Учителя рисования

«Мусейон» появился в 2006 году, а раньше занятия были в музее: все кружки проводили в маленькой комнате, где помещались ровно 13 мольбертов. В этом была какая-то тайна: дети ходили по залам, а потом шли в такую потайную комнату, в которую только им можно, и это было здорово. И когда мы переезжали сюда, многие говорили: «Ой, как же не будет школьной комнаты?» Теперь у нас просторные помещения и роскошные мастерские.

Первую половину занятия мы ходим по залам, а вторую — рисуем в студии. К сожалению, мы не можем взять всех, кто к нам приходит, и детей приходится отбирать. Если ребенок принес много рисунков, видно, что он очень любит рисовать, рисует везде, на каких-то обрывках, рассказывает про это, то мы, конечно, стараемся взять. А если ребенок принес два рисуночка из детского сада или из другой студии, а дома вообще не рисует, не берем. И рисунки тоже бывают разные: важно, чтобы был виден отблеск ребенка, чувствовался его душевный порыв. Да, научить рисовать можно каждого, но у всех ли будет внутренняя потребность? Думаю, нет.

Я всегда прошу, чтобы родители не вмешивались, и все время говорю: вы можете поучаствовать, но только физически — дать краски, бумагу, сказать, что надо сделать задание. Но не говорить — как. Потому что мне важно, чтобы каждый нарисовал то, что он чувствует, и так, как он себе это представляет. Ни в коем случае не срисовал с книжки и не нарисовал ту Бабу-ягу, какую себе представляют родители. В залы мы тоже ходим без них. Часто они все-таки идут и сначала порываются ответить за ребенка. Но за пять лет занятий родители тоже постепенно воспитываются.

Мне хочется, чтобы ребенок оставался самим собой, чтобы он показал, что у него внутри. Поэтому я стараюсь, ничего не навязывая, очень осторожно раскрыть его. Есть очень закрытые дети, но и они постепенно раскрываются. Они же здесь не один месяц — мы лет 5-6 вместе живем. Есть дети молчаливые, есть разговорчивые. Разговорчивые, как правило, меньше рисуют: на разговоры больше уходит времени, склад такой. Молчаливые, как правило, все впитывают, а потом выдают. Но так не всегда.

Сейчас дети другие. Из-за сумасшедшего ритма жизни они, конечно, многое воспринимают иначе, они более инфантильные. Раньше было более глубокое восприятие, дети больше рисовали, могли дольше сидеть. А сейчас они более торопливые. Это и по рисункам видно: раньше в них было больше глубины. И из дома они стали приносить меньше рисунков. У них сейчас большая нагрузка, много разных занятий, студий, школ — я уже перестала бороться. А для нас важно, чтобы они домашнее задание делали, потому что занятия всего два раза в месяц. И родители очень заняты, им тяжело это проконтролировать. А дети, выйдя с занятия, мгновенно переключаются на что-то другое. Я всегда прошу, чтобы они, если вдруг забыли задание, хотя бы что-то свое рисовали.

Конечно, дети нерисующие и рисующие отличаются. Во-первых, рисование — это как терапия, оно помогает человеку раскрыться. Мне кажется, что у ребенка, который рисует, меньше негативных выплесков. Во-вторых, у рисующих лучше развито воображение. В музее есть мраморная розовая лестница, и у нас есть такое задание: мы ищем в мраморе разных животных. Рисующие дети видят их сходу, а нерисующие входят в ступор, им не хватает образного мышления.

Поход в музей — творческий толчок. Вот мы смотрим на принцессу, на Аделаиду Савойскую. Мы не рисуем точно такую же, мы говорим, по чему видно, что это принцесса — хотя она без короны, какая у нее мантия, говорим, что такую носили только французские короли... Потом приходим в студию и рисуем свою. Конечно, в основном все рисуют короны и мантии, но если детей просто попросить нарисовать принцессу, они нарисуют стандартную диснеевскую принцессу. А музей все-таки дает толчок для творчества.

Попутно я объясняю какие-то элементарные вещи: что есть холодные цвета, а есть теплые, как кисточку в краску макать, как смешивать, что делать, чтобы не текло, — чтобы они не боялись.

В залах мы делаем наброски карандашом, а здесь рисуем красками. Потому что где они еще красками порисуют? Дома они все запачкают, надо что-то стелить. Поэтому дома они рисуют чем угодно. Заодно я смотрю, что им больше нравится. Кто-то фломастером рисует, кто-то красками, кто-то цветными карандашами, кто-то только черным фломастером. Их пристрастия видны уже в детском возрасте, и, как правило, они сохраняются.

У нас нет цели сделать так, чтобы все дети потом связали жизнь с изобразительным искусством. Они же маленькие, и цель — просто помочь им раскрыться. Кто-то потом связывает жизнь с искусством, кто-то нет. Кто-то стал историком, кто-то — художником. Многие приходят потом в гости, и у нас есть преемственность поколений: ученики приводят своих детей.

Социум влияет на детей, зажимает их. Бывает, ребенок рисует хорошо, а потом идет в школу — и все. Здесь дети рисуют все, что хочется, а там начинаются задания: треугольнички рисовать, бабочек, крылья раскрашивать. Это неизбежно, и к этому как-то надо подстраиваться. Но я считаю, не надо об этом жалеть. Ребенок растет, и его сознание тоже меняется. И если он рисовал очень хорошо такими выплесками, по-детски, и ничего не боялся, не надо жалеть, что это ушло, — а детская непосредственность уходит после десяти лет.

Многие взрослые говорят: я в детстве так рисовал, а потом это ушло. Ну ушло и ушло. Для чего-то это у тебя осталось, для чего-то это было нужно. Многие потом часто возвращаются к тому, что было в детстве, но уже на другом уровне».