От Платона до Леди Гаги

Руми 1207–1273 годы

Фридрих Ницше превозносил исламский мир выше христианского за неподавленную сексуальность: в то время как христиане лицемерно делали вид, что игнорируют позывы плоти, уже великий арабский поэт IX века Абу Нувас в своих стихах призывал всех мусульман стать содомитами. И если в представлении христианских средневековых мистиков связь с Богом была чем-то вроде брака, освященного неземной любовью, то в исламе метафора понималась более буквально. Суфийский поэт Руми тому примером. Основатель ордена Мевлеви, в честь которого по всей Турции до сих пор крутятся дервиши, жил в Конье в XIII веке. В его стихах любовь к Аллаху практически неразрывна с любовью к другу и учителю Шамсу Тебризи. Легенда гласит, что встретились они на базаре в Конье: Шамс подошел к Руми, поцеловал его руку и, сказав: «Знаток мира, познай и меня», исчез в толпе. Есть и другой вариант легенды, где базар был в Дамаске и это Руми целовал руку Шамса. Возможно, двое суфиев встретились на дороге и там обменялись божественными откровениями, прежде чем слиться в экстазе. В любом случае перед нами одна из самых нежных — и самых возвышенных — историй отношений между двумя мужчинами. В момент встречи с Шамсом Руми было 37 лет. Три года они были неразлучны, после чего Шамс исчез, а Руми, посвятив долгие годы поискам, в итоге нашел душу Шамса внутри себя самого — тем самым подтвердив платоновское предсказание об ищущих друг друга половинах:


В радостный час — наедине мы были вдвоем,
Там воедино слились мы вполне — хоть были вдвоем.

Там, среди трепета трав, среди пения птиц,
Мы причастились бессмертной весне — мы были вдвоем!

Там, озаренные взорами блещущих звезд,
Мы уподобились полной Луне — мы были вдвоем!

Ибо меня, отделенного, не было там,
Ибо твое было отдано мне — мы были вдвоем!

Плакали кровью и пели любовь соловьи,
Души тонули в небесном вине — мы были вдвоем!..

............................................................................................

…Я в Хорасане далеком в тот час пребывал,
Ты ж находился в Евфратской стране — но мы были вдвоем!

Перевод Дмитрия Щедровицкого

Поэзия Серебряного века 

Картина поэзии Серебряного века не складывается без «Александрийских песен» Кузмина, цикла Марины Цветаевой «Подруга», да и не только — и у Сергея Есенина, например, можно найти строки про «в каждом встретившемся муже / Хочу постичь твой милый лик». Для символистов гомосексуальная любовь была отнюдь не символом, не метафорой дружбы, и эти стихи привлекают прежде всего своей откровенной, честной чувственностью.

Умывались, одевались,
После ночи целовались,
После ночи, полной ласк.
На сервизе лиловатом,
Будто с гостем, будто с братом,
Пили чай, не снявши масок.
Наши маски улыбались,
Наши взоры не встречались,
И уста наши немы.
Пели «Фауста», играли,
Будто ночи мы не знали,
Те, ночные, те — не мы.

Михаил Кузмин, сборник «Сети», 1906 год


В первой любила ты
Первенство красоты,
Кудри с налетом хны,
Жалобный зов зурны,

Звон — под конем — кремня,
Стройный прыжок с коня,
И — в самоцветных зернах —
Два челночка узорных.

А во второй-другой —
Тонкую бровь дугой,
Шелковые ковры
Розовой Бухары,
Перстни по всей руке,
Родинку на щеке,
Вечный загар сквозь блонды
И полунощный Лондон.

Третья тебе была
Чем-то еще мила...

— Что от меня останется
В сердце твоем, странница?

Марина Цветаева, 14 июля 1915 года

Сонеты Шекспира  1564–1616 годы

Если наглядные изображения однополых связей в эпохе Возрождения не приветствовались, то с литературой проще: гомосексуальные эпизоды есть и в «Неистовом Роланде» Ариосто, и в «Декамероне» Боккаччо (в свою очередь, вдохновлявшегося и писаниями Апулея). Предшественник Шекспира Кристофер Марло, например, не скрывал своей гомосексуальной ориентации. Перу Марло принадлежит пьеса «Эдвард II» о короле, которому любовник, лорд Гевестон, был дороже трона — и ради которого он трон потерял. Что до самого Шекспира, то о его гомосексуальности спорят не меньше, чем о том, существовал ли он на самом деле. Что не отменяет главного: адресатом сонетов, которые на протяжении веков считались чуть ли не главной любовной лирикой в мире, которые мы до сих пор заучиваем на уроках английского и которые преспокойно издаются в русских переводах, была вовсе не женщина.

Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство.
По-женски ты красив, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.

Твой нежный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой
Задумала, но, страстью пленена,
Она меня с тобою разлучила,
А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.

20 сонет
перевод С.Маршака

Уистен Хью Оден 1907–1973 годы

Герой фильма  «Четыре свадьбы и одни похороны» читает «Похоронный блюз» Уистена Хью Одена

Важнейший англоязычный поэт прошлого века, лауреат Пулитцеровской премии, «оксфордский эрудит», оказавший такое влияние на американскую поэзию, что в 1940-е все ему подражали, а в 1960-е именно против его возвышенного стиля бунтовали битники. Он довольно рано осознал собственную гомосексуальность, впрочем, формально был женат на дочери Томаса Манна, чтобы обеспечить ей британский паспорт. Хрупкость любовных отношений была основной темой его поэзии, которая пережила очередной всплеск популярности в 1994 году, после того, как «Похоронный блюз» был прочитан в фильме Майка Ньюэлла «Четыре свадьбы и одни похороны».

«Похоронный блюз»

Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
и всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
начертит в небесах «он мертв» над головой
и лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
регулировщики — в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был неправ.

Созвездья погаси и больше не смотри
вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Перевод Иосифа Бродского

«Советская школа благополучно существовала в условиях запрета даже не на пропаганду гомосексуальности, а на саму гомосексуальность. Некоторую часть великой поэзии при этом приходилось в школу не пускать — начиная с самых оснований западной поэтической культуры, с Анакреона, гордо заявлявшего в стихах: «Слышал не раз, что меня / юноши любят», или с Платона, признававшегося: «Душу свою на губах я почувствовал, друга целуя» (даже сам советский перевод поневоле стыдлив: речь у поэта и философа отнюдь не о дружбе). Без Михаила Кузмина приходилось обойтись полностью, бисексуальную Цветаеву можно было лишь чуточку подрезать, убрав подальше от несовершеннолетних цикл «Подруга», а до действительного содержания сонетов Шекспира, лирики Лорки или Одена советской школе было мало дела, потому что знакомство с литературой враждебного Запада вообще детям было не очень-то положено. Нынешний школьный курс литературы, в котором и от былой убогой роскоши советских времен остались рожки да ножки, от запрета на пропаганду гомосексуальности не потеряет почти ничего — и это само по себе плачевно и показательно: на уроках литературы не учили и не учат тому, для чего эти уроки лучше всего подходят: тому, что люди — разные, любят и чувствуют по-разному и можно их понимать и им сочувствовать, даже если они это делают не так, как ты сам».