Кто вас этому научил

Алексей Венедиктов, журналист:

«Для меня авторитетом был мой отец, которого я никогда в жизни не видел. Он погиб за две недели до моего рождения — на атомной подводной лодке в Тихом океане. Для меня он был как живой. «Вот папа бы делал не так, папа был нахимовцем, он всегда девушек уважал, ­женщинам дорогу уступал, ел манную кашу», — говорили мне бабушка и мама. Дома висели фотографии отца в морской форме, а сейчас они висят у моего сына. Это такая модель — каким меня хотели видеть мои мама и бабушка. 

Я в это верил и очень хотел быть похожим на отца, даже мечтал тоже стать моряком, офицером, подводником, но зрение не дало возможности. «Папа всегда читал книги, папа хорошо учился». И своему сыну я рассказывал о мифологическом деде. Обычный, живой человек соткан из противоречий и недостатков, а вот у Алексея Венедиктова, моего отца, нет недостатков. Поэтому все эти вещи — честность, преданность, дружба, внимание к женщине — для меня существовали в идеальном, химическом виде. Я пытался подтягиваться к этой планке, но у меня не получалось: я же не мифологический, я живой».

Владимир Мартынов, композитор:

«Я вообще очень хорошо отношусь к слову «гуру». Это связано с моим восточным мировоззрением. Смысл этого слова в русском языке близко к значению слова «учитель», которое, в свою очередь, уже утратило свое первородное значение — ну или нужно писать его с большой буквы. Но учитель — это все же нечто иное. Учитель учит только мастерству, например фортепиано. Гуру же дает гораздо больше, чем обычное ремесло. Это было очень развито, скажем, в суфизме — учитель преподает каллиграфию или ткацкое дело, а на самом деле учит жизни, фор­мирует угол зрения. 

В моей жизни таким гуру стал композитор Николай Николаевич Сидельников. Мы познакомились, когда мне было 14 лет, и самыми ценными были домашние уроки — еще до поступления в Консерваторию, потому что в Консерватории он стал больше Учителем, нежели гуру. А когда я занимался с ним дома, он был вхож в особые круги (компания Нейгауза и т.д.), где велись самые свободные разговоры, читали Рильке в оригинале. И мне перепадали крохи с их стола. Приходя на наши занятия, он был переполнен всеми этими настроениями и как бы нес для меня свой воздух.

Этот период закончился с моим поступлением в Консерваторию в 1965 году. Времена были непростые, все занимались двойной бухгалтерией. На экзаменах пишешь одно, для себя другое. И как раз Николай Николаевич заставлял меня быть, что называется, идейным. Прививал «бу­бонную чуму». В 1970 году мой диплом назывался «Оратория на тексты Есенина о Ленине». Это было невыносимо и страшно. Я ненавидел все: себя, Сидельникова, Ленина, музыку — до тошноты. Я даже из-за этого три года с ним не общался и только потом понял, что он настоящий гуру. Он меня приучил к реалиям жизни. Если бы я столкнулся с ними после окончания Консерватории, это было бы катастрофично. А он научил меня относиться к этому весьма цинично. И еще этот случай с дипломом и Лениным помог мне легко писать киномузыку. Я ведь знаю много замечательных композиторов, ко­торые патологически не могут написать ничего на заказ. А я привит любящими руками Сидельникова.

Его композиторская судьба, прямо скажем, была не особенно удачной. Но как личность он несравненно выше, грандиознее собственной творческой истории. И это никак не связано с отсутстви­ем таланта. Поверьте, я общался с многими — и со Шнитке, и с Губайдуллиной, и Сидельников возвышался среди них абсолютным Монбланом. Он был потомственным интеллигентом, причем провинциальным, что очень важно. А еще в нем был, как сейчас принято говорить, невероятный креативный драйв. О его юморе — вроде известного «ампир во время чумы», он так называл высотки — ходят легенды.

Найти учителя трудно, а ученика практически невозможно. Нескромно так говорить, но ему повезло, что он меня нашел. Я его первый ученик. И я ему за это благодарен — но отблагодарить гуру невозможно, хоть у меня есть и книги, ему посвященные, и произведения, но это все внешнее. Главное — не потратить даром то, что от него получено. Иначе это предательство по отношению к своему гуру — он ведь тем и отличен от просто учителя, что эта связка приемника и передатчика никуда не пропадает.

Наши пути надолго разошлись после Консерватории — у меня был свой путь: рок-музыка, церковь. И только в конце 1980-х мы вновь почувствовали эту связь, снова стали встречаться, и я понял, что эти отношения — они навсегда, как бы нас ни разносила судьба.

Еще одним своим гуру я могу назвать Велимира Хлебникова. Хотя с ним, понятное дело, никогда не общался. Можно ведь не знать человека и быть его учеником. И такие гуру не менее важны».

Олег Басилашвили, актер:

«Я бы назвал Егора Тимуровича Гайдара. Он понимал, что его будут ненавидеть за голодные годы, но это его не остановило. Он хотел, чтобы мы жили как люди, а мы ведь жили как звери в клетках, вспомните. И он хотел продолжать ре­формы — судебную, армейскую, — но ему не дали, в том числе и те, кто сейчас пытается сделать вид, что они что-то меняют, а по сути, наживаются на том, что реформы не были проведены. Я был лично знаком с Егором Тимуровичем, это был кристально честный человек, бессребреник, который изменил страну и хотел менять ее дальше, но, к сожалению, у него не по­лучилось — и именно поэтому мы сейчас имеем то, что имеем».

Нойз MC, музыкант:

«С Джоником (Женей Гоковым) мы познакомились в 2001 году на так называемом Квадрате — в небольшом скверике перед зданием администрации города Белгорода, где в то время постоянно тусовалась продвинутая молодежь: альтернативщики, рэперы, рейверы, скейтеры — короче, Винни-Пух и все-все-все. Мне тогда бы­ло 16 лет, я музицировал в рэп-группе Face2Face, а хип-хоп-коллективы в нашем городе можно было пересчитать по пальцам одной руки: все друг друга знали ­лично, и любой новый MC поражал самим фактом своего существования. 

За мной же числилась совсем уж экзотическая особенность — я мог читать рэп под гитару. И вот я, подходя к Квадрату, слышу и вижу, что на скамейке сидит чувак и вытворяет то же самое — читает под гитару. Мы познакомились и через какое-то время стали играть вместе — оказалось, что в плане музыкальных вкусов у нас много общего: мы оба симпатизировали и хип-хопу, и тяжелой гитарной музыке, а в среде немногочисленных белгородских рэперов это была крайне непопулярная точка зрения.

В лице Джоника я нашел старшего товарища, владевшего совершенно уникальным творческим методом: большинство его текстов представляли собой сюрреалистические истории о нелепых супергероях, маньяках-неудачниках, инопланетянах и прочей разномастной нечисти. Все эти фантастические персонажи вторгались в очень правдоподобно описанный быт — это было невыносимо смешно и метко. 

Были и треки попроще — про жизнь городского дна, в духе ранних «Кирпичей», но с гораздо большим содержанием черного юмора. При этом если Женек писал грустную песню, как правило, это был бездонный печальный мир, полный утраченных возможностей. Эти песни просто выворачивали меня наизнанку, и я многому научился, играя и сочиняя вместе с ним».