ТАДЖИКИ

Оимгул Орифова

Пенсионерка, 68 лет

Я родилась в городе Куляб в Таджикиста­не. Мои родители работали в колхозе. Они пшеницу сеяли, корова у них была. На быка они нацепляли деревянный плуг, и бык землю копал. Потом с кишлака они переехали в город. Папа работал после войны садовником в парке. Он очень долго жил — 115 лет. Никаких лекарств не принимал. Умер в 2004 году.

Он меня все просил взять его в Москву, показать, как тут живет его внучка Лутфия. Я ему отказывала: «Папа, ты такой старый, не надо». И вот вдруг нам звонят с Казанского вокзала: «Принимайте гостя, заберите дедушку», — говорят. Это он сам приехал в Москву — один, без нашего ведома! Он немножко говорил по-русски, так как во время войны служил недалеко от Москвы, в Мичуринске. Пробыл здесь 2–3 месяца. Сам везде ходил, даже в мечеть на проспекте Мира сам поехал. Папа был религиозным — до последнего своего дня без очков читал Коран. Он всех просил сначала: «Ведите меня, давайте, в мечеть», а у нас времени не было. Он сам сел в автобус и поехал — и говорит потом: «Вы меня не отвели туда, а русский товарищ меня довез до мечети». Этот человек его довел до места, где читают молитву, и даже спросил у него: «Дедушка, подождать вас?» Но дедушка отпустил его, сам по­том пришел. Однажды мы стояли с ним на остановке на станции в Мытищах. А у папы моего борода длинная белая и белая салла (среднеазиатский мужской головной убор, напоминающий чалму. — БГ). Одна машина подъезжает, и води­тель, русский парень, говорит: «Дедушка, садись, пожалуйста. Женщина, у моей дочки день рождения. Я его покажу дочке и потом обратно на это же место привезу». Я не разрешила, а теперь жалею. По­чему не разрешила? А дедушка хотел.

Училась я в Педагогическом институ­те в Кулябе на специальности «физика». Мой муж — математик. Мы с ним живем с 1969 года, никогда не ругались. У ме­ня одиннадцать детей — шесть девочек и пять мальчиков. А вообще-то было ­двенадцать — шесть мальчиков и шесть девочек, один умер полтора года назад. Четыре девочки и один мальчик здесь, а остальные в Таджикистане. Я, вообще-то, не считала, сколько у меня внуков. ­Сейчас посчитаю: получается 32 внука. Я вышла замуж только в 25 лет — это поздно для таджиков, они в  16–18 лет уже замужем. А я хотела институт закончить, а потом уже замуж выходить. Папа сначала меня не пускал в институт. Но потом его как-то попросили почистить коровник или туалет за деньги. И он пошел. А придя, сказал: «Учитесь». Однажды в школе я уроки по физике не сделала, а учитель мне сказал, что я тупая, и ударил меня. Тогда я решила, что буду физиком и до­кажу ему, что могу учиться. А потом мы с ним вместе в одной школе работали, я тоже физику преподавала. Я преподавала на таджикском язы­ке, но все методички были на русском. А один день в школе в Союзе был русским — учителя и ученики должны были говорить на русском языке. Да и вообще в школе подруги у меня были русскими, одна осетинка.

В одной школе я проработала 35 лет. Зарабатывала больше, чем мой муж, но он все равно был главным и был хозяином денег. Сейчас даже моя пенсия у него. Но что надо — золото ли или же еще что, — он мне все купит. Я знаю, что он меня без мяса не оставит, без картошки не оставит. Зачем мне деньги с собой брать? И зарплату мою, когда в школе мы работали, он за меня получал и подписывал. Я даже одно время не знала, сколько получаю.

В Москву я впервые приехала в 1971 го­ду в командировку. Я жила в гостинице на проспекте Мира. Мы ходили в кукольный театр, на выставки, в музеи, на ВДНХ, чтобы потом в школе рассказывать, что мы видели. Я отсюда таскала мандарины и бананы — их не было в Таджикистане, а в Москве уже были. У нас не было таких зданий, как здесь, магазинов. Ткани здесь были блестящие индийские, бархата у нас не было, а в Москве был. Тогда люди были очень вежливые. Всем было все равно — русский или таджик. Я в Москве в первый раз тогда в трамвай села. В метро ходила, удивлялась. Первый раз я, правда, упала, не поняла ничего, и меня кто-то поднял: «Женщина, что делаешь?» А там надо было, оказывается, осторожно ногу ставить на эскалатор.

А в 1996 году я насовсем переехала в Москву. Здесь есть отопление, горячая вода, свет. В Таджикистане сейчас света нет. И холодно.

Одно время на рынке торговала, на станции в Мытищах, прямо на улице. Вещи на Черкизовском рынке берешь дешевле, а потом продаешь в Мытищах. Там и русские стоят, и казахи, армяне, узбеки. Иногда прибыльно, иногда не очень. Я продавала платочки, простыни, пододеяльники. Мне было не скучно — стоишь, с людьми общаешься. Когда милиция придет, бегаешь туда-сюда. Один раз наши вещи взяли — мы тогда продавали блестящие платья для Ново­го года. И они все платья забрали и нас тоже забрали в милицию. Мы им деньги предлагали, но они не взяли, а сказали, что если плов принесешь, то и вещи заберешь. Я пошла, плов приготовила, отнесла им, вещи забрала.

Я уже года 4 не работаю. У меня нога болит, я уже устала работать, теперь гу­ляю с детишками.

Я всегда хожу в платке, и никто мне ничего не говорит. Москва чем хороша — тут никто тебе ничего про твою одежду не скажет. А в Кулябе русских сейчас мало, но если идут в коротких юбках, то все смотрят, удивляются.

В мечеть в этом году я не ходила. А в прошлом — ходила на проспект Ми­ра. Там из женщин в основном татарки и чеченки. Мы тихо аккуратно читаем молитвы. Сейчас там стройка идет, а в дру­гие мечети я не хожу.

В русском храме я ни разу не была. Проходила мимо много раз и хотела зайти, но мне сказали, что не разрешают заходить мусульманам. А в Кулябе у меня есть Библия, я ее тоже читала. Бог же у нас одинаковый, только пророки разные.

Нам русские помогают. Недавно какая-то компания, которая многодетным по­могает, детям конфеты принесла, дочке пылесос. Я даже плакала.

Вчера была у одного знакомого в Во­ронке (железнодорожная платформа в городе Щелково. — БГ) и вечером ехала обратно на электричке с одной русской бабушкой, ей лет 80. Она кушает бублик и мне предлагает: «Я его вставными зу­бами кушаю и не могу уже». А я говорю: «У меня тоже зубы не свои». Такая женщина хорошая. У нее восемь детей, четыре девочки и четыре мальчика. И я ей говорю: «Пойдемте ко мне, я вас чаем напою, в комнату доч­ки положу, завтра плов приготовлю». Мне это было очень приятно. Но она сказала: «Нет, спасибо». Когда к тебе хоро­шо относятся, то чувствуешь себя в чужой стране очень хоро­шо. Мы здесь уже почти 17 лет живем, ни один человек мне слова плохого не сказал, я не слышала. Ребята мне место уступают в электричке всегда. И даже плакать хочется — я чужая для них, а они все равно уступают. Лутфия Самадова в женской части мечети на проспекте Мира Я люблю сериалы смотреть. «Однаж­ды будет любовь», например, — Анечка, сиделка, мне так понравилась. Потом я всю «Кармелиту» посмотрела — Кар­мелита, Баро, ее отец мне понравились. На днях я смотрела — даже забыла что. Много смотрю, но забываю быстро. А еще я смотрю каждую пятницу «Поле чудес», я болельщица этой передачи.

У нас не положено, чтобы ребенок на папу или маму слово плохое сказал. Наши таджички очень уважают сторону мужа. Но в Кулябе бывало, что невестка сжигала себя в семье, и до сих пор это есть. Я не думаю, что виновата свекровь — это нервность какая-то. Было даже так, что милиционер жил с женой хорошо, у них четверо детей было, а по­том взял этот милиционер и любовницу себе нашел. Жена узнала об этом и сожгла себя. Я думаю, она сама виновата, не надо обижаться на все. Что, сжигать себя каждый раз, что ли?

У меня была хорошая свекровь. И че­тыре невестки очень хорошие. Сигарет не курят. Меня слушаются, спрашивают: «Мама, можно?» И мужей слушают. У нас вообще так положено: если муж разрешит, то жена пойдет куда-то, а если муж говорит — нельзя, значит, нельзя. И у нас в семье так: например, Лутфия захочет пойти на рынок, она сначала позвонит мужу и скажет, что пойдет на рынок.

На стройках здесь просто рабы из Таджикистана работают. Я каждое утро, когда намаз читаю, смотрю в окно, как строится напротив дом, — там одни таджики работают. Узбеки торгуют, урюки открывают, а таджики на стройке. Они трудолюбивые: 30 градусов мороза — они все равно ко­пают. Иногда плакать хочется. Была бы возможность им работать в Таджикистане! Там же есть богатые люди, но они не помогают. Был бы умный президент у нас в Таджикистане, не было бы в России так много таджиков. Сейчас иногда даже деньги за работу не дают. В посольстве бардак страшный: бедные люди сто­ят в очереди огромной, кого-то там по блату без очереди пропускают. В России более справедливые очереди и в поликлинику, и в больницу, а у посольства как народ страдает!

Я, конечно, иногда скучаю по Таджикистану, но уже привыкла. Каждое лето езжу в Душанбе, но меня все равно тянет сюда. Мы — русские, таджики, узбеки, киргизы — все в одну землю пойдем. Правда же? Я не различаю людей, мне все равно. Нас так в школе учили — тогда же был комсомол, партия. Мой муж такой же.

Лутфия Самадова

Домохозяйка, 40 лет

Я училась в Душанбе в Политехническом институте на инженера-экономиста. На чет­вертом курсе вышла замуж за вы­пускника этого института, уже препода­вателя. Я не хотела за него — родители заставили. Я хотела кого-нибудь, может, красивее. Родители говорили: «Уже пора, уже возраст. Мы ждем уже столько лет!» Мне было тогда 20. Два года он сватался. Его семья из сельской местности, он преподавал технологию строительного производства. Мне внешность его не нравилась, а как человека я его не знала — мы не общались же вообще. Сейчас я понимаю, что лучше варианта и не найти. После замужества у меня сохранилась фамилия отца, потому что у нас не при­нято женщинам фамилию менять.

Муж сам решил уехать в Россию — в аспирантуру. Тогда как раз уже была не очень хорошая обстановка в Таджикистане. А я на стажировку пошла. У меня с детского сада поставлен русский язык, и в школе я очень любила русскую литературу, много читала. Мы сначала жили в общежитии при МИСИ (сейчас Мос­ковский государственный строитель­ный университет. — БГ), потом нас на­правили в Мытищи. Но мне пришлось бросить учебу: муж работать пошел, а я с детьми не успевала. Сейчас уже не жалею, это не мое было.

У меня пять детей: младшему 4, а старшему 17. Нет такого — хочу или не хочу: даст Бог ребенка, значит, даст. Я никогда здесь не работала. Как-то пыталась — на учет вставала, отправляли меня в па­ру мест, но как узнают, что пять детей, отказывают.

В свободное время я в основном хожу в гости — к сестрам, подружкам. Дети раньше ходили на концерты и в театры — например, в наше «Огниво» (Мытищинский театр кукол. — БГ). И нам часто билеты дает «Гражданское содействие» (общественная благотворительная организация помощи беженцам и вынужденным переселенцам. — БГ) и на выставки приглашает — последний раз мы были в Пушкинском в зале Египта. Да и дети подросли, у них теперь все в школе — и театр, и экскурсии.

В Москву я не очень часто езжу — по делам иногда, за мясом халяльным на проспект Мира. Еще халяльные продукты я покупаю на Осташковском шоссе в «Ашане». Вот сегодня там купила курицу, на которой написано «Одобрено со­ветом муфтиев России». До Москвы мы ездим на  392-м автобусе, у нас льгота как у многодетных. И у водителя часто такие глаза: «Как? Нерусские? В платке? Еще льгота есть?!» Один раз я воевала с шо­фером: «Откуда у вас эта социальная ­карта?» Я ему: «Ну какая вам разница? Вам же ее только пробить надо. Обязательно эту издевку сделать?» Одна кондукторша тоже начала расспрашивать. Она думала, что ее автобус поддержит, а ее никто не поддержал. Я уверена, она сама приезжая с Украины.

У меня тяжесть какая-то появляется, когда в Москву надо ехать. Мне Мытищи больше нравятся, тут спокойно. Каждый день все выглядит по-разному: природа меняется — мне этого разнообразия хватает. Мы привыкли к Мытищам, они да­же немного похожи на наше Душанбе — такой же небольшой город. Тут друзья, с соседями хорошие отношения — уважаем друг друга, за помощью бежим, разговариваем подолгу, как все женщины.

Раньше я ходила без платка. Конечно, я помню молящихся дедушку и бабушку, и мама тайком молилась, хоть и работа­ла парторгом в школе. Но ничего особенного мы о вере тогда не знали. Я стала больше читать, становилась старше, и у меня возникали вопросы о смысле жизни, о Боге. Я в основном самоучка, покупаю книги по интернету, иногда хожу на проспект Мира. В платке хожу два года. Когда взрывы были, я боялась ходить, и муж говорил, чтобы я не рисковала. Конечно, были и фразы вроде «как бабка закрутилась». Люди образованные ничего не говорят, разве что необразованные. Платки я в Таджикистане покупаю, но в Москве тоже можно купить. Раньше я носила обычные, но специальные, мусульманские — легче наде­вать, у меня их сейчас штук 20.

Вообще в хиджабе тут спокойно, а приехала я в Таджикистан и зашла к подружке в цех, где она работает, — там они сидят все не в хиджабах, а просто в платочках. И заходит их начальник, мужчина, — он так на меня посмотрел, накри­чал на мою подружку и вызвал ее к се­бе в кабинет. Она вернулась и говорит: «У нас тут в хиджабе нельзя — президентский закон. Видишь, мои девочки все в платочках: они приходят, хиджабы снимают и работать идут, закончат работать, опять наденут хиджаб и домой пойдут». Нельзя хиджаб носить учителям в школе, государственным работникам. Сейчас в Таджикистане сложно быть мусульманином, сложнее, чем в Москве.

Недавно на Перловской (железнодорожная платформа в Мытищах. — БГ) открыли медресе — открыли вроде тур­ки, но при Татарском культурном центре. По выходным идет обучение арабскому языку с нуля, истории религии — преподаватели из мечети на проспекте Мира. Я хожу с  6-летним сыном, и дочками— одной 10, другой 15. Это бесплатно, но там только для граждан России. По религии женщинам предпочтительнее дома молиться, чем в мечеть ездить, но мы ходим в медресе из-за окружения, чтобы дети видели верующих людей, узнавали от них что-нибудь тоже. Там все национальности, но в основном пожилые татарки, две узбечки ходят, одна казашка по­явилась, теперь мы, таджики, там.

Я начинала учить арабский по интернету — не было времени на курсы, и Коран я онлайн учила. У меня была учительница — узбечка из Казахстана. Мы с ее дочкой познакомились в прошлом году, когда ездили с мужем в хадж. Двадцать дней там провели, летели туда на самолете через Иорданию, а потом на автобусах — до Медины. В школе у детей преподают Библию, но это добровольно. На собрании нам объявили, что будем учить религию, но, так как все христиане, решили учить Библию. Нас спросили — не против ли мы. Я ответила: «Пускай изучают: ничего плохого моим детям не будет. Там ничего дурного нет».

Мне нравится, что здесь нет никому дела, во что ты одет, как ты вышла, от­куда ты вышла. А в Душанбе — попробуй не то платье надеть, не так платок завязать. Я уже взрослый человек и не обращаю внимания на то, какого обо мне мнения махалля (в Средней Азии — часть города размером с квартал; иногда (разг.) — все поселение. — БГ). Но для мамы до сих пор это важно: «А что люди скажут? Что в городе скажут?» Я говорю: «Мама, ну какая разница! Это чужое мнение. Главное, что ты в душе перед собой и перед Богом чиста».

Война быстро прошла, но после нее долго были разборки. Поэтому мы были очень довольны, когда у нас появилась возможность переехать. И никто нас тогда, в 1995 году, не трогал в России. ­Проблемы начались с  1999–2000 года. Последние два года было спокойно, а сейчас опять испортилась ситуация — после истории с летчиками. Особенно плохо тем, кто паспорта не имеет, им денег за работу не выдают. Даже наше посольство не поддерживает. К посольству подойти невозможно: чтобы до тебя очередь дошла, ты должен торчать там неделю, наверное.

Мне кажется, что таджикам тяжелее всего живется в Москве. Народ слишком послушный, что сказали, то и делают, особенно ничего не требуют, их легко напугать. Иногда я думаю: «Зачем я уступаю? Это же мое право». А иной раз и думаю, что не надо бороться, не хочется, не получается — и не надо.

Каждый год мы ходим на Навруз ­(праздник нового года по астрономиче­скому солнечному календарю у иранских и тюркских народов. — БГ). Праздник проходит каждый год в разных местах. В прошлом году он был в большом киноконцертном зале «Россия», там были представители многих бывших советских республик, они все показывали этнографические выступления. А так таджикская культурная жизнь в Москве представлена слабо.

И свадьбы в России таджики очень скромно отмечают: у кого есть возможность — дома празднуют, до этого едут в мечеть делать никах (обряд помолвки в исламе. — БГ), и все.

Тех, кто умирает здесь, в основном отправляют в Таджикистан. Я знаю, что здесь есть специальные мусульманские ритуальные службы. Но чаще везут по­койника на родину.

Я смотрю иранские каналы: мы спе­циально установили тарелку, и мне все понятно. Они переводят английские и американские передачи, есть целый канал про еду, есть канал с фильмами. Есть таджикские каналы, но из-за этого шума с летчиками они про­пали. Иногда смотрю передачу «Мусульмане».

Гулахмад Назриев

Владелец магазина бытовой химии, 45 лет

Я родился в Кулябе в 1967 году. Мои ро­дители работали в горном совхозе. Я по­ступил в Политехнический институт в Душанбе, а потом пошел служить. Сначала служил в Челябинске, потом переехал в ГДР — там был такой мороз и ветер, что я думал, если буду там служить до конца, то не доживу. После армии я вернулся, закончил факультет промышленного и гражданского строительства и остался там преподавателем.

В 1995 году мы с женой приехали учить­ся в аспирантуру в Москву. Тогда в Таджикистане шла гражданская война и была очень злая милиция, военные. А когда я сюда приехал, то самым удивительным для меня оказалось то, что в Москве веж­ливая и доброжелательная милиция. Потом уже, когда начали жить, — зай­дешь в метро, смотрят документы. А ко­гда я приехал, были хорошие отношения со всеми нациями. Почему такое отношение в Москве? Мне объяснили, что я здесь не виноват, здесь много причин: криминал и в целом ситуация в стране их заставляет на нас так смотреть.

При личном контакте у меня ни с кем никогда в Москве не было никаких проблем. Сначала 2–3 месяца я работал грузчиком в аптеке, потом в пекарне — везде у меня были хорошие отношения. С кем я имел дело, я всем благодарен: комендантам в общежитии, завотделом аспирантуры, заведующей кафедрой, — женщины, работавшие в аптеке, мне тоже очень помогали.

Я себя считаю религиозным человеком и не бываю недовольным. Слава богу, что так все устроилось: дети здесь родились, выросли, никаких проблем нету. Лутфия Самадова в халяльном магазине рядом с мечетью на проспекте Мира Отец у меня был порядочным, честным, чис­тым, интеллигентным человеком, он был религиозным, неграмотным, но в меру своих возможностей выполнял все предписания. Я в Москве стал религиозным. Это просто по возрасту.

Хотя в мечеть я хожу мало. На проспекте Мира, может, несколько раз был. Я хо­чу ходить, но работаю каждый день без выходных. У меня получается делать пять раз в день намаз. А в мечеть мусульманин не обязан ходить.

Здесь больше возможностей для со­хранения религии, чем в Таджикистане. Например, там нельзя ребенку ходить в мечеть до 18 лет, а здесь можно. Проблемы с хиджабом опять же. Я думаю, это временное явление в Таджикистане: они боятся фундаментализма. В Москве мало мечетей, но главное — это твои искренние чувства: будет время — пойдешь в мечеть.

Для меня очень важно, чтобы дети по­лучили хорошее образование, чтобы они религию не забыли и чтобы они женились или вышли замуж за мусульман. Если этого не будет, то хочешь не хочешь — какие-то проблемы появятся.

У меня небольшой магазин бытовой химии в афганском торговом центре на Севастопольской, в здании 16-этажной гостиницы. Там четыре корпуса: два — гостиница, а два — торговля. В основном там афганцы, мы культурно с ними близки. Там есть небольшая мечеть, туда всех пропускают. В 8 часов я выхожу из дома, а в 21 час я возвращаюсь.

Вообще-то, когда мы приехали, я ненавидел торговлю. Я ненавидел тех студентов, которые в советское время искали дефицитные товары, а потом их перепродавали. Это очень далеко от меня, но приехали ребята и предложили мне организовать свое дело.

Я оптимист, я стараюсь плохие вещи не видеть. Но если сравнивать условия жизни в Москве с Таджикистаном, то это небо и земля. Метро в Москве — это вообще уникальное сооружение. Зато в Душанбе безопаснее. Здесь есть пья­ные на улице, а там этого нет: пьяный не может выйти на улицу, потому что он стесняется. Если он пьет, то пьет дома, никто его не видит.

Сафармо Самадова

Домработница, 37 лет

Я родилась в Кулябе. В доме мы говорили и по-таджикски, и по-русски. Нас папа с мамой научили русскому: книги давали, между собой иногда говорили — даже специально для нас говорили сначала по-таджикски, потом то же самое по-русски. Я закончила химический факультет Таджикского государственного университета. У меня четверо детей — три девочки и один мальчик, старшей 11 лет, младшей — 7.

Мне очень понравилась Москва, когда я приехала. Я не боялась ехать, у меня тогда еще детей не было. Мне просто сестра позвонила и пригласила в гости. И у меня получилось устроиться торговать кофтами с одной русской женщи­ной на Черкизовском рынке. Было не тя­жело, а наоборот, интересно — общение. Но потом стало холодно и стало труднее, регистрацию надо было получать. Я в России привыкла, но сейчас уже чуть-чуть жалею, что приехала.

Этим летом я уехала в Таджикистан, пыталась там устроиться, но у меня не получилось. Мне было сложно при­выкнуть к России, а теперь сложно от­выкнуть. Там платят копейки, и детей — граждан России — трудно устроить в школу, и им там не понравилось. У нас в России учительница за четыре года ни разу не заболела и не пропустила учебный день. Тут хорошие учителя, а там — ­сильные школы платные. Там моя дочка Камаргул в пятом классе преподавала сама русский язык и английский своим одноклассникам — то учителей нет, то еще что-то. Она читала книгу по-русски без ошибок, а преподаватель — с морем ошибок. В России она хорошо учится, у нее по литературе пятерка, читает она без акцента. У меня проблемы с жильем, мы не мо­жем пока снимать. С мужем мы не вместе, он только иногда звонит старшей дочке. Он не помогает — если бы помогал, я бы смогла снимать квартиру.

Я подрабатываю, сестры меня держат. Убираю квартиры у знакомых в Мыти­щах, в Москву езжу к одной англичанке. Те люди, к которым я хожу, даже дружат со мной, общаются хорошо, я помогаю им, они — мне. Я не могу устроиться на постоянную работу из-за детей: ухожу прибирать квартиры часа на три-четыре — и это удобно, а одна моя сестра убирается в магазине плюс еще на кассе сидит — это очень тяжело. Я с четырьмя детьми не справлюсь.

Иногда бывает, что хозяева обижают, но москвичи — реже. Я два года убирала квартиру у Лены — она москвичка. Ей вообще все равно, кто какой национальности, — главное, чтобы я убирала квартиру. Она говорит: «Наши москвичи не смотрят на национальность, это ­приезжие».

Я езжу с детьми заниматься дополнительно в «Гражданское содействие». Они там играют, учат английский и русский языки, выступают в театральных представлениях.

Одно время мы с детьми ходили по ­воскресеньям в школу на проспект Ми­ра, учили арабский, историю пророка и Коран. Но дети отказались, потому что рано вставать приходилось — там надо быть в 8 утра. А сейчас мы ходим в центр на Перловской. Я сижу с маленькими, учусь тоже.

Шамшод Назриён

Школьник, 18 лет

У отца, у моих сестер и братьев — фа­милия Назриев, а у меня — Назриён. Я родился в Таджикистане после рас­пада СССР, поэтому у меня фамилия на таджикский манер, а у остальных — на русский.

Я родился в Душанбе. Сейчас учусь в  11-м классе в Мытищах. Каждое лето на каникулы езжу в Душанбе, у меня там дяди и тети с отцовской и материнской сторон. Душанбе не очень отлича­ется от Москвы: здания другие, а так — такая же Москва. Душанбе меняется, европеизируется — там становится ин­тереснее молодежи, но традиционным, пожилым не нравится наблюдать, что происходит. В Москве мой лучший друг армянин, хороший друг киргиз, есть украинец, ­молдаванин, белорус и еще один армянин, русский тоже есть. Я не отличаю, мне все равно. Главное — человеку доверять. У меня не было в школе проблем. Той зи­мой, когда случилась история с Егором Свиридовым, я знал, что в Мытищах ходят скинхеды. Я попадался пару раз, но у меня есть там знакомые ребята, и меня никто не трогал, потому что меня все знают.

Была такая ситуация в Мытищах недавно: шла нерусская женщина с ребенком. Они подбежали, отняли пакеты, начали ее топтать, ребенка кинули — это уже перебор. Мы знаем этих ребят, двое бы­ли из моей школы. Поговорили с ними в школе, по одному разу мы с армянином и киргизом их ударили — теперь они с на­ми здороваются, братьями называют. Шамшод Назриён в торговом центре «Метрополис» У меня в основном лучшие друзья из школы, все очень хорошо воспитаны, нет позеров. Когда я знакомлюсь с ребятами, с девушками, и они узнают, что я таджик, все удивляются. Все представляют таджика другим.

В школе мне нравятся больше всего ал­гебра и английский. В Душанбе открыт филиал МГУ, я думаю туда поступать на госуправление, чтобы стать частным предпринимателем. У меня двойное ­гражданство. Я хочу провести на родине целый год, посмотреть, как там, — родителям нравится эта идея.

Мы писали сейчас пробные экзаме­ны: по обществознанию у меня лучший результат в школе, а алгебра и русский — почти пятерки. Обществознание — это предмет логики. У меня многие одноклассники занимаются с репетиторами за  2–6 тысяч рублей в час. А я вот нигде не занимался, но написал лучше всех. Я хочу поступить в университет, хоро­шо учиться. Жить в Таджикистане не собираюсь, хочу найти работу в Москве. Мне нравится туда ездить на каникулы, но люди там не нравятся, мне бы не хотелось с ними работать, они думают толь­ко о себе. Есть, конечно, хорошие, но их мало, и они не занимают высоких должностей.

В армию идти не боюсь. Дедовщина страшна, если ты с первого раза показал себя сопляком, тогда тебя будут обижать. Если ты дашь сдачи сразу, то на тебя больше не полезут.

Я безумно мечтаю о машине, моя любимая — Range Rover Sport, почему-то она кажется мне крутой.

Я ни разу не был в мечети. У меня родители очень религиозные, они хотят, чтобы я пошел в мечеть. Но мне чего-то не хватает, я не вижу цели. Отец и мать делают намаз пять раз в день. Я вот только в Ра­мадан читал намаз. Коран я не читал. Хотя я верю.

В Москву я езжу практически каждый день — гулять, общаться с ребятами на Чистых прудах, в «Охотном Ряду» — там и покушаешь, и одежду посмотришь. Я сам себе выбираю одежду — и друзьям тоже выбираю. Они знают, что у меня хороший вкус.

Мы любим на метро «Международная» ездить, там очень красиво. Иногда выходим на «Охотке» и оттуда идем на Красную площадь, потом по набережной гуляем — там тоже красиво. В этом году я впервые был на смотровой на Воробьевых горах.

Самый удобный и простой торговый центр в Москве — «Золотой Вавилон»: он огромный, но в нем легко ориентироваться. Много времени провожу в «Красном ките» (торговый комплекс в Мытищах. — БГ), почти каждый день туда хожу, так как он ближе. Последнее время нравится «Афимолл Сити», хотя там запутаться легко. Если честно, мне не нравятся «Охотный Ряд» и «Европейский» из-за большого количества нерусских — дагестанцев, чеченцев. Они ведут себя вызывающе — даже я, нерусский, все равно замечаю это. Из-за них я теперь там ред­ко появляюсь.

В Москву мы едем за веселым настроением: мы выбираемся из Мытищ! А когда возвращаемся обратно, нам Мытищи кажутся деревней.

Я люблю из музыки то, что крутят на «Европе», — Rihanna, например, R’n’B, слушаю в основном лирические любовные песни. Я выбираю музыку для школьных дискотек, составляю треки.

Сейчас я только баскетболом занимаюсь, раньше занимался борьбой, дзюдо, самбо — у меня около 20–30 медалей есть, кубки. Потом я повредил спину. Мама меня отдала на шахматы. В бас­сейн я тоже ходил.

А из литературы мне нравится боль­ше всего Блок, особенно стихотворение «Твое лицо мне так знакомо» — я для се­бя его выучил. Из XIX века мне нравится Пушкин. У Чехова мне нравятся «Три сестры». А «Войну и мир» я терпеть не мог, когда читал. Еще меня порази­ло, что Цветаева, Маяковский и Есенин покончили жизнь самоубийством. Это странно. На Есенина давили, Цветаева приехала обратно, ее мужа арестовали. У Есенина мне нравится «Я помню, лю­бимая, помню».

Мавзуна Назриева

Школьница, 16 лет

Я сейчас в  9-м классе, люблю физику и математику. Не ношу платок, потому что не считаю это обязательным, мне не хочется. Родители, конечно, хотят, ­чтобы я носила, но я не буду. Надеваю платок, когда захожу в медресе на Перловской. Мне там интересно: мы читаем на арабском, нам читают лекции о религии, как нужно молиться.

Я говорю на таджикском, но на рус­ском говорю лучше. Я знаю разговорную речь, но когда смотрю телевизор, то плохо понимаю. Когда мы из Таджикистана возвращаемся, то дома больше говорим на таджикском, а потом отвыкаем и на русский переходим.

Я заканчиваю музыкальную школу: последний год учусь по классу вокала, но дополнительно еще занимаюсь игрой на фортепиано. Я бы хотела хорошо играть, но пока у меня не получается. И петь я хотела бы лучше. Я стесняюсь петь в семье и пою только в музыкальной школе.

У меня есть любимый исполнитель — Бруно Марс, кроме него, я практически ничего не слушаю. У него есть и хип-хоп, и поп, и джаз, и блюз.

Мы с подругами иногда в «Золотой Ва­вилон» ездим, иногда в «Красный кит». Мне бывает тяжело дома: у нас так много людей, хочется побыть в тишине. Все дети с бабушкой спят в одной комнате, и это тяжело. Иногда я в школе остаюсь на до­полнительные мероприятия — мы с по­другами в конференциях участвуем. Папа все время говорит, что девушки должны быть скромными. Я с ним не спорю, я согласна. Дома чаще всего хожу в таджикском платье, но на улицу не выхожу в этой одежде.

Камаргул Амирова

Школьница, 12 лет

Если сравнивать таджикскую школу со школой, где я учусь в Мытищах, там все очень слабо. Возьмем английский: мы тут уже в  5-м классе о-го-го до какого числа дошли, а там они дошли только до 9.

У меня в школе четверки и пятерки, мне нравятся математика и физкульту­ра. Я дружу со всем классом. Мальчики вообще меня не трогают, они не могут мне ни одного плохого слова сказать — боятся меня.

Малика Назриева

4 года

Я люблю детский сад. У меня есть друг и подруга — Арсен и Полина. Меня мама отводит, а забирает Мавзуна, Шамшод или мама. Мне нравится больше горка, чем качели, на которых сложно качаться. Больше всего я люблю рисовать. В детском саду мы учим буквы, но я не помню.

Я была в Таджикистане. Мне там не по­нравилось — комары кусали. Я мало вы­учила на таджикском языке, но я знаю «я тебя люблю» на многих языках.