Какой увидели советскую Москву Джон Рид, Герберт Уэллс и Бертран Рассел?
В результате Гражданской войны одна седьмая часть земного шара приобрела красноватый оттенок. Страна пыталась реализовать невиданный по размаху эксперимент – построить социалистическое государство. В Европе и Соединенных Штатах внимательно следили за новостями из Советской России. Левым идеям было тесно даже на отведенных им российских территориях: пусть недолго, но существовали Баварская и Венгерская советские республики, Красная армия пыталась «на горе всем буржуям» экспортировать «мировой пожар» в Европу, но напоролась на польские штыки. Визиты западных писателей в Россию отныне наполняются не только этнографическими отчетами и размышлениями о широте просторов. Зарубежные читатели с интересом следят за жизнеспособностью социалистической идеи. Железный занавес пока еще не опущен окончательно: в Москве открыты «Торгсины», плакаты «Интуриста» зазывают иностранных гостей в Закавказье, Крым и Одессу.
Фантаст и публицист Герберт Уэллс бывал в России трижды – в 1914, 1920 и в 1934 году. По итогам второго визита он оставил неоднозначные записки «Россия во мгле». Сложно найти более неподходящий период для посещения Москвы, нежели годы военного коммунизма. Медленное погружение Первопрестольной во мрак ярко отражено на страницах «Циников» Мариенгофа и «Окаянных дней» Бунина. В 1919 году Моссовет разрешает разбирать на топливо цветаевские «домики старой Москвы» – с карты города исчезает около 5000 деревянных строений. В ход идет все, от бабушкиной мебели до книг из личной библиотеки.
В 1920 году Уэллс приехал в Россию на две недели. Большую часть поездки он уделил северной столице, Петрограду, а в Москву отправился на знаменитую встречу с Лениным. Москва еще неуверенно чувствовала себя в статусе столицы и отряхивала остатки трехвекового сна. Писатель утверждает, что в условиях разрухи большевистское правительство является единственной силой, способной удержать власть: «Ценой многочисленных расстрелов оно подавило бандитизм, установило некоторый порядок и безопасность в измученных городах и ввело жесткую систему распределения продуктов».
Из Петрограда в Москву англичанин следует в спальном вагоне класса люкс, но в купе не найти ни стаканов, ни графинов. К писателю прикрепили сопровождающего. «Матрос, которому поручено было заботиться о наших удобствах во время поездки в Москву и обратно, был снабжен изящным серебряным чайничком, который, очевидно, украшал раньше чью-то прелестную гостиную». Уэллс отмечает резкие социальные контрасты. «Люди обносились; все они, и в Москве, и в Петрограде, тащат с собой какие-то узлы. Когда идешь в сумерках по боковой улице и видишь лишь спешащих бедно одетых людей, которые тащат какую-то поклажу, создается впечатление, что все население бежит из города». Англичанина поразило количество дырявых сапог – обуться явно не во что. У Горького Уэллс заметил единственный приличный костюм.
Говоря о торговле, фантаст упоминает относительно сытых крестьян, везущих пищевые припасы в город. В Москве на совершение мелких сделок никто не обращает внимания, хотя формально они запрещены. Любая железнодорожная станция превращается в рынок: «яйцо или яблоко стоит 300 рублей». Уэллс удивлен культурной жизнью столиц – она не просто теплится, а ведется с размахом. В Москве и Петрограде ежедневно дается около сорока представлений. Шаляпин требует в качестве гонорара 200 тысяч рублей, если ему не платят деньгами, берет натурой – яйцами и мукой.
Мимо писателя проходят слухи о настоящей лавине бандитизма – трупы часами валяются в канавах, на убитых никто не обращает внимания. Уэллса привлекают и крестьяне, которые по-прежнему сохраняют свою религиозность: «Они суеверны, постоянно крестятся и прикладываются к иконам – особенно это заметно в Москве, – но они далеки от истинной религии. Политические и социальные вопросы интересуют их, только поскольку дело идет об их собственных нуждах».
Москва встретила Уэллса теплым октябрьским солнцем и сверкающим золотом церквей. Никаких следов новой власти фантаст не заметил: правда, напротив Иверской часовни была аккуратно выведена надпись «Религия – опиум для народа». Писатель саркастически заметил: «Действенность этой надписи, сделанной в начале революции, значительно снижается тем, что русский народ не умеет читать». Трамваи перевозят не пассажиров, а топливо – надвигается суровая московская зима. Купола собора Василия Блаженного – Уэллс называет его нелепым – все еще зияет ранами от артиллерийских снарядов. Англичанина поселили прямо напротив кремлевских стен, на Софийской набережной, вместе с «предприимчивым английским скульптором, каким-то образом попавшим в Москву, чтобы лепить бюсты Ленина и Троцкого».
Уэллс вспоминает Кремль в 1914 году – он живо напоминал ему Виндзорский замок: по средневековой крепости бродили группы туристов и богомольных горожан. Но после революции московскую твердыню закрыли от простого люда, и, чтобы попасть на прием к Ленину, англичанин преодолевает пять или шесть проверочных кабинетов. Суть разговора была прекрасно изложена и растиражирована в Советском Союзе – «кремлевский мечтатель» убеждал заморского гостя в перспективности нового типа государства. После своего заключительного визита в Россию Уэллс сказал: «Теперь, просматривая свою, написанную четырнадцать лет назад книгу, я должен признать, что Ленин был, по меньшей мере, действительно великим человеком».
