100 лет российской эмиграции

«Сначала я эмигрировал в Вену, где провел полтора месяца, потом два года жил в Париже, а потом 6 лет провел в Мюнхене. Отчасти это дело случая. Когда я приехал в Вену, я дожидался американской визы, и Иосиф Бродский, который к этому моменту выпустил мой сборник в американском издательстве, говорил, что подыскал уже мне место преподавателя в одном из провинциальных американских университетов. Но пока я дожидался визы на въезд в Штаты, меня пригласили буквально на один день выступить в Париже, в Центре Помпиду, и сделали однодневную визу во Францию. Я выехал из Вены на один день — и больше никогда туда не возвращался. Те скромные пожитки, которые я вывез с собой из России, так и остались в Вене.

А получилось вот как: после того как я выступил, ко мне подошла одна милая пожилая женщина, предложила поужинать с ней, и оказалось, что это Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, главный редактор газеты «Русская мысль». Поскольку в Вене мне было нечего делать, я написал в эту газету несколько небольших очерков о своих путешествиях по России. Очевидно, эти очерки Иловайской приглянулись, и она предложила мне работу. Для меня это было очень неожиданно, я поблагодарил ее и сказал, что дожидаюсь американской визы и подумаю над ее предложением. Она сказала: «Юрий Михайлович, если вы сейчас выедете из Парижа по своим документам, обратно в этот город вы уже не попадете. Нам стоило больших трудов при ваших эмигрантских бумажках сделать вам разрешение на въезд во Францию. Во второй раз это уже не получится. Оставайтесь, попробуйте поработать у меня в газете. Не понравится — вы всегда сможете уехать». Так я остался в Париже и стал работать в «Русской мысли» и параллельно в парижском бюро радиостанции «Свобода». Потом в силу личных обстоятельств я переехал в Германию, продолжал сотрудничать со «Свободой» и работал в одном из старейших эмигрантских издательств «Посев».

Через месяца два после моего переезда в Париж приехал Бродский, пришел ко мне в «Русскую мысль» и сказал: «Вы что, с ума сошли? Что вы делаете в этом эмигрантском болоте? Поехали прямо сейчас со мной в Америку». Но я уже как-то осел, снимал комнату, после моих российских мытарств она казалась мне верхом комфорта, работа была интересной. И я думал: ну что я буду преподавать американцам русскую литературу? Как-то это примитивно, уж лучше я буду работать на освобождение нашей родины от советской идеологии. Я отдал себя этой работе — и, как оказалось, не напрасно. Потом, когда я вернулся в Россию, многие литераторы говорили, что сквозь глушилки слушали мои передачи.

Через год работы в Париже Иосиф Бродский пригласил меня в Америку, я дал там несколько выступлений, он их вел в Нью-Йорке, в Бостоне, в Нью-Хэмпшире. А узнав, что я в Штатах, меня пригласил к себе в Вермонт Александр Исаевич Солженицын. Там я провел три незабываемых дня. Немного жил у Алешковского, у Льва Лосева.

Ну а уж знать парижскую диаспору сам бог велел. Я старался держаться подальше от тех распрей, которые в ту пору были в нашей эмиграции, считал совершенно недостойным вступать в конфликты, считал, что главное — солидарность всех эмигрантов, если мы политические эмигранты и хотим свободы нашей родине, поэтому я был вне лагерей, вне распрей Максимова с Синявским и так далее. В целом я ориентировался на старейшее русское издательство, созданное еще Николаем Бердяевым, был в близких дружеских отношениях с Никитой Алексеевичем Струве — он не представитель эмигрантской волны, родился уже на Западе. Это внук выдающегося политического мыслителя Петра Бернгардовича Струве. Весь мой круг общения, как ни странно, был в основном вторая эмигрантская волна, отчасти первая. Тогда еще были живы осколки первой эмигрантской волны: был жив Александр Бахрах (секретарь Ивана Бунина), жив сын Петра Аркадьевича Столыпина. Выдающиеся были личности.

У каждого эмигранта были свои проблемы. Все зависело от его целей, уровня его дарования и работоспособности. Мне были резко неприятны те эмигранты, ко­торые сразу старались получить от Франции или Германии бесплатное жилье — с какой стати? Спасибо, что эти страны нас приютили, — надо зарабатывать своим горбом.

Были и психологические проблемы: борьба за лидерство, борьба честолюбия. Оказывается, все человеческое слишком обостряется на чужбине, в эмиграции. Это касалось как первой эмигрантской волны, которая так и не сумела создать солидарную русскую диаспору, в отличие от тех же украинцев или армян, это касается и второй волны, и тем более третьей, где к началу перестройки все друг с другом переругались.

Со мной произошла удивительная история: еще в Вену мне пришло письмо из Вермонта, от Солженицына. Он писал: «Через 8 лет вернетесь в Россию», и угадал год в год. Тогда только-только к власти пришел Андропов, никто не знал, что он болен, и все думали, что это серьезный режим на десятилетия. Как так удалось Александру Исаевичу предсказать? Не знаю. Я, в общем-то, легко отделался, уже через три-четыре года моей чужбинной жизни тут начались исторические подвижки, меня стали в России публи­ковать, я перестал быть политическим эмигрантом, потому что какая может быть политическая эмиграция, если тебя издают в России? А становиться эмигрантом просто экономическим, оставаться на Западе из соображений комфорта мне показалось неинтересным и нелепым, поэтому я почти сразу был нацелен на возвращение. Многие другие рассчитывали на адаптацию. Конечно, большинство не верило, что в Советском Союзе произойдут такие изменения, что можно будет вернуться.

Из Советского Союза Запад казался мне землей обетованной, и острые проблемы цивилизации я не различал. Их затмева­ли проблемы советские. Я был матерый антисоветчик, и это полностью застилало мне глаза, я не видел болезни цивилизации в целом — а там разглядел.

Из моего эмигрантского окружения кто-то остался, кто-то вернулся. Западная жизнь обволакивает, затягивает, люди пускают корни. Я все-таки был поздний эмигрант, 1982 года. А кто-то уехал в начале 1970-х. Люди немолодые, там обжившиеся, вкусившие блага цивилизации, куда им ехать-то? Я всегда очень различал Советский Союз и ту Россию, которая была до 1917 года. Для меня возвращение было органичным, а для многих оно оказалось невозможным, в том числе по психологическим причинам. На уровне интуиции я предполагал, что на Западе я оказался временно, что это причуда судьбы. Но казалось, что советская власть крепка, и когда я рассказывал эмигрантам первой волны о прогнозах Александра Исаевича, они смеялись и надо мной, и над ним, говоря: «Мы по 40 лет сидим здесь на чемоданах, ожидая, что вот-вот вернемся. Юрий Михайлович, обустраивайтесь и забудьте, России вам не видать». Такие были настроения.

И в перестройку большинство эмигрантов считало, что горбачевская перестройка — это коммунистический маневр перед закручиванием гаек, даже публикацию «Архипелага ГУЛАГ» многие восприняли как попытку коммунистов водить нас за нос. Я же быстро поверил, что это необратимые процессы, и почувствовал, что это звоночки не просто оттепели, а чего-то очень-очень большого.

Я помню, когда приехал к Солженицыным в Вермонт с новостью, что в «Ударнике» идет неделя фильмов Тарковского, который за два года до этого попросил убежища на Западе, Солженицыны были поражены. Здесь, в России, я живу органичной жизнью, среди своего языка, своих читателей. О возвращении я никогда не жалел».