100 лет российской эмиграции

«У отца моей мамы в России был большой нефтяной бизнес — отделения были в Батуми, в Варшаве, в Петербурге. Мой отец заведовал отделением в Екатеринославе (это теперь Днепропетровск). Там я и родилась, в 1914 году.

Когда пришли Советы, вести дело стало невозможно. Тем не менее мой отец уехал не сразу. Он был сионистских взглядов, но надеялся, что советская власть быстро пройдет. Я нашла его письма, написанные в то время, — он думал, что еще полгода или год, и все будет в порядке. Моя мама была более идейная с точки зрения сионизма. До того как выйти замуж, она даже попала в царскую тюрьму за свою активную деятельность и провела там несколько месяцев, пока отец за нее не заплатил.

В 1923 году мы все-таки уехали из Советской России — мама, папа, я и трое моих братьев. У мамы были родственники в Германии, и мы поехали к ним. Они прислала нам билеты в Берлин, но в Москву пришлось ехать в теплушке — это мне запомнилось. Но мы не убегали из России, мы выехали — а это большая разница.

В Берлине мы прожили два года. Моя семья рассчитывала, что в Германии отец продолжит работать в семейном бизнесе, но он хотел в Палестину — сказал, что уехал из России не затем, чтобы опять жить в чужой стране, что он хочет туда, где будет его страна.

В Хайфу мы приплыли на пароходе. Тогда в Хайфе не было порта, и пароход стоял посередине между Акко и Хайфой. На берег нас перевозили в маленькой арабской лодчонке. Когда мы приехали в Хайфу, там тоже ничего еще не было, только две улицы — город только начинал строиться, выглядел скорее как деревня. Но гимназия была, мы все вчетвером пошли туда учиться.

Приезд сюда говорит о большом мужестве моих родителей. И не потому что был страх перед арабами. Просто они оставили в Германии нормальную жизнь, со всеми техническими новинками, удобствами, комфортом, и приехали сюда, где не было ничего. Представляете, каково было моей маме, которая должна была здесь готовить на примусе, а в комнатах не было электричества. Стирать приходила арабская женщина — она сидела на полу и стирала в корыте. Не знаю, было ли в России лучше потом, но когда они уезжали, мама не работала, у них был большой дом, дорогая мебель, прислуга — экономка, няни, кухарка…

Но, конечно, и здесь такие условия, как у нас, не каждый имел. В Хайфе иммигрантам было трудно найти заработок, почти не было промышленности, все старались скорее уехать в Тель-Авив. Отец же продолжил здесь заниматься нефтяным бизнесом, семья моей матери вложила в него деньги. Поэтому у нас жила, готовила и убирала иммигрантка из Венгрии — это не каждый мог себе позволить. Так что мы не типичные иммигранты, мы ехали и знали, как будем зарабатывать средства на жизнь, а многие не имели ничего. Конечно, мы старались помогать. Как-то один знакомый сказал маме, что приехала его сестра, так мама велела поставить мне в комнату еще одну кровать, и эта женщина жила у нас несколько месяцев, пока не нашла работу в Тель-Авиве.

Из России сюда ехали перед Первой мировой войной, а потом, до 1945 года, выезжать не могли. Но и после сюда попадали единицы. Большая русская эмиграция была в 1973 году, а потом — в 1989-м. А до этих лет — отдельные люди и семьи.

В 1989-м, когда здесь появилось много иммигрантов из России и им понадобилась помощь, оказалось, что я совсем забыла русский язык. Дома в основном говорили на иврите или немецком — наша семья придерживалась сионистской идеологии. Братья со мной иногда говорили по-русски, но главный язык общения был иврит. Пришлось вспоминать. Удивительно, что это вернулось, я даже читать по-русски смогла. А теперь читаю по-русски редко — трудно, потому жалко время терять».