100 лет российской эмиграции

Я родилась 14 апреля 1966 года в Челябинске. Папа, поэт, учился в Москве.

В 1977 году журнал «Советская женщина» опубликовал его детское стихотворение «Почему грустит пингвин». Дети со всего социалистического мира нарисовали рисунки к этому стихотворению и отправили в редакцию. Сейчас я мечтаю о том, чтобы дать этой книжке новую жизнь. Мы не были очень близки. Может, это связано с тем, что он жил в Москве, а мы — в Челябинске. Когда он умер, мне было 6 лет. А мама у меня журналист. Она решила, что я должна учиться в лучшей школе в городе: из этого я только помню «учительницу первую мою», которая мне здорово жизнь попортила своим несправедливым отношением. С детьми же отношения складывались нормально, и мое еврейство никак мне не мешало. Правда, в седьмом классе я зашла в кабинет физики, и там на огромной доске было написано: «Злотникова (это моя девичья фамилия) — жирная еврейка».

После школы я поступила в Челябинский университет на филологию. Сразу появились друзья-подруги — мы до сих пор вместе. На пятом курсе я начала работать в школе с французским уклоном, одной из лучших в городе, меня туда взяли завучем.

Мне всю жизнь было ясно, что в Челябинске я не останусь. Железный занавес упал, и уезжать за границу разрешили, но родственников там у нас не было, поэтому я попросила знакомых, чтобы мне сделали вызов. Мама особенно не сопротивлялась, хотя и сказала, что меня не понимает. Дескать, художников, композиторов, писателей, которые уезжают за границу, она понимает, но я-то чего. Мне нечего было ей ответить, кроме как: «А я хочу каждое утро пить кофе с бананом и мазать рожу клубникой». Трудно было тогда объяснить, почему я хочу уехать. Просто я понимала, чего хочу. Какое-то неприятие тогдашней жизни у меня было всегда. Когда я шла работать в школу, мама мне всегда говорила: «Ты только молчи». Не то что я все критиковала, просто высмеивала разные события. Но никакой антисоветчицей я не была.

Фотография: Давид Дектор

Сначала я пыталась перебраться в Москву или Ленинград. Нашла вариант обмена квартиры на комнату в коммуналке в Ленинграде, но мама не дала мне уехать. Вторая возможность уехать была связана с Израилем. Впервые у нас массово заговорили об отъезде в Израиль, наверное, в 1989 году. Я была шестой из тех, кто уехал из Челябинска. У одной моей подруги возраста моих родителей была куча родственников в Израиле. Я обратилась к ней с просьбой, чтобы она мне устроила вызов. Отлично помню день, когда я его получила. Надо было идти на почту за письмом. Была осень, и я даже помню, во что была одета. Я пришла на почту, взяла письмо, а когда поняла, что это вызов, то просто бежала всю дорогу — хотя я очень неспортивный человек. Я бежала всю дорогу до маминой работы, чтобы показать ей этот вызов. Не знаю, что мама почувствовала в тот момент, но самой мне казалось, что в жизни произошло что-то очень важное.

Мы сразу начали собираться. Самая большая проблема были билеты. Их надо было покупать из Москвы до Будапешта или Бухареста, потому что Вену уже закрыли. Раньше (в 1988-м и середине 1989-го) еще летали через Вену и Рим, а потом «Джойнт» и «Сохнут» (две организации, которые занимались репатриацией) догадались, что 90% тех, кто садился на самолет в Вену, потом просились в Америку, а в Израиль попадало очень мало семей. Люди сидели в Италии и ждали ответа из США. Тогда организовали путь через Будапешт или Бухарест. Все говорили, что через Бухарест ехать нельзя, потому что там воруют чемоданы. Поэтому я заказала билет Москва–Будапешт. Но выкупить его было нельзя — для этого нужно было иметь на руках билет Будапешт–Израиль. Я поехала в посольство заказывать этот билет, но когда пришло уведомление, что билет есть, уже не было забронированного билета из Москвы до Будапешта. Снова пришлось ехать в Москву, снова очереди. Моя двоюродная сестра работала в югославской авиакомпании в Москве, и когда мы поняли, что мой билет до Будапешта увели, то есть сняли бронь, то сестра сняла бронь у кого-то другого. Этот билет надо было тут же выкупить. И вот я приезжаю в эти кассы, оказываюсь пятисотая в очереди: это дня на два. Тогда я подошла к одному парню и говорю: «Я вот кладу тебе деньги в карман, а ты мне берешь билет». Парень не спорил — взял деньги и купил мне билет.

Еще до билетов надо было собрать все документы. ОВИР рубил всех подряд. Паспорт забирали, и за это нужно было платить около 500 рублей — официальная плата за лишение гражданства. Вместо паспорта в посольстве Голландии израильский консул выдавал зеленую бумажку, на которой была фотография и по-английски написанные имя и фамилия. С этой бумажкой ты должен был ходить по инстанциям, а потом улетать. Мы сидели на кухне, пили, курили, я рассказывала все эти эпопеи с документами, и воспринималось это как предмет для шуток — поэтому не могу сказать, что в памяти осталось что-то тяжелое. В заявлении об увольнении я написала, что еду выходить замуж за болгарина, так как до этого летом ездила на два месяца в Болгарию. Думаю, все было шито белыми нитками. Для друзей мой отъезд не стал шоком — я давно говорила, что здесь плохо и я хочу уехать.

Хотелось ли мне уезжать в Израиль? Не знаю. Сначала хотелось выбраться из Челябинска. А потом здорово достало то, что было в стране вообще. Все эти талоны, сапоги стоимостью с зарплату. Австрийские сапоги на шпильке стоили 150 рублей, а средняя зарплата была 120. Я их купила, а потом от них начали отваливаться каблуки. Конечно, были такие люди, как мой бывший муж: у него отец разговаривал на идише. Они с 1970-х подавали заявление на отъезд, и получали отказ, и все были произраильски настроенные. Уехали в 1988 году к родственникам. Слушали «Голос Америки». То есть они были в теме, а я не была. Я только понимала, что надо драпать. А почему, не могу сказать.

Фотография: Давид Дектор

Что я знала про Израиль? Что там тепло, что в Эйлате есть гостиница King Solomon. Что там есть море. Когда я приехала, меня спросили: «Где хочешь жить?» Я ответила: «У моря». Сейчас оглядываешься и думаешь: «Господи, какая же была идиотка». Я прилетела в Тель-Авив в плаще: знала, что будет жарко. Вообще, мне казалось, что я была очень хорошо одета: сшила себе целый гардероб по журналу. Но потом я эти вещи видеть не могла. В аэропорту меня встретил представитель «Сохнута»: «Куда ты хочешь?» Я: «К морю». Он: «Ты знаешь, есть программа для студентов с высшим образованием, в Иерусалиме». «Нет, мне к морю». Меня усадили в такси и повезли в центр адаптации репатриированных — мерказ-клиту.

Так началась моя жизнь. Когда я уезжала, я дала себе зарок, что в школе больше работать не буду. Эмигранты кругом работали в основном в ресторанах или у людей по домам мыли посуду. Кроме того, нам выдавали 444 шекеля в месяц. Но я решила, что просто не буду есть, и этой суммы мне хватало на одежду, а остаток я тратила на морковку, фрукты, творог и сигареты. Я была очень худая и красивая. Большой проблемой был язык. Английский терялся, а иврит не приходил. Ульпан, курсы, на которых учат иврит, уже начались, и я должна была идти в группу, которая уже что-то прошла. 24 часа учила иврит. Потом мне рассказали, что есть проект для учителей-алимов — эмигрантов. И я пошла учиться на преподавателя начальных классов, несмотря на свое нежелание возвращаться в школу. Отучилась — пошла на собеседования. Но у меня был очень сильный акцент, и никуда не брали. Потом, через десять месяцев после меня, приехала мама и сразу пошла работать в газету «Вести»: она давала мне денег с зарплаты и сильно помогала.

Условия у меня были такие: общага, комната на двоих человек с двумя кроватями и двумя столами. Плюс душ с туалетом. Соседкой была молодая девушка — Надюха из Киева. В отличие от меня, она хотела много работать — чтобы купить много электротоваров. Она работала где попало и купила все, что хотела, поэтому, когда была война в Персидском заливе, мы смотрели телевизор и знали, что происходит.

Наконец мне дали работу: полставки в третьем классе в школе, математика и иврит. Через полгода ко мне на урок пришла инспектриса. Я не могла читать бегло и стеснялась читать, поэтому дала учебник одной девочке, которая хорошо читала. Инспектриса сказала, что не видит меня как работника просвещения.

В начале года учителям выдают календарь, где помечены все каникулы и праздники. Я зачеркивала каждый прошедший день и думала: «Доработаю до Хануки и свалю». Потом: «Доработаю до Пейсаха — свалю». Так продолжалось 16 лет. Единственной мыслью было «что мне есть завтра?» — потому что я не знала о пособии по безработице. Директриса сказала, что будет каждое воскресенье сидеть у меня на уроке и проверять планы уроков. В том году в Израиле был первый госэкзамен по языку и математике. В результате мой класс оказался первым в городе. А потом я получила классное руководство и полную ставку, перешла в другую школу, где ко мне лучше относились. Потом вышла замуж, родила детей — у меня трое. Старший учится на юрфаке в Иерусалимском университете, а младшие в школе.

Фотография: РИА «Новости»Очередь москвичей, пытающихся уехать из СССР, у израильского консульства, 1990 год

После приезда в Израиль я была в России один раз — в 2003 году. Спасибо, но больше не надо. Я получила дикий культурный шок от биотуалетов в Кремле — в самом сердце Родины все обкакано. В 2006-м муж решил поехать работать в Россию на два года, а потом, может, и на дольше. Я сказала, что никуда не поеду. Я только начала учиться в Тель-Авивском университете, на сценарном факультете. Мне стали предлагать писать сценарии, и я не хотела слышать о Москве. Но в итоге пришлось уехать. Мы пробыли там два года, я работала в консульском отделе посольства, выдавала визы — депрессуха страшная. Через полгода освободилось место директора Израильского культурного центра, и там было очень хорошо. Дети учились в английской и американской школах, а младший ходил в сад. В Москве я пошла в издательство «АСТ» и предложила им сотрудничество в сфере детской литературы. В общем, в итоге с Александром Альперовичем, к которому я тогда пришла, мы открыли детское издательство «Клевер». Работали полтора года, потом разошлись.

В Израиле я стала верующим человеком — на 35-м году жизни. Я попросила мужа отвезти меня к Стене плача, и весь свой день рождения проплакала у стены. Я просила бога изменить мою жизнь. Через полгода я забеременела, потом ушла из школы, потом все еще больше изменилось. Два года назад я разошлась с мужем. В этом году мы съехались с мамой — мне была нужна помощь с младшим.

Я открыла свое издательство. Называется «Пеле» — это первые буквы в именах моих детей и в переводе с иврита значит «чудо». Я много путешествую — это моя болезнь. У меня есть мечта — домик на границе Швейцарии и Германии, где я смогу провести остаток жизни. Теперь я уже понимаю, что море не главное, и то, что оно рядом, ничего не дает.

Фотография: Getty/FotobankЭмигрант из СССР вместе с палестинским коллегой подметает улицы на Западном берегу реки Иордан, 1990 год

В истории, которую написал мой отец, пингвин стоит в углу один, и ему грустно. Все его друзья-игрушки пытаются понять, почему ему плохо. Все предлагают свои варианты: медведь говорит, что он хочет меда, крокодил — что ему снится Нил и так далее. А кончается стишок тем, что пингвину видится далекая Антарктида, где всегда метет пурга и снег заносит льдины. Там ждет его родной народ — пингвинки и пингвины. Однажды я читала этот стишок на мероприятии в школе и поняла, что в нем есть скрытый смысл — про Израиль.