Охота на нарка

Десять лет назад все было иначе. Тогда московский проект «Снижение вреда» базировался в центре, финансировался «Врачами без границ», волонтеры по­лучали какие-никакие гонорары, а раз в день в уютном офисе был бесплатный обед. Была создана структура федерального уровня, казалось, что и наша страна выворачивает на путь разумной нарко­политики. Но безграничные врачи ушли за границу. На протяжении несколь­ких лет подобные проекты финансиро­вались Глобальным фондом по борьбе со СПИДом, туберкулезом и малярией, их в нашей стране было около 70. Два года назад российское правительство от денег фонда отказалось, заявив, что программы профилактики ВИЧ среди самых уязвимых групп населения будут финансироваться из госбюджета. А потом переду­мало и решило госбюджет на это не тратить вовсе. Чужих денег нам не надо, а своих — нет. 

Саша и Марина, муж и жена, — героиновые наркоманы с многолетним стажем. 










Они познакомились уже будучи наркозависимыми.
В ближайшее время Марина собирается лечь в больницу

После этого на всю Россию осталось не больше десятка проектов. У нас на всю Москву — десять с половиной человек. Фонд им. Рылькова получает целевые гранты на свои проекты — что-то от OSI (да-да, это организация Джорджа Сороса, креститесь, люди православные!), что-то от других международных фондов. Я получаю гонорар за каждый уличный выход — тысячу рублей за несколько часов работы. Четыре тысячи рублей в месяц (чаще выходить не получается). Бешеные деньги. Есть у проекта и волонтеры — они выходят вообще без денег, за идею.   

У меня нет страха перед наркоманом — я двадцать лет в теме, перевидал их больше, чем некоторые из вас, дорогие читатели, коллег по работе поменяли. «Дельфин сумасшедший, — говорят про меня, — да он сам как нар­коман!» 

При этом потенциальных клиентов у проекта «СВ — Москва» — тысячи. Тьмы и тьмы. Сил хватает только на то, чтобы почти каждый день хотя бы в одно место вышел хоть кто-то. Проект работает по семи точкам в столице, в основном это аптеки, где наркам отпускают определенные медикаменты без рецепта. Я уже час мерзну вместе с Максом у мет­ро. Нарков сегодня нет. Похоже, пора валить. Идем в дешевую тошниловку напротив метро выпить чаю, скушать ­бублик. Макс медленно рассказывает, почему он всем этим занимается. «Пото­му что ничего другого не умею. Я пятнадцать лет торчал, потом вступил в Груп­пу анонимных наркоманов, в этом году отпраздновал третий год чистоты. Я с этими нарками идентифицируюсь, понимаешь? Я с ними на одном языке говорю. И чувствую себя хорошо, когда помогаю им». Звонит «наркофон» — это специаль­ный мобильник, номер которого на визит­ке проекта, мы раздаем ее вместе с бая­нами и бинтами. Звонит Дина, ей 27 лет, торчит три года. Макс объясняет, как лечь в 19-ю наркологическую больницу в Москве, потому что там хорошая реабилитация. «Надо только, — говорит, — продержаться 28 дней в отделении. Мы поддержим, будем навещать, но это тяжело, учти. Особенно на третьей неделе. Я сам сколько раз срывался… Лекарства уже не действуют, тоскливо, ходишь там, как зверь в клетке. Но если продержишься, потом бесплатная реабилитация на месяц, она хорошая в девятнашке».

Каждый месяц одного-двух клиентов проект «Снижение вреда» определяет в клинику. В Москве таких, которые работают более-менее по-человечески, — две штуки. Для социального сопровождения в проекте есть «кейс-менеджер» — человек, в каждом конкретном случае помогающий устроить очередного бесправно­го нарка без страховки и паспорта в по­хожую на тюрьму «наркологичку». Куда не будут пускать посетителей, не разрешат передавать ни газет, ни журналов и, чуть что не так, выгонят на мороз. Подчеркиваю — речь о «хороших» больницах, в плохие лучше и не соваться. Один наш клиент сдался в наркологию, так его просто привязали за руки, за ноги к кровати —переламывайся, гад! Несколько дней он крутился на этой пыточной койке, так что веревки прорезали ему мясо на конечностях до костей. Потом еще два месяца залечи­вал увечья. В принципе, готовое дело для суда, но какой суд будет защищать наркомана? Кому они нужны? Ведь даже приличные, интеллигентные люди зачастую говорят: «Наркоман — человек конченый». (А ду­мают про себя: «Да это не люди — демоны, черти, звери!»)

 Всего в Фонде имени Андрея Рылькова работает около десяти человек — и это на всю Москву

Недавно был случай с Надей. Она торчала, и она забеременела. В России акушеры в таких случаях дружно скажут: де­лай аборт, бросай торчать, потом заводи ребенка. И многие из вас, уверен, подумают: правильно говорят акушеры! Но это не так. Официальная рекомендация ВОЗ в таком случае — заместительная терапия, например метадоном (за­прещенный у нас препарат), постоянное наблюдение у врачей, после родов постепенное снятие с зависимости. Оказыва­ется, современная медицина способна в таких случаях обеспечить рождение ­здорового ребенка! Везде, но только не в России. Оказывается, — о ужас, что я сейчас скажу! — чистый героин менее вреден для плода, чем никотин и алкоголь! Ну ладно, это другая история. Ко­роче, Надя пришла к нам. Мы сначала собрали денег для консультации у круто­го акушера, имевшего, как нам сказали, опыт по работе с наркозависимыми. Увы, опыт свелся к тому, что этот человек просто был способен разговаривать с наркоманом по-человечески, а не орать на него, как это обычно происходит. Но предложил он все то же: аборт, бросай торчать. Как будто Надя так вот запросто: раз — и аборт, два — и не торчит, три — и забере­ме­нела! В общем, после долгих разборок мои друзья сумели отправить девушку в один украинский город, в платную клинику, где есть заместительная метадоновая терапия. Страшное слово — «метадон»! Пресс-секретарь московского отделения ФСКН прямым текстом сказала, что если с сайта «рыльковцев» будут убраны на­учные статьи про заместительную терапию («Это же пропаганда наркотиков!»), то сайт «снова включат». 

Макс высыпает в чай три пакетика с сахаром — «чтобы мозг работал лучше». Я размышляю о том, удалось ли фотографу «Большого города» отснять ребят на точке у желдорстанции, сегодня там вы­ход у нашего медицинского советника Паши, там нас хорошо знают, и есть шанс, что кто-то из клиентов согласится снять­ся для журнала. Так, чтобы не было видно лица. Чтобы родственники не узнали случайно или менты, а то поймают, изобьют, посадят. «Макс, а у проекта были проб­лемы с ментами?» — «На одной точке работников наших приняли, сказали, еще раз появитесь здесь, сами с нарко­той сядете! Мы туда больше не ходим». Вопрос о взаимоотношении с ментами непростой. Есть нормальные люди в правоохранительных органах, честные участковые, разумные оперативники — с ними бы сотрудничать хотелось, но это сложно: они на контакт идут плохо. Чаще всего сотрудников полиции люди очень боятся — они могут избить, подкинуть наркотики. Я знаю, о чем говорю: меня самого как-то раз полночи метелили оперативники, взяв ни за что, для веселухи — не понравился я им. «Ты же колешься, сука! — кричал мне разящий перегаром лейтенант. — Я же вижу, что колешься! Говори, у кого наркотики покупаешь, а не то посадим тебя в пресс-хату, знаешь, что там с тобой сделают?» Было это двадцать лет назад, но с тех пор дела у нас стали толь­ко хуже. Общая ситуация в стране — это медиаистерия на тему наркотиков.