100 лет российской эмиграции

«Я окончила филфак МГУ, писала диплом по Достоевскому, а потом преподавала в Московском университете русский язык иностранцам. В 1962 году я познакомилась с Аликом Гинзбургом (Александр Гинзбург — советский журналист, правозащитник. — БГ), когда он вернулся после первого заключения за поэтический сборник «Синтаксис». Второй раз его арестовали в 1967 году — за пять дней до нашей свадьбы, и на меня сразу стали давить, чтобы я отказалась от Алика. В квартире провели обыск. Линия КГБ была такая: хорошая, правильная тургеневская девушка связалась с каким-то евреем-недоучкой. Потом был ученый совет фа­культета, а спустя еще пару недель — всего университета. Там присутствовало человек 25 профессоров. Видно было, что они все понимают и даже мне сочувствуют. Но работу я потеряла.

После суда Алика отправили в лагерь, в Мордовию, в колонию возле поселка Явас. На свидания меня долго не пускали, так как официально мы не были женаты. Первый раз мы поехали туда с мамой Алика, Людмилой Ильиничной. Когда я приехала, начальник лагеря мне сказал: «Какая вы жена? Где у вас запись об этом?» Это был 1968 год. Я бесконечно писала заявления, ходила, до­бивалась, чтобы свадьбу разрешили. На свидания меня не пускали. Шел уже второй год его заклю­чения. И тогда Алик объявил голодовку. Власти заволновались, и нас с Людмилой Ильиничной пригласили в Генеральную прокуратуру. Там мне сказали: «Если он снимет голодовку, мы вам разрешим пожениться». «Давить на него я не буду. Я готова ему написать прямо здесь, при вас, но открытку такого содержания: «Алик, я пишу тебе из Генеральной прокуратуры. Мне сказали, что, если ты снимешь голодовку, нам разрешат пожениться». Открытка, естественно, к Алику не дошла. Но в середине июля меня позвали на прием к генералу Кузнецову. Вхожу в кабинет, из-за стола встает благообразный нестарый мужчина с веселым лицом и говорит: «Ну, поздравляю — вы добились своего. Свадьбу разрешили — она состоится в поселке Озерном 21 августа».

Фотография: Андрей Ковалев

На свадьбу меня собирала вся Москва. Я везла какие-то невероятно вкусные котлеты, специальные печенья с орехами и маслом. Боря Шрагин, мой провожатый, человек не слабенький (Борис Шрагин — философ, публицист и правозащитник. — БГ), такой рюкзак тащил, что страшно было, что он надорвется.

В лагере был дом свиданий (прямо вывеска такая была), и никому не казалось странным, что в дореволюционной России так называли публичный дом. В одной из двух комнат — в первой шмонали — состоялось наше бракосочетание. Я была в белом платье. Появился Алик — в робе и брюках из грубого черного полотна, без пуговиц, без застежек. Зато в руках у него был роскошный букет — зэки добились, чтобы им разрешили выращивать в зоне цветы. В этот день они срезали все цветы, так что у меня были букетики от всех обитателей зоны: литовцев, эстонцев, украинцев — всех. За стеной мы слышали гул, зэки дружно орали «Горько! Горько!».

Еще до нашей свадьбы Юлик Даниэль написал стихотворение «Надпись на Арине»: «Она, безусловно, дороже Парижа! Отгадка сравненья ясна и проста: он стоит обедни — а наша Ариша Великого стоит поста…» (Алик голодал 27 дней). Так впервые в нашей судьбе появился знак «Париж».

Алик сидел еще пять лет, в последний год в «крытке» — Владимирской тюрьме. Когда его выпустили, он выбрал местом жительства Тарусу (в Москве жить было нельзя). Летом 1972-го к поднадзорному Гинзбургу в Тарусу секретно заехал Солженицын. Они с Аликом уединились на берегу реки, и Исаич сказал, что принял для себя решение отдать все деньги за будущее издание «Архипелага ГУЛАГ» на помощь политзаключенным. Алик согласился помогать ему и начать собирать сведения для фонда. Находясь под надзором, он умудрился составить немаленький список. Тогда «Архипелаг» еще не был издан и фонд пока не был объявлен публично, но Александр Исаевич отдал в него часть Нобелевской премии. Так все шло до февраля 1973 года.

Когда Солженицыны были вынуждены уехать в Швейцарию, на Алика оставили доверенность на ведение всех дел фонда. Уже в Швейцарии они официально его оформили, объявили о нем и на­звали Алика распорядителем. Так началась открытая жизнь фонда, в которой были задействованы десятки людей.

В январе 1977 года Алик был арестован, в июле 1978-го был осужден на 8 лет и отправлен в лагерь для политических рецидивистов. Это был уже тре­тий срок, а всего он отсидел 11 с половиной лет. В момент ареста у него был туберкулез и воспа­лена вся рука. На суде его трудно было узнать. У него были длинные волосы и седая борода, он шел, с трудом переставляя ноги, а за плечами — наволочка с книгами (он хотел защищать себя сам, чтобы не подвергать опасности адвоката). Артикуляция его была неразборчивая; он не мог стоять — ему не разрешали сесть. Это было в Калуге. Туда нагнали толпу, которая над нами издевалась: над Сахаровым, над Люсей (Елена Боннэр, жена А.Д.Сахарова. — БГ), над всеми. Мне говорили: «Привезла б своих детей — мы бы им показали». Дикая, черная агрессия.

Шел 1978 год. Я одна растила детей и давала уроки русского языка. В сентябре у нас было свидание — короткое, на одни сутки. Я была уверена, что Алика обменяют, и сказала ему об этом. Он ответил: «Да что ты, с ума сошла? Я не хочу этого совершенно, я вообще не вижу себя там, на Западе. Что мне там делать?»

Почему я решила, что может быть обмен? Не знаю. Никаких предпосылок к этому не бы­ло — просто интуиция.

26 апреля Алику велели срочно собираться в Лефортово. Забрали его и Эдуарда Кузнецова, с которым он вместе сидел. Они ехали ночью в пустом вагоне. Утром их вызвали и сообщили, что высылают завтра. Куда — не ваше дело.

Принесли какие-то вещи, чтобы переодеться. На следующий день на машинах повезли в Шереметьево. Это был обычный рейс, но отгородили полсамолета. А у трапа стояли американские дипломаты, и стало понятно, что летят они, скорее всего, в Америку. Когда перелетели границу СССР, всем принесли какой-то замечательный обед: каждому полагалась баночка красной икры. Гэбэшники, которые летели с ними, открыли дипломаты и аккуратно сложили туда свои баночки. А зэки, наоборот, демонстративно открыли и на­слаждались икрой на виду у своих преследователей. Когда самолет подлетал к Нью-Йорку, объявили так называемую ситуацию номер один — особый режим, когда задействованы какие-то особые группы полиции.

Обмен происходил забавно. В самолете было два входа и выхода. По одному поднялись два советских шпиона, Энгер и Черняев. По другому — американские дипломаты, которые поздравили политических заключенных с прибытием. Алик всегда рассказывал, что это было такое театральное действо: «Гэбэшники исчезли: в одну дверь ушли они, в другой появились американские дипломаты. Это произошло мгновенно, как по мановению волшебной палочки».

Их привезли в Plaza — один из главных нью-йоркских отелей. Прямо из барака они попали в роскошные громадные комнаты — с фруктами и кроватью невероятного размера. Сначала они решили, что это одна комната на всех: стали прикидывать, кто с краю ляжет спать, кто посередине. Потом все очень смеялись.

Алик рассказывал, что в первый же вечер пошел гулять в негритянский район, такое опасное место, куда ему, наоборот, всячески не советовали идти. Он побыл какое-то время в Нью-Йорке, но довольно быстро уехал в Вермонт к Солженицыным.

А мы оставались в Москве, так как ждали разрешения на отъезд с нами нашего приемного сына Сережи. Алик успел записать его как члена семьи, и мы договорились сделать все возможное, чтобы вывезти его вместе с нами. Он служил на Севере, и я отправила телеграмму, в которой спросила, поедет ли он. Он ответил: «Да». В армии его стали прессовать, называли изменником Родины, говорили, что он пойдет под трибунал. В итоге он так и не смог с нами улететь.

Тем временем на нас очень давили. Несколько раз какие-то люди врывались в квартиру и угрожали. В младшего сына, Лешу, прыснули каким-то аэрозолем — он потерял сознание. Саню, старшего, сбила гэбэшная машина. Так продолжалось с весны по декабрь 1979 года. Началась война в Афганистане, и все переменилось. Меня вызвали в Президиум Верховного Совета и сказали, что я обязана уехать до 1 января. Потом, благодаря помощи американского консула, срок продлили на месяц.

В том же январе арестовали и отправили в Горь­кий Андрея Дмитриевича (Сахарова. — БГ). Когда мы улетали, Люся специально приехала из Горького и подробно мне рассказывала в ванной под шум воды об их положении (наше идиотское представление, что мы таким образом обманываем жучки, создаем глушилки).

В общем, пришло время нашего отъезда. Мне очень помогали друзья. Улетали мы из Шереметьево. И улетали в Париж. В Америку тогда самолеты не летали: в знак протеста против вторжения в Афганистан американцы отказались от участия в Олимпиаде и сняли прямые рейсы в Нью-Йорк и Вашингтон. Алику пришлось лететь из Америки в Париж.

Тогда уезжали, как на Марс: не было не только ощущения, что ты вернешься, но и что ты сможешь просто позвонить — боялись, что эти звонки опасны для тех, кто остался. На наших проводах было человек тридцать, и все остались ночевать у нас. Витя Дзядко, Димка Борисов, Витька Тимачев, Таня Бахмина, фондовцы все, Сережа Ходорович, Гуля Романова. Американцы меня предупредили, что по договору мы имеем право вы­везти без всяких пошлин и досмотров картины, иконы и книги. И все эти наши книги заранее вывозили дипломатические грузовики. Все ос­тальное по традиции отъездов тех лет оставили друзьям. Везде были наклеечки: кому какие шкафы, кому какие занавески, пледы, мебель. Был жуткий холод — 27 градусов. Подняли в шесть часов утра несчастных детей, которые толком ничего не понимали — им было 6 и 4, — вызвали шесть такси и все вместе поехали в аэропорт.

Интересно вот что: мы улетали около 10 утра. Проводив нас, все вернулись в нашу квартиру, чтобы вывезти оставшиеся вещи, и обнаружили, что рядом съезжают четыре квартиры: одна над нами и три с нашего этажа. Кругом была прослушка.

Ну а мы прилетели в Париж, в Шарль-де-Голль. Долго оформляли бумаги, нас водили по коридорам и лестницам. Потом вывели к какому-то эс­калатору, и вдруг дети закричали: «Папа!» Они помчались наверх, а там сидел на корточках Алик и протягивал к ним руки. Вокруг были слышны щелканья фотоаппаратов — потом эти фотографии напечатали в «Фигаро». Нас встречало огромное количество всяких корреспондентов, Владимир Максимов, главный редактор «Русской мысли» Ирина Иловайская, Никита Струве.

Был такой серый денек, мы ехали по Парижу, и было ощущение, что мы попали из зазеркалья в реальный мир. Ту первую ночь мы провели в редакции «Континента» (религиозный и литературный журнал, выходивший на русском языке в Париже с 1974 года. — БГ). А уже на следующий день, рано утром, мы должны были вылететь на самолете «Конкорд» в Америку.

2 февраля мы прилетели в Нью-Йорк, и нас сразу привезли во Freedom House, на пресс-конференцию, где собралось от 300 до 500 человек. У меня это все было как в тумане. Из Вермонта позвонила Наташа Солженицына — она хотела узнать, как мы долетели, и всячески меня подбадривала. Было огромное количество публикаций в американской прессе и одна, очень смешная, в русском «Новом слове». Главный редактор Андрей Седых, между прочим, бывший секретарь Бунина, написал про меня: «И она еще плотнее завернулась в черную шаль, и по лицу ее покатились крупные слезы». Это, конечно, было сильное преувеличение, и потом мы часто об этом со смехом вспоминали.

Через какое-то время мы уехали в Вермонт и месяца три жили у Солженицыных. А потом мне позвонили из Парижа и спросили, согласна ли я работать в «Русской мысли». Одновременно Алику предложили устроить в Монжероне Русский культурный центр.

Типичная групповая фотография перед отъездом в эмиграцию: проводы в Америку Дюки Бруни и Александра Радунского. Москва, май 1981 года

Так мы снова вернулись в Париж. К счастью. Это было в конце июня: очень тяжелое и неудачное время — пик раскола эмиграции, который начался еще до нас. Разлад был между всеми. Естественно, люди уезжали в нервическом состо­янии: все теряли работу, теряли место жительства — никто же не думал, что можно будет вернуться. Не было никакой накатанной дорожки: как быть с документами? Какие у тебя права? Как найти работу? Иначе говоря, все были на пределе. Уже к нашему приезду разгорелись страсти внутри третьей эмиграции: потомки первой эмиграции все равно смотрели на третью эмиграцию как на советских и относились к ним с недоверием. Наше поведение им виделось странным: другие привычки и другое воспитание. А внутри третьей эмиграции были напряженные отношения между лагерем Синявского и лагерем Солженицына. Так что в основном это был конфликт внутри третьей эмиграции, но он задевал и пред­ыдущие. Нам было очень трудно, так как мы считали, что надо сохранять равновесие и человеческую форму поведения даже в конфликтах. Что-то подобное происходило и в Америке, куда уехала большая часть третьей эмиграции, и отец Александр Шмеман очень красноречиво описывает это в своих «Дневниках».

Первое время мы жили в пригороде Парижа под названием Монжерон. Там, в замке, во время войны был создан приют для русских детей-сирот. Потом замок перешел какому-то эмигрантскому комитету, и в нем решили, что там будет организован Русский культурный центр, который Алик Гинзбург будет возглавлять. На втором этаже одного из зданий нам выделили квартирку, в которой мы прожили год. Но довольно быстро — как раз на фоне разногласий между первой и третьей эмиграцией — все это закончилось. Несколько раз мы переезжали, а потом, после многолетней очереди, появилась муниципальная квартира, в которой сейчас я и живу.

Дети пошли в школу в Монжероне. Леша — в école maternelle, а Саня — в первый класс. Они не знали ни слова по-французски, и, конечно, это было испытание. Но уже через короткое время они стали говорить на странном языке — смеси русского и французского. А через пару месяцев я заметила, что они стали говорить по-французски между собой, и для них это было проще, хотя с нами всегда говорили по-русски. Я до сих пор не считаю, что они стали французами. У нас был русский дух дома, и все время приезжали какие-то друзья. Дети получились русские европейцы. Наверное, это неплохо.

Мы уехали из холодной страшной страны, но ос­тавили там удивительный дружеский и теплый мир. «Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю среду, с которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду. Здесь места нет стыду», — как говорил Пастернак.

Пережив изгнание, а потом эту тяжелую эмигрантскую смуту, я поняла, что надо ориентироваться на свою линию судьбы, не брать один вираж как что-то главное, а смотреть на всю линию. Борьба со злом проходит через человеческое сердце. Она была не только там, но и здесь, хотя нам казалось, что мы уехали от зла в совсем другой мир.

И последнее. На первом курсе филфака я писала курсовую работу «Русский человек на rendez-vous» — по названию статьи Чернышевского о романах Тургенева. В сущности, эта статья была посвящена анализу русского характера в «предлагаемых обстоятельствах» европейской цивилизации. Со дня нашего приезда на Запад я так себя и определяю. Что бы ни произошло с нами здесь, хорошее или горестное, я, успокаивая себя, всегда повторяю: «Ну что ж, нормально — русский человек на rendez-vous».