100 лет российской эмиграции

«До 1988 года в Советском Союзе у меня была своего рода двухэтажная жизнь. Я работал в информационных службах советских технических институтов — занимался применением компьютеров для переработки и передачи информации. При этом в 25 лет я принял крещение и стал работать внештатным литсотрудником в издательском отделе Московской патриархии, писал всякие тексты — правда, анонимные или подписанные другими лицами. Так были изданы, например, 4-й и 8-й тома «Настольной книги священнослужителя», составленные мной под редакцией митрополита Питирима. В 1976 году я женился на Юлии Бабицкой, дочери известной правозащитницы Татьяны Михайловны Великановой и Константина Иосифовича Бабицкого, одного из участников демонстрации против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году. Через эту семью я волей-неволей включился в довольно нервную диссидентскую жизнь. Не могу сказать, что я активно в ней участвовал, зато неоднократно вызывался на допросы и пережил четыре обыска — мы жили с Татьяной Михайловной в одной квартире. В общем, у меня была жизнь такого рядового инакомыслящего.

В 1988 году, когда открылись двери нашего советского царства, я стал одним из первых, кто получил приглашение по религиозной линии, потому что у меня во время работы в издательском отделе патриархии возникли связи с европейскими церковными деятелями, и кроме того, я писал что-то для «Русской мысли», выступал на каких-то конференциях. В 1988-м и 1989 году я дважды съездил в Европу, где-то выступал. Даже какой-то маленький бизнес у меня там возник: я привез парочку персональных компьютеров, которые тогда только появились, и это очень сильно материально поддержало мою семью.

Фотография Rocco Rorandelli

Ездил я каждый раз с женой или с кем-то из наших четверых детей, мы путешествовали — в Германию, Данию, Польшу, во Францию. Нас тепло принимали родственники моей жены, а также западные правозащитники. Нам уже тогда предлагали остаться, но непонятно в какой роли. Кроме того, мы всегда были не в полном составе. В общем, мыслей об отъезде у нас вообще не возникало.

В 1990 году меня снова пригласили в Европу. На этот раз мы поехали всей семьей. Из Парижа мы переехали в Милан, потом в Бергамо, а оттуда — в Рим, к нашему очень почтенному, ныне покойному другу Дмитрию Вячеславовичу Иванову, сыну известного поэта и теоретика символизма Вячеслава Иванова. И вот мы живем в Риме, гуляем, встречаемся с людьми — и, наконец, наступает 9 сентября. А 12 сентября мы должны были возвращаться в Москву. Мы устраиваем прощальный пир в квартире Дмитрия Вячеславовича на Авентине. Все вокруг веселые, выпившие. Вдруг раздается телефонный звонок. Телефон стоит ближе всего ко мне, и я поднимаю трубку. Мне говорят — по-русски, но с сильным акцентом: «Час тому назад убили отца Александра Меня. Его зарубили топором, когда он ехал на службу. Передайте это хозяину дома».

С отцом Александром я очень давно дружил и вообще считал его святым человеком, праведником, от присутствия которого, по моему мнению, должна была измениться духовная и общественная ситуация в России. Он в то время начал бурную деятельность, почти каждый день где-то выступал, я присутствовал на его выступлениях. Он воскресил во мне угасавшую надежду на возрождение России и меня самого. Работа в РПЦ, за фасадом ее официального здания, в общем, ослабляет религиозный тонус, а он, наоборот, его разжигал и укреплял. Так что это сообщение было для меня просто оглушающим ударом.

И вот я стою с трубкой, в которой уже короткие гудки, а вокруг — кто-то анекдоты рассказывает, где-то смеются, наливают вина… Я попросил жену выйти в коридор и сообщил об этом только ей. И пока я шел до коридора, у меня созрела однозначная мысль: я не хочу туда возвращаться, это больше не моя страна. И я сказал об этом Юлии. Как ни странно, она моментально со мной согласилась. Мы не готовились ни к какому отъезду, у нас у каждого с собой было по одному чемодану с какими-то сувенирами, книжками и сменой белья. И вот мы остались с тем, что было.

Когда гости разошлись, я рассказал о случившемся хозяину дома и объявил о своем решении. Он, конечно, без всякого энтузиазма к этому от­несся: нас шесть человек, из них четверо — несовершеннолетние дети. Сказал: «Вы должны серьезно подумать». Я говорю: «У нас осталось два дня». А у Дмитрия Вячеславовича дача была на берегу моря, в 30 километрах от Рима. «Поезжайте на дачу и там спокойно поживите, может, еще передумаете». Мы поехали туда, но за два дня наше решение не изменилось. И он нам разрешил еще месяц пожить на этой даче. Визы были уже просрочены, и из денег, которые мы с собой привезли, остались какие-то гроши.

И дальше нас понесла волна необычайных совпадений — всякий раз я попадал в нужное время в нужное место, происходили какие-то случайные встречи, которые помогали нам выплыть.

Уже через две недели меня пригласили внештатным редактором на «Радио Ватикана». Моя программа шла по-русски и состояла в том, что мы читали один-два стиха из Евангелия с комментариями православных и католических богословов, которые я заранее находил. Это была мало­оплачиваемая работа, но с первых же дней мне дали полный карт-бланш. Никто меня не цензурировал ни разу. В каждую передачу я обязательно вставлял несколько абзацев из книг отца Александра Меня.

Потом меня пригласили на другое радио, тоже католическое, но уже не ватиканское, а американское. На нем у меня был большой проект, посвященный российским новомученикам, тем священнослужителям и мирянам, которые были замучены при ленинско-сталинской власти. Еще в Москве я, сотрудничая с обществом «Мемориал», одним из первых попал в закрытые тогда советские ар­хивы и успел просмотреть большой массив документов по гонениям на церковь 1920–1930-х.

С жильем проблема тоже временно разрешилась. По какой-то случайной цепочке я узнал, что недалеко от Рима, в Палестрине, есть монастырь, который служит перевалочным пунктом для нелегальных иммигрантов — в то время Италия еще на полулегальном положении принимала людей, которые хотели попасть в Америку или Канаду, но их туда не пускали. Жить им было негде, и их временно пускали в этот монастырь. Нам там тоже дали одну большую комнату. По большей части там жили русские сектанты — адвентисты седьмого дня, пятидесятники, свидетели Иеговы… Это были настоящие, матерые русские сектанты, которые говорили: «мы, верующие» — и «вы», все остальные. То есть «вы» — это как бы даже и не люди. Многие из них сидели в Советском Союзе в тюрьмах. Здесь же пережидали и люди, просто сидевшие по уголовным статьям (они этого не скрывали) и освободившиеся в 1987 году по горбачевской амнистии — но подавали документы они как политические.

Настоятель монастыря, узнав, что я имею какое-то отношение к церкви, назначил меня старшим по религиозному воспитанию. Но поскольку все живущие тут люди были разных согласий и христианских деноминаций, они вообще не хотели собираться вместе. Мы с настоятелем придумали такую форму: гулять вокруг фонтана во дворе и каждому по очереди читать какие-нибудь мо­литвы или петь. Когда я это всем предложил, главный человек из пятидесятников меня спросил: «А вы с этим попом нас сзади водой не обольете и не перекрестите в католичество?» Так что отношения там были братские. При том что они бесплатно жили у врагов-католиков, ни слова не зная по-итальянски — специально для них там был переводчик. Ну, с другой стороны, они действительно многое пережили от советской власти. Все они были активными проповедниками, миссионерами, по большей части с Дальнего Востока.

Нас они даже приглашали на свои собрания. Дело в том, что в Союзе Татьяна Михайловна Великанова боролась в том числе и за их права и публиковала сообщения об их преследованиях в «Хронике текущих событий» (правозащитный бюллетень, распространявшийся в СССР в самиздате с 1968-го по 1983 год. — БГ). Однажды, за­долго до нашего отъезда, в Москву приезжали люди из общины пятидесятников с Дальнего Востока, чтобы рассказать о преследованиях и купить к Новому году детям фрукты. И я, с подачи Татьяны Михайловны, стоял с ними в очередях за апельсинами. А потом помогал ящиками грузить их в аэропорту под шипение очереди. И когда мы жили в монастыре, кто-то из пятидесятников вспомнил, что ему рассказывали про какого-то мужика в Москве с бородой, который был «не наш», «не верующий», но все равно помогал, — и понял, что это я. И когда эта цепочка восстановилась, они к нам стали еще лучше относиться, уже не боялись. Так что я там был в роли такого религиозного примирителя.

Они не отдавали детей в советские школы, и уровень их невежества зашкаливал. Я спрашивал: «Куда вы едете?» «Как куда? В Лондон». — «В Англию, значит?» — «В какую Англию? В Канаду!» Дело в том, что в Канаде тоже есть город Лондон, и там была очень сильная община пятидесятников, которая их пригласила, — и ни о каком другом Лондоне они просто не знали. Они, кстати, боялись, что у этой канадской общины не такая каноническая строгость, как у них, и что там их дети разболтаются. А у них было очень много детей — по шесть, семь, восемь человек, в одной семье было десять детей. То есть в этом монастыре жила масса народа, человек сто.

Почти весь 1991 год мы прожили там. Дети с первого дня поступили в итальянскую школу, не зная итальянского. Им дали бесплатные учебники, рюкзаки, всем нам — зимнюю одежду. К концу учебного года они уже понимали учителей. В начале августа 1991 года у меня случилась большая неприятность — в автобусе цыгане украли бу­мажник вместе с советским паспортом и месячной зарплатой. Это был мой единственный документ, без него вид на жительство был недействителен, и я отправился в консульство подавать заявление. В советском Уголовном кодексе тогда еще действовала статья, предусматривавшая наказание за невозвращение в срок. И там мне сказали: «Все с вами понятно. Просто хотели остаться, но у вас не получилось, вы изменник Родины. Ну ладно, пишите заявление и приходите через месяц, мы сделаем запрос в милицию по месту жительства и выдадим справку для возвращения, а там будут с вами разбираться».

Но тут случился путч. По одному местному телевизионному каналу непрерывно показывали все, что происходит в Москве: пресс-конференция ГКЧП, защита Белого дома и так далее. Причем без перевода. Так что итальянцы ничего не понимали. А все наши политические беженцы в монастыре в один голос заговорили: «Так тебе и надо, Горбач, развалил великую страну!» При том что именно благодаря Горбачеву они оказались в Италии. И все уголовники тут же побежали просить политического убежища — но не успели добежать, как путч кончился.

Я тоже поехал в Рим. Вдвоем с другом мы пошли пикетировать советское посольство, с плакатиком «Верните нашего законного президента». Там стояла толпа с флагами — коммунисты, анархисты, троцкисты, маоисты, но русских, кроме нас, не было ни одного. Нас стали обступать интересующиеся. Мы тогда не говорили по-итальянски и объясняли итальянским корреспондентам по-английски, что Горбачев — наш президент, что мы его поддерживаем, и хотя мы здесь, мы считаем его законным. И это интервью оказалось в прямом эфире на итальянском телевидении.

Когда путч закончился, в монастыре вдруг раздался звонок, позвали меня: «Зайдите, пожалуйста, завтра в консульство по поводу паспорта». Мы приезжаем — и нас на пороге консульства встречает консул, жмет руку и говорит: «Вы на­стоящие патриоты, вы поддержали нашего президента Горбачева. И наш посол тоже его под­держал и не перешел на сторону ГКЧП. А многие послы его предали. Поэтому весь наш дипкорпус и ваша семья — настоящие советские граждане и патриоты». И крикнул в окно: «Наташа, выпиши товарищу новый паспорт!» И тут же принес­ли новый паспорт с проставленной выездной визой.

Фотография: Getty/FotobankТолпа советских эмигрантов на станции Брест-Полесский, 19 декабря 1990 года

В конце концов все протестанты из монастыря уехали в Канаду, а мы остались одни. Нам сказали: «Мы закрываемся. Мы не можем обслуживать 6 человек, ищите себе квартиру». И тогда опять произошло маленькое чудо — мне позвонил Дмитрий Вячеславович и спросил: «Вам нужна недорогая квартира?» Я говорю: «Нужна, конечно!» «Тут такая ситуация. У нас встреча одноклассников...» А среди его одноклассников был Великий ма­гистр Мальтийского ордена. Они в конце 1920-х годов закончили в Риме лицей Шатобриан, и по­том их выпуск регулярно собирался — в тот год, о котором я говорю, Дмитрию Вячеславовичу и остальным было уже по 79–80 лет. И вот они сидели в резиденции Мальтийского ордена, и Великий магистр сказал: «Нет ли у вас знакомой бедной, но хорошей семьи, которая нужда­ется в недорогой квартире?» Все пожали плечами, а Дмитрий Вячеславович вспомнил, что есть такая семья, и прямо оттуда позвонил мне. Хозя­ин этой квартиры был рыцарем Мальтийского ордена, он не­давно умер, и поскольку у него не было наследников (а рыцари Мальтийского ордена часто отказываются от брака, чтобы заниматься только благотворительностью), он завещал сдавать квартиру хорошей бедной семье, которая не может снимать жилье по рыночной цене. Стоимость аренды квартиры на рынке бы­ла больше, чем вся моя зарплата, а жена работу не нашла. Предлагаемая же квартира стоила в четыре раза дешевле и на­ходилась в Остии, на берегу моря, в 40 ми­нутах на электричке до Рима — и мы согласились.

Через какое-то время я познакомился с одним профессором Римского университета, который почти свободно говорил по-русски и с большим интересом и энтузиазмом изучал текущее положение России в переходный период. Он меня пригласил вести для него и еще для двух преподавателей социологического факультета мониторинг текущей российской прессы. И тут я разбушевался. Один мой московский друг подписался для меня на сорок с лишним газет и журналов, причем выбрал те, которые показывали весь спектр российской общественной жизни. Я уверен, что ни одна итальянская библиотека не имела такого набора российской прессы. А я наладил такую линию: мой приятель отвозил в Шереметьево комплект за неделю (это килограмма четыре) и переправлял через бортпроводницу. Она была рада заработать немного валюты. И таким образом у нас набирался такой объем периодической печати, что я не успевал это все прочитывать. Я стал выпускать недельный дайджест русской прессы. Потом мы с этим профессором стали организовывать русско-итальянские конференции по социологии и политологии, на которые приезжали Егор Гайдар, экономист Владимир Мау, социолог Юрий Левада, депутаты Госдумы. В общем, мы развернулись, и продолжалось это в общей сложности десять лет, на протяжении которых я знал жизнь в России на всей ее территории и на всех уровнях, думаю, намного подробнее, чем средний российский житель.

29 сентября 1993 года я вместе с двумя итальянцами, преподавателями университета, политологами из этого семинара, отправился в Москву на конференцию «Гласность и КГБ». 3 октября, в День города, мы пошли гулять на Арбат, там выступала какая-то художественная самодеятельность, продавались матрешки, ваньки-встаньки… И вдруг у нас над головой стали стрелять трассирующими пулями. Сначала все подумали, что это салют, но это оказался штурм московской мэрии. Итальянцы жутко испугались, конечно, и залегли, буквально на асфальт. А весь московский гуляющий народ побежал в ту сторону, откуда стреляли. Вот это итальянцев-советологов больше всего поразило — почему русские бегут на выстрелы, а не от выстрелов? Мы смотрели из-за угла, на Смоленской площади появились танки. Тут я уже понял, что отвечаю за их жизни, и мы быстро взяли такси, которое тут же подорожало в пять раз, и уехали. На следующий день итальянцы купили билеты и улетели. А я остался. Со мной был старший сын, накануне путча он поехал к друзьям — и исчез. У них дома по телефону никто не отвечал. И так, в неведении, где он, я провел 10 дней. Потом оказалось, что мама его друзей увезла его вместе со своими детьми к себе на дачу, подальше от стрельбы. Так мы впервые после отъезда побывали в России.

Спустя какое-то время по возвращении я получил место в университете на острове Сардиния и стал преподавать там русский язык — как ни странно, на Сардинии им тогда заинтересовались. Сам-то я, как мне сказали, был на Сардинии седьмым по счету русским человеком, до этого они вообще русских практически не видели, и на меня приходили посмотреть из соседних селений. В то время там была очень дешевая недвижимость, и туда начался наплыв новых русских, которые покупали виллы и участки. Ко мне это никакого отношения не имело, зато это имело отношение к местным жителям — среди них появился интерес к русскому языку, потому что все они были втянуты в сферу обслуживания новых русских. Я проработал там три года и видел, как заселя­ется русскими Сардиния.

На Сардинию мне приходилось каждую неделю плавать на корабле и потом еще добираться на поезде, дорога занимала у меня 18 часов в одну сторону и 18 в другую. То есть 2 дня в неделю я проводил в дороге и еще 2 преподавал. В конце концов я, конечно, не выдержал такого режима и расходов и перешел на работу в университет на полуострове, в городе Урбино. Там я стал преподавать наше все — язык, историю, географию… Дело в том, что в итальянской школе, как и во всех западных школах, про Россию рассказывают очень мало. Большинство студентов даже не мо­гут точно показать ее границы. Они говорят: «А, это там, в Сибири…» При этом слово «сибирь» у итальянцев означает «холод». Вот когда дует из форточки, они кутаются и говорят: «Ой, какая сибирь!»

Сейчас я участвую еще в нескольких научных проектах. В частности, для проекта «Русские в Италии» я изучаю в итальянских архивах досье, которые итальянские спецслужбы вели на русских иммигрантов. Во время фашизма, а потом и холодной войны все русские были под подозрением (и часто справедливым) в том, что они члены боевых террористических организаций или шпионы НКВД, поэтому итальянские органы безопасности держали их всех под пристальным наблюдением. Эта тема — русские эмигранты глазами спецслужб — сейчас вообще бурно развивается, выходит очень много книг. В данный момент я обрабатываю документы из администрации концлагерей, в которых находились, в частности, интернированные русские, беженцы Второй мировой войны. Речь идет не о нацистских лагерях уничтожения — здесь, в Италии, они жили в плохих условиях, в плохо отапливаемых помещениях, но их специально не мучили — кормили, хоть и плохо, кто-то мог жить на собственные сбережения, а если такой лагерь находился в городе, там можно было даже работу какую-то найти, более или менее по специальности. Но чаще всего это были какие-то деревушки, из которых им иногда разрешали выезжать — например, отпускали на 3–4 дня для консультации с врачами. Правда, некоторые из этих лагерей находились на маленьких итальянских островах, откуда не так просто уехать. Дирекция лагеря отбирала у местных крестьян продукты, чтобы как-то кормить интернированных, так что местное население их, мягко выражаясь, не очень любило. После войны они очень боялись, что их отправят обратно в Советский Союз. В 1945 году в результате Ялтинского соглашения в Италию пришли сотни агентов СМЕРШа — вылавливать перебежчиков. Какая-то часть скрывавшихся от смершевцев людей действительно были военными преступниками, карателями, но в основном это были беспаспортные гражданские беженцы. СМЕРШ прочесывал населенные пункты и спрашивал у местного населения, нет ли тут русских. И местное население частенько их выдавало. Некоторым, впрочем, удавалось через тайные каналы убежать в Латинскую Америку. Получилось, что в Италии мне удалось реализоваться как доценту университета и исследователю-архивисту, что не получилось в России — все-таки промышленная информатика не была деятельностью, к которой я чувствовал какую-то склонность. Всю нашу жизнь здесь все как-то само складывалось, нас практически ни разу никто не обманул, даже не нагрубил, и благодаря этому мы почувствовали, что, оставшись в Италии, приняли правильное решение, — и никогда о нем не жалели.

Нам и правда часто везло. Скажем, однажды я прихожу записывать очередную передачу на «Радио Ватикана». Вдруг в студию входит малознакомый мне человек и в разговоре с кем-то громко произносит: «Вот сейчас можно получить грант от японских иезуитов на обучение в лицее Массимо (речь шла о престижном платном римском лицее) — и если у кого-то есть мальчики или девочки 13–14 лет, то можно бы попробовать этот грант получить». Мы познакомились, и через некоторое время моего старшего сына Артемия действительно приняли в этот лицей, на классическое отделение. Он там выучил греческий, латынь, в общем, получил такое традиционное гуманитарное образование, потом поступил на филфак Римского университета Ла-Сапиенца и теперь там преподает. Остальные старшие дети тоже получили высшее и профессиональное образование. Вот только жена, театральная художница, не нашла работу, но зато ухаживает за моей матерью 86 лет, полностью потерявшей зрение.

Уже здесь, в Италии, в 1995-м, у нас родилась еще одна дочь. Она неохотно говорит по-русски. Когда мы бываем в России, она легко переходит на русский язык — с не­большим акцентом и с некоторыми лексическими проблемами. Но учиться всерьез русскому языку отказывается. Внуков у нас пока только двое, и они очень маленькие, внучка только учится говорить — но мама разговаривает с ней по-русски. Мне бы хотелось, чтобы мои внуки знали русский язык, но специальных усилий для этого я не предпринимаю. Если на этом настаивать, возникает только отторжение.

Я продолжаю следить за событиями в России и даже должен рассказывать магистрантам, что произошло в сфере общественной жизни и культуры и в сфере экономики и бизнеса. При этом ловлю себя на том, что приходится сглаживать наиболее вопиющие факты коррупции, же­стокости и беззакония — просто чтобы не напугать студентов и не отвратить их от изучаемых предметов».