От Платона до Леди Гаги

Искусство Возрождения отличает та самая подавленная сексуальность, на которую жаловался Ницше, — но именно эта недоговоренность и делает живопись того времени столь вызывающе эротичной. Интерес к мужскому телу вылился в портреты светящегося женоподобием Иоанна Крестителя или сладострастно умирающего в мучениях святого Себастьяна. Микеланджело Буонарроти не скрывал своей тяги к юношам, и его лирика — сплошная платоническая гомоэротика. Леонардо да Винчи биографы обвиняли в сексуальных связях с учениками, и его картины «Вакх» и «Иоанн Креститель», прославляющие красоту молодого мужского тела, не оставляют сомнений в ориентации художника. Чуть позже появляется и лесбийский сюжет — например, популярная история Овидия о Юпитере, принявшем облик Дианы, чтобы соблазнить нимфу Каллисто, на полотне Рубенса или загадочная «Габриэль Д’Эстре с сестрой» неизвестного художника школы Фонтенбло.

«Действительно, другие культуры и эпохи понимали сексуальность очень либерально-широко — почитайте хотя бы Фуко. В Древней Греции, Древнем Риме, вслед за ними и эпохе Возрождения гомосексуальные отношения считались нормой. И если подходить к ним сейчас репрессивно-цензурно, то придется закрыть Эрмитаж, залы с Караваджо и Леонардо да Винчи, залы слепков с греческой и римской скульптуры в ГМИИ им. Пушкина. Все это очевидно.

Более того, проблема даже не в существовании произведений, которые выражали нетрадиционную сексуальность. Очень многое зависит от взгляда. На запуганный репрессивный взгляд, любое изображение может быть понято как пропаганда гомосексуализма. Тогда уже надо закрывать залы советского искусства, «Будущих летчиков» и «Мальчиков» Дейнеки. А обнаженное женское тело? Давайте тогда запретим и его, ведь и женщина может смотреть на него с вожделением.

С тем, как применять этот закон, будет много проблем, потому что он достаточно нелеп. Кроме того, право отражает настроение эпохи. Значения за любой фразой в конечном счете контекстуальны, и свобода интерпретации позволяет направлять их как в ту, так и в иную сторону. Перверсивное, морально неблагонадежное можно усмотреть во всем что угодно: как в любви к запахам и тканям, так и в излишней мужской брутальности. Любой подозрительный взгляд приводит к крайностям — об этом говорит нам и опыт инквизиции, и опыт любого вида цензуры.

Я, впрочем, готов смотреть на этот закон и с позитивной стороны. Только когда подобного рода меры стали в один ряд с другими, откровенно политическими действиями власти, как борьба с оппозицией или свободой прессы, права сексуальных меньшинств стали осознаваться как политическая программа. До этого даже  либеральные круги позволяли себе умеренную гомофобию и не понимали той истовости, с которой меньшинства боролись за свои права в, казалось бы, более продвинутых и благополучных странах. А там тоже есть прецеденты: я помню, например, как в конце 1990-х годов в прогрессивной Швеции была демонтирована выставка за картину, где папа кормил свою маленькую дочь молоком с пальца. И даже абсурдность, невозможность применения закона превращает его в аргумент политический, не чисто культурологический. По большому счету подобные скандалы неизбежны. Общество просто вскрывает проблему и в конечном счете в той или иной степени амортизирует ее».