Аутисты: только хорошие новости

В Воронежской области готовится уникальный эксперимент — впервые государство вместе с благотворительным фондом «Выход» готовит масштабную программу поддержки аутистов, рассчитанную на целый регион. Если все получится, этот опыт можно будет распространить и на другие области страны. Лена Краевская отправилась в Воронеж к губернатору Алексею Гордееву, чтобы узнать, зачем он все это устроил

___

— Воронежскую инициативу мне все описывали как совершенно невероятный проект: массовая переквалификация специалистов, использование самых передовых западных методик, организация реабилитационного центра для взрослых, внедрение ранней диагностики, инклюзивное обучение в школах, информационная кампания и так да­лее. То есть такой системный подход к проблеме аутизма, которого нигде в России до сих пор нет. Это все ваша инициатива?

— Не могу сказать, что моя. Скажем, еще 16 лет назад в Воронеже был создан уникальный центр по работе с детьми-инвалидами и их семьями «Парус надежды» — подобного в стране нет. Когда я три с половиной года назад приехал сюда губернатором и посмотрел центр, то понял, что моя задача — сделать его еще лучше. С тех пор мы построили второе здание и всячески помогаем коллективу и общественным организациям, которые при центре созданы.

В общем, моя задача состоит в том, чтобы поддерживать хорошие дела и находить правильных людей. Я сам не могу быть специалистом во всех сферах, поэтому, когда я увидел на телеканале «Дождь» Авдотью Смирнову, где она рассказывала про фонд помощи аутистам, я ей сам по­звонил (мы не были до этого знакомы) и сказал: «Вы таким хорошим делом за­нялись. Хотите приехать в Воронеж и посмотреть, как мы это делаем?» Она откликнулась, приехала, мы совместно написали план действий, и я благодарен ей, что у нас так быстро сложился альянс.

— Я видела этот план, он очень серьезный. И предполагает довольно масштабные финансовые вливания.

— Вы знаете, меня вообще деньги не ин­тересуют. Сейчас практически в любом деле идеи гораздо важнее денег. Вот мы занимаемся подходами к строительству онкоцентра. Те же американцы в онкологии ушли настолько далеко, что я хотя и не специалист, но понимаю, что нам главное — придумать, как сделать так, чтобы, пока мы строим онкоцентр, он еще не устарел. Правильная идея, во-первых, экономит деньги, а во-вторых, создает такой эффект — экономический, социальный, — что проект потом работает 2–3 десятилетия.
И я даже не знаю, какие у фонда деньги, ни разу с Авдотьей ни об одном рубле не говорил. Для меня важно, что там правильные вещи транслируются: как проводить мониторинг, диагностики, методики — это главное, а деньги найдем. Как мы только поймем с фондом, что и как надо настроить, будем реализовывать, сколько бы это ни стоило.

— Мне все, кто рассказывал про этот проект, говорили, что у вас, похоже, с аутистами связано что-то личное.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Просто так часто бывает. Скажем, Чулпан Хаматова стала заниматься детьми, больны­ми лейкемией, потому что заболел ребенок ее подруги.

— У меня ничего личного. Понимаете… Не знаю, как другие устроены, но я лично испытываю колоссальное удовольствие, когда у нас, у команды, действительно что-то получается. Когда благодарят, приезжают из Москвы — вот вы приехали, — искренне говорят, что то, что мы делаем, действительно здорово. Это же конкретные дела. И никакими материальными поощрениями, наградами и так далее это не заменить. Просто спишь спокойно.

— А чего вы в конечном итоге хотите от этой совместной работы?

— Мы готовы стать площадкой, как модно сейчас говорить, пилотной, и абсолютно на безвозмездной основе все эти технологии потом раздавать. Никакого коммерческого интереса у нас нет. У нас есть уже подобный опыт: мы построили два современных дома-интерната для пожилых людей. Я когда сюда приехал, поездил по домам ветеранов, понял, что это бомжатники, — туда зайти стыдно было. Мы построили два новых — потом выяснилось, что это лучшие дома престарелых в стране за последние 20 лет, и у нас стали просить эти проекты другие регионы.

— Ну, вот это как раз понятная для власти история. Был бомжатник — стал нормальный чистый дом. Не было онкоцентра — вот он, онкоцентр. А результат работы с аутистами выглядит совсем не так эф­фектно: ну, скажем, человек после многих лет непрерывных занятий выучивается держать в руках ложку. Кажется, что власть поэтому нигде за такие проекты и не бе­рется: отчитаться потом нечем и показать по телевизору тоже нечего.

— У меня такая профессия, что я, к сожалению, действительно вынужден постоянно ориентироваться на результат: построить, поднять, улучшить, увеличить. Но я понимаю, что в социальной сфере это невозможно. С теми же аутистами: это люди в сложных обстоятельствах, и нужно ду­мать, как уменьшить их страдания. Более того, многие из аутистов, может, никакие и не больные, а реально талантливые люди и могут сделать для человечества серьезные открытия. И такие примеры есть — вплоть до всяких известных режиссеров. Я искренне считаю, что заниматься вопро­сами аутистов, помогать таким семьям — это тоже моя работа.

— Чиновники, с которыми вы общаетесь, тоже так устроены?

— Разные бывают. Как и все люди. Кстати, люди — это сейчас реальная проблема. Я тут недавно думал: хорошо бы создать банк репутаций. Сейчас же даже нет характеристик с прежнего места работы. Увольняю жулика из области, смотрю — а он уже в федеральной структуре. Звонишь: «Как же вы его взяли-то?» «Ну, вот как-то это…» — «Но вы могли хотя бы позвонить, спросить?!» Я помню, меня в Голландии поразило, что менеджеры частной компании переживают за ком­панию больше, чем собственники. Я стал изучать и обнаружил простую вещь: репутация, которую топ-менеджер заработал, возглавляя эту компанию, — это его капитал, стоимость на рынке труда. И все это открыто, можно изучить в интернет-пространстве, поэтому за репутацию там зубами борются. 

— А у нас нет понятия репутации. Вообще. О каком банке репутаций у нас можно говорить?

— Сегодня, на мой взгляд, не хватает искренности. Вот пример: я семь лет вел Межправительственную российско-канадскую комиссию. Честно скажу, мне очень нравится, как устроены в Канаде общество и государство, многому можно было бы поучиться. И как-то мне канадцы говорят: «Странно, мы так похожи — боль­шие страны, природные ресурсы, народ умный, а жить так, как мы, у вас не получается». А я им говорю: «Понимаете… Вы же как дети. Думать, говорить и де­лать — у вас это одно, а у нас это — три разные вещи». Мои дети тоже понять не могут, все спрашивают: почему белое нельзя назвать белым, а черное — черным. Не хватает искренности, которая порой звучит жестко.

— Но вы же понимаете, что искренние и жесткие разговоры в приложении к чиновникам — это прежде всего разговоры о том, как все воруют.

— Коррупция в России действительно страшных масштабов, но тема эта ритори­ческая для всех государств, даже самых развитых. Есть такие вещи, которые нужно воспринимать как объективную данность. Вот мне пришлось поработать на всех трех уровнях власти: в девяностых я пять лет проработал в одном из районов Московской области.

— Люберецком.

— Да, заместителем главы. Потом я работал на федеральном уровне, был и министром, и вице-премьером, и теперь губернатором. И вот я иногда думаю: надо же немедленно все менять — это же очевидно. А потом понимаю: ну, это, может, я так ду­маю, а другие думают по-другому. И всего 20 лет прошло с тех пор, как мы вышли из тоталитарного общества. А что такое 20 лет? Историю про Моисея все знают. Меня дети спрашивают: пап, а когда? Я говорю: наверное, надо к девяностым прибавить сорок лет, вот тогда что-то по-другому будет. Вот прибавляйте — не так много осталось. Мне-то вообще обидно, что жизнь проходит, понимаете? Жизнь проходит, ты видишь, что изменить можно, а ничего не меняется. И думаешь — елки-палки… Не знаю, я понятно говорю или нет?

— Если называть вещи своими именами, вы говорите, что воровать будут еще лет 20.

— Да я не про воровать, я про процессы в обществе. Ведь посмотрите, что происходит? Взять хотя бы этот пресловутый 94-й закон о госзакупках — казалось, все сделали, чтобы человеческий фактор ми­нимизировать, а воровства стало гораздо больше. Надо думать, как сделать так, чтобы было выгодно жить честно.