Московские династии

Каспаровы
___
врачи

Династия офтальмологов, которой уже больше века — о глаукоме, близорукости , медицине как ордене и особых отношениях с глазом

Аркадий Александрович Каспаров, 75 лет, руководитель отделения реконструктивной микрохирургии глаза ГУ НИИ глазных болезней РАМН, академик РАЕН, профессор

Моего дедушку по отцовской линии звали Аршак Гаспарян, но его записали Каспаровым. Он был кузнецом, но перед тем, как уйти в армию (он служил во время первой империалистической), успел закончить фельдшерское училище. Родители тоже были врачами. Отец — терапевт, военный врач и начальник полевого подвижного госпиталя. Был ранен, контужен, но, слава Богу, остался жив. А маму после института отправили в Дагестан — она работала земским врачом на границе с Азербайджаном. И принимала роды, и делала операции, и педиатром была блестящим. И еще успела окончить интернатуру по глазным болезням. Тогда эту кафедру возглавлял крупный авторитет — профессор Варшавский. Мама ему очень понравилась, и он хотел оставить ее на кафедре, но судьба распорядилась иначе: родился мой старший брат, отцу дали направление на учебу в Москву и вся семья уехала.

Мама была в восторге от хирургии и много мне рассказывала про глазные болезни. Собственно, она и привлекла мое внимание к этой профессии. Но, вообще-то, я колебался: пойти в военную академию строителем или в медицинский. Мне очень нравились стройки, гидростанции. Но маршал Жуков запретил поступать туда тем, кто не отслужил минимум два года в армии, а отец хотел, чтобы я поехал в военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге. В итоге я решил, что первый медицинский в Москве ничем не хуже.

После окончания, в 1960-м, мне пришлось уехать на периферию, хотя я собирался в ординатуру. Конечно, я мог устроиться терапевтом и остаться в Москве, но я мечтал быть именно офтальмологом. Я поехал в Тульскую область: бегал в глазное отделение, занимался профилактикой слепоты, методами лечения глаукомы.

Даже и сейчас, если бы я только начинал, все равно бы взялся за офтальмологию. Меня никогда не интересовала терапия или оргвопросы — только хирургия.

Мой стаж — около полувека. За это время в офтальмологической технике произошел колоссальный прогресс: появились лазеры, ультразвуки, факоэмульсификации катаракты, техника, которая выявляет кератоконус… Просто поразительные вещи.

Правка: За это время в офтальмологической технике произошел колоссальный прогресс: появились новые лазеры, ультразвуковые приборы, факоэмульсификация катаракты (операция, позволяющая безболезненно удалять катаракту – БГ), диагностическая техника высокой точности, позволяющая выявлять заболевания на ранних стадиях.

Конечно, мне всегда хотелось, чтобы дочери продолжили мое дело, и сейчас наша династия — настоящая рабочая команда. Один из разработанных нами методов лечения вошел в сто лучших патентов Российской Федерации за прошлый год. Кстати, несколько лет назад ко мне на работу приходила внучка Катя и нерешительно говорила — может быть, придется стать доктором. Но учиться на доктора так и не пошла. Но все-таки я думаю, у нас в семье еще будут врачи.

Елизавета Каспарова, офтальмолог, 42 года

Как любая девочка, я мечтала стать балериной, принцессой и так далее. Потом этот этап закончился и я стала рассматривать для себя немедицинские профессии: я очень хорошо рисовала, мне легко давались иностранные языки, литература и химия. Но в какой-то момент я все-таки поняла, что буду заниматься именно медициной.

 У нас дома была колоссальная библиотека, в том числе медицинская. Скажем, советская энциклопедия 1954 года с пластинками, на которых были записаны стук сердца и бред психиатрических больных… Медицинские книги лежали вперемешку с классикой и альбомами по искусству, которыми было принято задаривать врачей в 70-х. Я с детства привыкла читать несколько книг одновременно, поэтому могла спокойно изучать рисунки любимого Леонардо да Винчи, читать Льва Кассиля или, скажем, Конан-Дойля и сочетать это с учебником по эндокринологии или пластической хирургии – с интересом рассматривая черно-белые фотографии больных с гигантизмом, зобом или заячьей губой.

В любой семье есть какая-то негласная, невербальная составляющая. В нашей всегда было понимание, что мы с сестрой будем врачами.

 Медицина — это настоящий орден, в котором есть все необходимые составляющие: клятва, особый язык, который знают только посвященные, ритуальная одежда, даже церемония посвящения.

Не могу сказать, что мне сразу понравилось. Первые три года в первом медицинском были очень тяжелые. Тебя ни во что не ставят, называют на «ты» и по фамилии и мучают по полной программе. Программа составлена так, что от количества информации можно сойти с ума. Но на четвертом курсе все меняется на 180 градусов. Тебя называют по имени-отчеству, обращаются «доктор» и «коллега», и ты, наконец, начинаешь общаться с больными.

Я видела одного папиного больного — человека из горного села. У него один глаз полностью ослеп, но там была прозрачная роговица, а в другом глазу помутнела роговица и возникло бельмо. В общем, человек ослеп. Он жил в ауле, у него росли дети, рождались внуки. Но он все наблюдал на ощупь. Однажды сыновья решили показать его врачу и нашли моего папу. Папа вырезал уцелевшую роговицу и вставил в тот глаз, где она помутнела, а на ее место поставил донорскую. И вот этот человек вдруг увидел уже взрослых детей, внуков — совершенно другую жизнь. Это сильное впечатление — когда врач снимает повязку у долго не видящего больного и тот кричит: «А! Вижу, вижу!». Вот ради этого все: приводить людей из темноты в свет — это счастье.

Папа однажды сказал: «То, что я знаю, то, что накоплено во мне всем предыдущим опытом, неси в себе. Это богатство не пропадет». И тогда я подумала, что нельзя разбрасываться семейными драгоценностями. Дело в том, что есть драгоценности, к которым приложена определенная ответственность. Если ты чувствуешь, что готов потянуть и то, и другое  — бери. Если нет — лучше отказаться. Я видела плачевные примеры, когда внутри династии заставляли становиться медиком человека, явно не расположенного к медицине. Люди спивались, начинали вести разрушительный образ жизни. В двух случаях это закончилось ранней смертью. И в то же время я знаю людей, которые начинали с нуля, были первыми врачами в своей семье — и очень успешными. Таким людям тяжелее. То, что мы впитали с молоком матери, то, что для нас было само собой разумеющимся, им приходилось учить.

Когда у тебя папа известный офтальмолог, профессор, академик, и ты начинаешь вместе с ним работать, находишься как под прожекторами. Чувствуешь ответственность каждой клеткой тела. Я разговаривала с другими потомственными врачами: они жалуются, что за ними постоянно следят, каждый их шаг анализируют, сплетничают о них… Нас часто не воспринимали или принимали в штыки. Но с этим надо просто смириться. Это плата, которую мы платим,  и если люди видят, что природа на тебе не отдохнула, они начинают относиться к тебе хорошо. А наши отцы и деды заплатили тем, что пробивались в эту профессию — часто в жутких условиях.

Я считаю, что династии должны быть. Определенные генетические признаки — хорошие руки, определенный глаз, тип мышления — действительно передается по наследству.

Все врачи и правда говорят дома о медицине. Даже на днях рождениях начинается: «А вот у меня вчера пациент…». Медицина — это очень большой и интересный инструмент познания мира, и за этими тривиальными разговорами стоит очень многое. Поймите: на первом курсе, пока мои друзья — филологи, технари и прочие — проводили время в пирушках, танцульках и романах, словом, всячески наслаждались студенческой жизнью,  мы изучали человеческую анатомию в морге. В японской литературе это называется «обратной стороной вышивки», и столкновение с ней в 16-17 лет очень сильно тебя меняет.

После этого человек становится более зрелым, начинает по-другому смотреть на мир. Его не так легко смутить, задурить. Например, некоторые мои знакомые жалуются, что им сложно общаться с известными, богатыми людьми, потому что они тебя ни во что не ставят. А я перед ними не пасую, потому что знаю, что они мои потенциальные пациенты, такие же люди, как и я.

Бывает, мы принимаем по 25 пациентов в день, и тяжелейших больных. Приходишь домой — падаешь. Если ты стоящий врач, ты только так и живешь. Это тяжелейшая жизнь, и надо знать, на что ты идешь.

Мой отец вместе с соавторами создал уникальную и эффективную систему лечения глазного герпеса, равной которой нет в мире. На последнем английском конгрессе в 2012 в Ливерпуле, ведущие офтальмологи вынуждены были признать – лечить глазной герпес практически нечем. А наш метод с успехом применяется в течение вот уже более 40 лет, и состоит из четырех составляющих: индуктор интерферона Полудан, противогерпетическая вакцина, хирургия глазного герпеса и клеточные технологии. При это лекарственные компоненты – Полудан и вакцина — производятся только в России.

 Отец написал уникальную монографию «Офтальмогерпес», сестра выпустила методическое пособие по лечению патологии роговицы, а я сейчас делаю сайт eyeherpes.ru. Потому что стало понятно, что научных статей, монографий, диссертаций, докладов на конгрессах уже не достаточны для распространения профессиональной информации среди врачей, а для пациентов они и вовсе недоступны.

Глаз — очень красивый орган. У нас самая чистая хирургия, самые большие требования к ней. Швы тоньше женского волоса, инструменты выглядят как изысканный маникюрный набор. Еще меня очень заинтересовали клеточные технологии.  Это медико-биологическая специальность — у тех, кто ею занимается, нет права практики лечения пациентов.

Готовясь к защите кандидатской, я прочла два тома американского учебника по вирусологии, и у меня было ощущение, как у Пифагора: «кругом миры». Мне открылась потрясающая Вселенная. Но папа сказал: «Это все теоретики, а мы практики».

Евгения Каспарова, офтальмолог, 39 лет

В детстве мы постоянно играли в доктора. И это, конечно, заслуга папы: он постоянно снабжал нас немецкими игрушечными наборами. У нас были повязки с красным крестом, шапочки, шприцы... У бабушки был старинный медведь, набитый соломой, и я помню, как сделала ему укол с водой, — он весь разбух. Так впервые я увидела эффект от «лекарства». Еще мы с Лизой мерили коту давление тонометром с манжетом. Кроме того, мы знали, что папа — глазной врач, и тоже лечили всем глаза. При этом я мечтала стать дрессировщицей тигров, даже спрашивала папу, как туда попасть. Еще мне легко давались языки, очень нравился английский. И лет до 15-16 я думала заниматься языками. Но понимание, что мы будем докторами, продолжателями рода, очень мощно вошло в жизнь.

Когда я уже начала заниматься офтальмологией и на лекциях нам стали говорить о методе Каспарова, у меня появился страх перед этой ответственностью. Я всегда знала, что папа врач и хороший врач, но не понимала масштаб. Нас оценивали и другие доктора, и пациенты, и мы были просто обязаны стать очень хорошими специалистами.

Первые два года я училась в глазной больнице, проходила ординатуру. Мне хотелось всему научиться, лечить, ночевать, всех посмотреть, побывать на всех операциях, постараться что-то надрезать, зашить. Это было смыслом жизни. После ординатуры я перешла в отделение, которым руководил папа. Начались трудовые будни. Сначала я присутствовала на консультациях, потом начала ходить ассистировать на операции. И ассистировала долго — около пяти лет. Только после этого папа позволил мне заниматься хирургией. То есть он не дал мне оперировать сразу. Он перфекционист и говорил: «Ты должна смотреть, запомнить шаг за шагом, и только тогда я подпущу тебя к пациенту». То есть никаких скидок не было. Кстати, папа очень красиво оперирует. Он с глазом на "ты". Во время операции он иногда напевает или рассказывает нам что-то.

В принципе, меня интересовали и лор-болезни, и многое другое. Но глаз — это целый мир, и потом — он видит. Когда я, еще учась в институте, впервые увидела глаз пациента в щелевую лампу (это такой специальный аппарат для микроскопического анализа глаза) — сосуды, по которым виден ток эритроцитов, блестящую гладкую роговицу, живую подвижную радужку, перламутровый хрусталик  — красота глаза меня просто заворожила. Это живая и совершенная вселенная со своими законами.

Моей дочери Кате 19 лет. Я спокойно отношусь к тому, что она не пошла по нашим стопам, хотя, конечно, обидно, что династия прервется. Катя с отличием закончила художественную школу. Она пришла, положила красный диплом мне на стол и сказала: «Мама, вот доказательство того, что я не хочу стать врачом — я хочу быть дизайнером». Конечно, у нее есть медицинское мышление, есть навыки. Она может делать уколы, назначать глазные капли, оказать первую помощь. Но опять-таки медицина — это большая ответственность, и я не стала навешивать ее на человека, который не готов ее принять. Кстати, со стороны Катиного папы тоже медицинская династия.