100 лет российской эмиграции

Лет десять назад я сидел в ма­ленькой квартирке в пригороде Парижа и молча наблюдал, как высокий мордастый француз громко, и с сильным акцентом горланит казацкую песню «Чарочка моя». Он был потомком белоэмигрантов, вел размеренную жизнь банковского клерка, по выходным ходил в православную церковь — впрочем, никогда в России не был и по-русски не говорил. И однако считал себя настоящим русским — по праву родства и зову крови. А меня — бастардом.

Иллюстрация: Екатерина Лысенко

В его лице на меня смотрела другая Россия — та, которую я знал только по мятым книжечкам «Посева», записям Алеши Димитриевича и Лиды Гулеско. И смотрела она на меня как на вошь. Я говорил на пошлом, сильно испорченном русском, не ходил по выходным к причастию и приехал из страны, которая все изгадила и опошлила, которая и Россией-то называется по недоразумению. И даже песню «Чарочка» слышал впервые. Судьбой пу­тинской России и населяющих ее жителей мой собеседник интересовался не больше, чем судьбой привокзального нужника. Мы ничего не могли толком друг другу объяснить, мы могли друг друга только тихо презирать. Это было сильное, неприятное чувство.

И все же завораживающее. Я впервые увидел вблизи то, что все желающие могли увидеть как минимум года с 1993-го, когда в РФ приняли закон о свободе въезда и выезда, — могучую, сложную и причудливую параллельную Россию. Со своими партиями, писателями, журналами, радиостанциями, телеканалами, общественными лидерами, со своими достопримечательностями, церквями и погостами. Сотканную из дрязг и противоречий, из всех существующих на свете идеологий и конфессий, из всех мыслимых и немыслимых осколков имперского величия — и конечно, в каком-то смысле более подлинную, чем Россия-1.

Ее можно найти почти в любой стране и на любом континенте, от Перу до Филип­пин. Легендарный магазин YMCA-Press, избы на бульваре Босежур, Воскресенский собор в Токио, нью-йоркский «Самовар». Пражская редакция «Свободы». Брайтон-бич. И так далее. В Шанхае я как-то оказался в бывшем православном храме, пе­ределанном в модный ресторан. Барная стойка была в алтаре. Официанты делали вид, что не знают, что тут было раньше, — а может быть, и вправду не знали. И, в об­щем, не надо добираться до Харбина, где старое русское кладбище закатали в бетон и сделали парк, чтобы понять, что от всех этих осколков скоро ничего не останется. Что магазин YMCA-Press испустит дух, «Самовар» перепродадут, про избы забудут, из пражской редакции сделают фабрику медиаконтента и перенесут поближе к Ирану. И даже с дубовым обаянием Брайтон-бич наверняка что-нибудь произойдет — он, говорят, и сейчас уже не тот.

По идее, это означает, что пора делать музей эмиграции — такой, в котором будут мирно сосуществовать троцкисты и младороссы, власовцы и бойцы Сопротивления, князья первой волны и дауншифтеры четвертой. В котором будет журнал «Вечное» и журнал «Мулета», «Синтаксис» и Вилли Токарев, хвостенковский «Симпозион» и дискотека Russendisko, Гайто Газданов и фоточки из Гоа. «Новый американец» и харбинский «Союз фашистских крошек». Русский детский сад в Муйне (Вьетнам, 2012) и листовки Ревштаба НТС (Германия, 1977).

Это будет популярный музей — потому что до сих пор нет в России темы популярней, чем «пора валить». И это будет честный музей — потому что сама эта тема, несмотря на все эти разговоры, понемногу становится музейной. С каждым годом из России едет все меньше народа, уехать все сложней (и еще сложней — устроиться), почти все страны закрыли или сильно ужесточили иммиграционные программы. В США из РФ сейчас эмигрирует меньше людей, чем с Украины, и примерно столько же, сколько из Германии и Японии. В Канаду — меньше, чем из Ямайки и Ливана. Наверное, статистика врет; наверное, невозможно учесть всех нелегалов, всех, кто сдал квартиру в Медведково и сидит по полгода в Таиланде, всех, кто сворачивает бизнес, перевозит семью или покупает ради вида на жительство развалюху в Ту­кумсском крае. Но ощущение, что от этого великолепного, тревожного мира понемногу остается только рябь на воде, все равно есть.

Мы попытались сделать в этом номере свой, виртуальный му­зей. Мы нашли представителей всех волн эмиграции и поговорили с ними. С 91-летней графиней из Бос­тона, дочерью ротмистра Изюмского гу­сарского полка, и пенсионеркой из Рима, бывшей певицей, родившейся в русской колонии в Харбине. Со вдовой известного диссидента, живущей в Париже, гомеопатом, свалившим в ЮАР, и 28-летним дауншифтером, живущим между Таиландом, Индией, Киевом и Москвой. С теми, кто уехал случайно, и с теми, кто сознательно; с теми, кто остался, и теми, кто вернулся. С теми, кто жалеет, и теми, кто нет. Даже этих историй хватило бы на пару томов новой «Жизни и судьбы». Правда, кажется, что к этому разговору мало кто готов — о перемещенных лицах, об оккупированных территориях, даже о Брайтон-бич. Две России встретились, но чуда не произошло. Семья воссоединилась, но родственники не общаются; стараются даже не думать друг о друге. Музей, в котором окажется зал армии Власова, в Мос­кве просто забросают камнями — достаточно вспомнить судьбу невинной шашлычной «Антисоветская». И любой зал этого музея — хоть про фрилансеров, хоть про колбасных эмигрантов — будет поводом исключительно для фырканья и плевков. Но рано или поздно такой му­зей все-таки появится — потому что сделать вид, что той, другой России нет и не было, у нас никак не получится.