотелось сделать всем что-то прият­ное. 

И вот эта 80-летняя бабушка нарезала газету на куски, делала из них кулечки и ехала с ними к шести утра на Центральный рынок. Там она раздавала эти кулечки продавцам со словами: «Чтоб тебе была удача!» За это ей насыпали в целлофановый пакет, который она подставляла, горсти первых ягод — черешни, клубники (а они тогда стоили невероятно до­рого). С рынка бабушка приезжала к нам и угощала свежими ягодами наших детей, мы ее поили чаем и после этого шли провожать на троллейбус. Он подъезжал, от­крывались двери. И эта грузная старая женщина протягивала руки к пассажирам: «Ну, кто-нибудь, помогите уже мне войти!» И полтроллейбуса бросалось ей помогать. Иначе и быть не могло: в ее просьбе была такая непосредственность, звучала такая вера в человека, что не оправдать ее ожидания было невозможно. В этом было даже что-то эпическое.

Есть такое расхожее мнение, что евреи очень ценят деньги. И бабушка все мерила на деньги. Но что это значило? Вот мы с дочкой пошли в лес и неожиданно набрали много белых грибов. Клара Борисовна звонит моей маме и говорит: «Елена Григорьевна, они набрали столько грибов! Ну, может быть, на пять рублей». В этом не было никакой корысти — просто деньги как всеобщий эквивалент. У нее их никогда не было, и это не слишком ее огорчало.
Для меня это было первое некнижное, близкое общение с другой культурой — той, которую принято называть местечковой, к которой часто с пренебрежением относится еврейская интеллигенция. ­Благодаря бабушке эта культура стала для меня нежно любимой и близкой. Это одновременно и одна из уходящих красок русской культуры тоже.

Хотя у бабушки во время погромов погиб молодой муж, хотя в своей жизни ей пришлось пережить много страшных событий и не раз слышала она в свой адрес «жидовка», у нее было удивительное ожидание добра от других людей. Поразительная натура и поразительная культура, которая давала человеку возможность быть счастливым, почти ничего не имея. Ни с кого ничего не спрашивать и быть благодарным за все. Радоваться тому малому, что у тебя есть. Принимать людей такими, какие они есть. Это был талант жизни. Никакой зависти, ни доли недоброжелательности по отношению к чужому успеху и масса милого, тонкого юмора. Все это мне очень многое дало и часто помогало в жизни».

Полина Осетинская, пианистка:

«Пожалуй, наиболее сильно на меня повлиял мой педагог в петербургской Десятилетке (музыкальной школе-лицее при Петербургской консерватории. — БГ) и Консерватории Марина Вениаминовна Вольф, которая вернула мне веру в себя и прошла со мной весь путь обретения профессии. К ней я попала в 13 лет, и до сих пор это ближайший мой друг, учитель, член семьи.

Еще пианист Алексей Гориболь, с которым мы познакомились по пути в Ялту на гастроли от «Новых имен» — мне было 14, ему 26. Была Пасха, мы гуля­ли по ночной Ялте, говорили обо всем на свете, играли в доме Чехова — и сдружились навсегда. Впоследствии мы даже стали играть дуэтом, что проделываем уже лет 17. Ну и композитор Леонид Аркадьевич Десятников, мой неизменный наставник. Познакомились мы в буфете московского Дома ученых, когда мне было 7, а ему 27. Правда, я тогда была не слишком занимательным собеседником, но, когда подросла, именно Леонид Аркадьевич стал моим основным стимулом к интеллектуальному и художественному росту. Именно к этим людям я всегда обращаюсь за советом, и их мнение для меня важно».

Александр Петлюра, художник:

«Главный для меня авторитет — Эдуард Бояков, руководитель театра «Практика» и «Политеатра». Мы дружим с 1995 года. Сначала я научил его прикасаться к ра­дикальному пространству, а сейчас он является культуроводом, диктующим старому, засохшему театральному пространству свое новое, современное видение. Благодаря таким друзьям, как я, он не побоялся идти в андеграунд, а оттуда на новую площадку.

Еще, когда мне что-то непонятно и я думаю над какой-то концепцией, ­стараюсь попасть к Владимиру Сороки­ну: сам я не напрашиваюсь — жду при­глашения. Он спрашивает меня, как я провел то время, что мы не виделись. Я рассказываю ему разные истории, в которые попадаю. Ему это очень нравится, он записывает: «Ну, классно! Ох, Петлюра!» Потом говорю про какие-то идеи, которые у меня есть. Если у него бровь поднимается, то я понимаю, что проект будет интересным.

Иногда я прибегаю к помощи других друзей. У меня вокруг дачи есть замечательные ребята, они не хулиганы, не бандиты, а просто люди, которые уже прожили жизнь. Если ни суд, ни милиция тебе не собираются помогать, ты приходишь к ним и говоришь: «Поехали, пацаны, п…дюлей навешаем». А когда приезжаешь куда-то уже с ними, то решаешь все по-доброму, моментально. Если кто-то обманул тебя, деньги взял и не отдает, то по-другому в этой стране никак ничего не работает.

У меня была история, когда милиция из меня хотела сделать преступника. Вокруг моего дома в центре Москвы шли стройки: участковый брал взятки, и во дворах жило по пятьдесят–семьдесят рабочих, какие-то проститутки, грязь и мрак. Мои друзья приехали, после этого через два дня звонит участковый: «Ко мне тут бандиты приезжали». — «Надо же, — говорю, — бандиты! Один юрист, второй такой же, как вы, а третий — мастер спорта, который нашу страну по единоборствам отстаивает. Вы бабки берете, а они помогают порядок в районе навести». И какое-то время было тихо, никто не орал под окнами».