Newsweek

Сегодня ко мне на ужин приходили гости. Я думала, что мы весь вечер будем обсуждать завтрашние выборы (или, скорее, реакцию, которая последует в понедельник), но вместо этого мы весь вечер прохохотали. Все выглядят усталыми. По­следние несколько месяцев были ужасно насыщенными. Казалось невероятным, прожив здесь пять лет, увидеть, как Россия вдруг становится непредсказуемой. Раньше здесь все будто шло по сценарию: тонет судно/разбивается самолет — Путин отчитывает кого-нибудь — несколько официальных лиц лишаются своих мест — то­нет судно/разбивается самолет — и так да­лее до бесконечности. Но теперь меня наполняет почти пугающее чувство неопределенности — я не понимаю, что случится в понедельник (про воскресенье уже все ясно). В один момент я думаю: все будет хорошо — на Пушкинскую придут тысячи людей, а потом они уйдут, и все обойдется. Час спустя я думаю, что напряжение слишком сильно, «Наши» слишком близко к протестующим, и Москву неизбежно ожидает взрыв. Еще час спустя — опять: да нет, все будет хорошо.

Эта абсолютно искаженная форма демократии заставляет меня понять, зачем она вообще нужна (эта мысль настолько очевидна, что, наверное, должна была прийти мне в голову раньше). Я помню, как в 2004 году всю ночь следила за результатами выборов в США — сможет ли Джон Керри победить Джорджа Буша? Ощущения были точно такими же: в одну минуту тебе кажется, что все хорошо, а в следующую — что случится катастрофа. С той только разницей, что тогда дело никак не могло закончиться насилием или революцией (по крайней мере на территории Америки). Для того чтобы избежать серьезных неприятностей, надо, чтобы все группы имели свои представительства. Кроме того, теперь я понимаю (наверное, и это я должна была понять уже давным-давно): Путин и правда считает, что демократия — это специальная идеология, придуманная Западом, чтобы распространять свое влияние на весь мир, а не средство, позволяющее избегать кровавых конфликтов.

Доброе утро, Москва! Уже два с половиной года я живу в Москве и все это время твержу себе, что сразу после президентских выборов вернусь домой в Нью-Йорк. И вот до назначенного срока остается один день. Я не очень понимаю, как к этому отнестись, — главным образом потому, что никогда не ожидала от выборов ничего, кроме скуки. Несмотря на оживление последних трех месяцев, мне и теперь в некотором смысле скучно, меня тошнит от муторной драматургии российской псевдополитики. Когда-то меня забавляли шуточки, которые постоянно отмачивает Путин и которые дико представить в устах любого другого главы государства. А теперь, когда он прямым текстом говорит, что кто-то из лидеров оппозиции может быть убит, я не могу выдавить из себя даже нервного смешка. Может, я слишком давно не бывала за пределами России, а может, просто здесь прижилась.

Сходила к косметологу — в ближайшие дни будет не до ухода за собой. Я лежала на кушетке, а моя косметолог, симпатичная и нестарая грузинская еврейка, рассказывала, что она пойдет голосовать за Прохорова, хотя и понимает, что выборов он не выиграет. Ей просто хочется, чтобы у мо­лодых появился шанс. Насколько я знаю, работа ей нравится, у нее прекрасная семья и любящий муж. На вопрос, хватает ли ей в жизни стабильности, она отвечает мне: «Я вас умоляю, Юля. Какая здесь стабильность? Это беспредел».

Вечером была в гостях у Мириам Элдер. Параллельно ассоциация «Голос» пыталась подобрать для меня наблюдателя, с которым я могла бы провести день выборов, так что весь вечер я не расставалась с телефоном и блокнотом. Около одиннадца­ти счастливица нашлась — женщина лет пятидесяти по имени Алла. Мы договорились о встрече, но 15 минут спустя перезвонил Владимир, сотрудник «Голоса», который нашел для меня Аллу.

— Вам Алла звонила? — спросил он. — А то она заболела. И никуда не пойдет.

Столь внезапная болезнь показалась мне странной.

— Я с ней разговаривала 15 минут назад, она была вполне здорова, — сказала я.

— Знаете, Юль, всякое в жизни бывает, — ответил Владимир.

Только я вернулась за стол, как снова за­звонил телефон. На сей раз это была Алла.

— Я завтра не смогу, — сказала она. — Мне придется голосовать по месту работы.

— И голос вы, полагаю, отдадите за… — все было и так понятно, но мне хотелось, чтобы она сама произнесла эти слова.

— Ну да. Я надеялась, что удастся отвильнуть. Но мне только что прислали СМС.

Я разрывалась, не зная, как поступить: подвергнуть ее жесткому допросу или пожалеть — уж больно упавший был у нее голос.

— А отказаться вы не могли?

— Вы же, наверно, понимаете, как я завишу от своей работы.

Я поинтересовалась, что у нее за работа. Сначала Алла ответила, что работает «в государственной организации», а по­том, увидев, что я так просто не отстану, уточнила: «В соцзащите».

Во время нашего предыдущего разговора она назвалась юристом и сказала, что юридическое образование у нее — третье высшее. В тот раз Алла говорила очень оживленно, спрашивала, первый ли раз я буду наблюдать за выборами, чтобы тут же заявить, что сама она опытный наблюдатель и что это вторые выборы, на которых она работает от «Голоса». Сейчас она казалась растерянной, этот звонок был явно унизителен для нее.

— Я вам сочувствую, — еле выговорила я.

— Ой, все мы себе сочувствуем.

Сегодня в России «день тишины». Но у нас в Чехии русские законы, к счастью, не действуют, так что в вечерних новостях можно дать репортаж об окончании предвыборной кампании. Мы посвящаем его единственному новому лицу среди всех кандидатов — Михаилу Прохорову. По­скольку журналисту общественного телевидения следует воздерживаться от каких бы то ни было оценочных суждений, я делаю ставку на язык чисел и констатирую, что, хотя Прохоров на 34 сантиметра выше, на 13 лет моложе и на 17 миллиардов долларов богаче Путина, его рейтинг, согласно последним опросам «Левада-центра», в десять раз ниже.

Утро. Мне звонит мой коллега Джанкарло и предлагает к часу поехать на пресс-конференцию в «Новую газету». Там четыре наблюдателя жалуются на чрезмерное внимание со стороны ФСБ. Чувствую себя как в шпионском романе, но, к сожалению, это реальность. Одному наблюдателю не дали появиться на пресс-конференции, потому что арестовали за день до этого «за хулиганство».

Вечером в кафе встречаюсь с антропологом Валентиной. Во время интервью я спрашиваю, за кого она будет голосовать. Она отвечает: «За Прохорова или за Путина».

— А почему именно за Путина? — продолжаю я.

— Потому что он дает нам стабильность и безопасность, — отвечает она.

Это не первый и не последний человек, который так отвечает. Понятно, что за словом «стабильность» скрывается страх пе­ред будущим, перед изменениями. Русские СМИ годами внушают народу, что без Пу­тина будет хаос и революция. И люди верят, что лучше ограничение свободы, коррупция и минимальная зарплата, чем загадочное будущее. С этими мыслями возвращаюсь домой.

«День тишины» я провел под лозунгом «Если не Путин, то каток». Покатался на коньках и постарался не думать о завтрашнем безумном дне.

Потом я читал про итоги предвыборной кампании и подвел свои собственные итоги, завтра буду говорить об этом на канадском радио. Предвыборную кампанию можно резюмировать в другом лозунге: «Ес­ли не Путин, то Путин». Его сторон­ники и оппозиция, гостелеканалы и независимые СМИ, все говорили практически только о нем — в хорошем или в плохом свете. Других кандидатов почти не обсуждали, поскольку с самого начала было понятно, что у них нет шансов. Саспенса тоже никакого не было. Хотя наблюдать, как так называемый креативный класс веселится по поводу главного героя, было очень интересно. В последние дни, бродя по городу или в интернете, на каждом углу можно бы­ло найти гениальные сатирические плакаты, ролики и многое другое. Я живу в Москве больше 4 лет, но так весело здесь впервые.

Дорогой дневник!

Первое, что я ощутил, открыв сегодня ут­ром глаза, были угрызения совести. С них у меня начинается каждый день, с тех пор как в среду я прилетел в Москву. В смысле дедлайнов трехчасовая разница со Стокгольмом — чистая роскошь, но просыпа­юсь я в одиннадцать и от этого в глубине души чувствую себя виноватым.

Все, наверно, потому, что я швед. Мне иногда кажется, что национальная привычка не опаздывать, не лезть вперед очереди и считать трудолюбие первейшей из добродетелей взрастила внутри каждого из нас маленькое чудовище, которое, вместо того чтобы держать в страхе ок­рестные города и села, неторопливо, но неумолимо грызет нашу совесть.

Спустившись к завтраку, я навостряю уши — до меня доносится шведская речь. Есть у шведов манера — в самой Швеции ее недолюбливают и посмеиваются над ней, — встретив за границей земляка, обязательно с ним заговорить. С месяц назад я вспомнил об этой манере и еще улыбнулся про себя: как же мы тоскливо предсказуемы.

После завтрака я направился к метро. Было приятно думать, что на сей раз я знаю дорогу. Выйдя на нужной станции, я решил, что знаю, куда идти, и уверенно потопал вперед. Направлением я ошибся, но, тем не менее, через пятнадцать минут я был в «Новой газете», куда, собственно, и спешил. К началу пресс-конференции я опоздал, но чтобы узнать все, что нужно, мне достаточно было пройти по коридору, вдоль стен, украшенных грамотами и дипломами — а также более зловещими трофеями вроде лежащего под стеклом осколка снаряда. Я уже и раньше бывал в редакции «Новой газеты» и видел там портрет Анны Политковской — и теперь я смотрел на него с точно тем же тяжелым чувством.

Позже, вернувшись к себе в гостиницу, я прочитал рассылку из Сирии. В списке адресатов, куда я случайно залез, мне на глаза попалось имя Мэри Колвин, недавно убитой в Сирии американской журналистки. И снова у меня стало тяжело на душе.

4 марта 

__


Юлия Иоффе

Полторы недели назад я была в Иркутске. Там уже в последний вечер я познакомилась с парнем по имени Тимофей Кириченко. Ему двадцать пять, работает менеджером на одной из иркутских фабрик. Увидев, что творилось в Москве 5 и 6 декабря, он решил подать в мэрию заявку на проведение 10 декабря протестного митинга. В администрации Тимофей столкнулся с двумя молодыми людьми, которые, каждый сам по себе, явились туда за тем же, что и он. Вместе они создали гражданское объединение «Гражданский Иркутск». ­Тимофей говорил, что ждет не дождется, когда же наконец пройдут выборы, чтобы можно было спокойно заняться понятными делами: проблемой ЖКХ, борьбой за закрытие Байкальского ЦБК. Мне трудно было его разговорить: наслушавшись пропагандистских басен про оранжевую революцию, со мной, американской гражданкой, он держался настороженно.

Сегодня утром я открыла письмо от отца. В теме его значилось: «Нет слов», а текст представлял собой копипейст статьи из иркутской газеты — в ней рассказывалось про Тимофея и про то, как он предательски встречался с нью-йоркской журналисткой Юлией Иоффе, чтобы доложить ей о своей подрывной деятельности. Кто-то даже умудрился записать нашу встречу на видео. Через несколько дней Тимофея избили у подъезда его дома.

Я позвонила Тимофею. У него сотрясение мозга, но чувствует он себя нормально. Шансов, что нападавших найдут, нет никаких. Сам он «временно эвакуировался» из квартиры, поскольку его постоянно караулят у подъезда: «То машина с пацанами и со странными номерами, то кто-то в одиночку поджидает».

***

Мы с моим другом Шоном Уокером, который пишет для The Independent, решаем вместе ехать в штаб «Гражданина наблюдателя». Поездка на такси — официально заказанном! — стоит 340 рублей, но у водителя нет сдачи с 500. Подобные ситуации давно уже меня бесят. Надо все-таки написать текст о том, почему в России никогда и ни у кого нет сдачи.

Гениальная беседа с мужиковатой ох­ранницей здания, в котором разместился «Гражданин наблюдатель». Она сегодня не голосовала — не могла уйти со своего пос­та. Политикам она не доверяет в принципе, потому что, по ее словам, «кого во власть ни поставь, все равно воровать будет».

— А если бы вы сами стали президентом, тоже бы воровали? — спрашиваю я.

— Ну-у, — задумывается она, — навер­но, год-полтора на благо родины и поработала бы. А потом построила бы себе виллу. За границей.

***

Мы с Шоном сидим в штабе «Гражданина наблюдателя». Заходит съемочная группа НТВ — телевизионщики хотят снять колл-центр. Им навстречу выходят два супервайзера колл-центра, мужчина и женщина.

— А-а, вы… сурковская пропаганда? Не-е, с вами я общаться не буду, — говорит женщина.

— А может быть, в холодную комнату и п…дюлей? — предлагает мужчина.

***

Мотаюсь между «Мастерской» и штабом Прохорова. В «Мастерской» полным-полно знакомых журналистов. Мы с западными коллегами устроились на диванчике в углу — прикольно, но писать ­абсолютно невозможно. Встречаю Юлию Навальную. В последний раз я общалась с ней год назад, когда делала большой материал про Навального для The New Yorker. Выглядит Юлия отлично: красивая, уверенная в себе. Она замечательно вошла в роль жены политического деятеля. Будь Рос­сия «нормальной страной» — каждый раз, когда слышу это словосочетание, я пытаюсь понять, что же оно на самом деле означает, — Юлия с Алексеем стали бы такими же любимцами нации, какими были супруги Обама году этак в 2008-м.

В «тайной комнате» — сначала, когда я попыталась туда заглянуть, охранник задернул у меня перед носом занавеску — беру короткое интервью у Навального. С ним всегда интересно поговорить, послушать, как он простым, живым языком излагает сложные, с массой нюансов мыс­ли. Он прямо-таки создан для политики. Настоящее политическое животное.

***

Путин. Плачет. Приехали, б…дь.

***

В штабе Прохорова смотрим послевыборное шоу на Первом канале. Жирик щеголяет в ярко-желтом пиджаке.

— Под хипстера косит, сука! — комментирует кто-то из моих соседей.

***

Александр Любимов говорит мне, что сегодняшний результат — третье место по стра­не — не оставляет сомнений в том, что Прохоров отныне — состоявшийся политик. Я вынуждена почти безоговорочно согласиться. Приезжает Прохоров и дает пресс-конференцию. Держится он уверен­но и непринужденно, как всегда. Если Навальный на сто процентов прирожденный политик, то Прохоров — новичок, но уже успевший почувствовать вкус игры. В ближайшие годы он себя обязательно покажет.

В 5 утра, дописав все тексты, возвраща­юсь домой на такси. Водитель — азербайджанец и бывший мент — говорит, что его жена голосовала за Прохорова. Сам он за Путина. Объясняет он свой выбор отчасти тем, что Путин поставил на место заграни­цу, показал ей свою силу. Почему это важно ему как избирателю, мой собеседник сформулировать не готов. Зато с готовностью и во всех деталях рассказывает про азербайджанских бизнесменов, с которыми дружил Путин, про то, кому и что он позволил прибрать к рукам, кто кому и сколько заплатил… Я слишком устала, чтобы следить за рассказом, и, кроме того, не понимаю, от чего во всех этих историях так тащится таксист — а он совершенно очевидно тащится. От того, что ли, что Пу­тин — правильный пахан?

Мириам Элдер

Около полудня встречаю в офисе Рубена. Отследить все сообщения о фальсификациях уже невозможно: карусели, карусели, вбросы, карусели… Мы собираемся покрутиться вокруг избирательных участков, задавая в течение нескольких часов один и тот же вопрос: «За кого вы проголосовали и почему?» — но я никак не могу оторваться от компьютера. Я. Должна. Вырубить. Твиттер.

Наконец садимся в машину. Рубен работает в бюро The Guardian больше 20 лет. Он видел все. Раньше, когда я пыталась заговорить с ним о протестах, он каждый раз заводил: «Ха! Вот в 1991-м…» Но сегодня даже он поражен. Так много полиции. Сюда что, стянули армию? Ощущение, что Москва оккупирована. Рубен говорит, что такого еще не видел.

Примерно 40% из тех, с кем я успела поговорить у избирательных участков, ответили, что проголосовали за Путина. Я познакомилась с семидесятилетним физиком и оперным дирижером-любителем в одном лице, который проголосовал за коммунистов. Выпила чаю. Поговорила с пьяным мужчиной, который кричал что-то про черножопых. Он сообщил мне, что проголосовал за Жириновского. Не удивительно.

День закончился в «Мастерской». На­вальный сказал, что путинские слезы на­поминают ему плачущую икону. Мы, на­верное, раз пять пересмотрели это видео. На заднем плане — Навальный и Каспаров на сцене отказываются признавать ре­зультаты выборов. Мир смущен и растерян. Я отправляю кучу бессмыслицы своим редакторам, допиваю пиво, переживаю легкий нервный срыв и в 5 утра отбываю домой.

Фабрицио Оссино

Утро дня выборов. Завтракаю вкусной запеканкой и слабым неитальянским кофе. По телевизору, как обычно, пока­зывают какой-то вздор. Спускаюсь вниз и направляюсь к ближайшей школе. Там избирательный участок. Сразу за входом — маленький рынок: торгуют пирожками, горячим чаем и кофе, книгами и т.д. Для меня это необычно: у нас в Италии внутри участков и рядом с ними ни­чего продавать нельзя.

Полицейские смотрят на меня недружелюбно, и я ухожу.

В другой части Москвы живет Ярослав, научный сотрудник Института металлургии, он соглашается взять меня с собой на участок. Он голосует за Прохорова, но признается, что на самом деле выбирать некого. После приглашает меня к себе до­мой на чай. Как водится, чай превращается в ужин, так что у меня появляется возможность поговорить с родителями Ярика. Его мама, угощая меня всем содержимым своего холодильника, говорит: «А я за Зю­ганова голосовала! Говорят, если он наберет достаточно голосов, будет второй тур.

Карл Клеберг

Дорогой дневник!

Я проснулся сегодня ровно в шесть утра под верещание сразу трех будильников и не понял, где нахожусь. Несколько долгих секунд спустя до меня дошло, что я в Москве, — и то лишь благодаря открытому окну: есть в московском воздухе абсолютно узнаваемая промозглость, одинаково легко проникающая и под одежду, и в постель.

В детстве я прожил несколько лет в Мос­кве и теперь, приезжая сюда, каждый раз внушаю себе, будто знаю город. Понимание, что это не так, приходит не сразу. Не знаю, что бы я делал, если бы не метро. Москва — один из немногих городов, где я предпочитаю передвигаться под землей. Из-за этого, правда, она представляется мне россыпью крошечных островков, ­связанных между собой подземными ходами. По той же причине в Москве я редко могу показать свое местонахождение на карте.

Изрядно поблуждав по сугробам, я на­конец добрался до закусочной, где меня поджидали несколько человек — в основном российские журналисты, — чтобы обсудить планы на сегодня. В закусочной все устроено настолько по-американски, что даже американцу стало бы не по себе.

Весь день мы ездили по избирательным участкам. Сильнее всего меня поразил один совершенно непостижимый момент: на многих участках шло настоящее гуляние. Из большущих колонок лилась российская попса, там и тут торговали съестным, одеждой, игрушками, расписными шалями.Вечером, уже посмотрев на пропутинские торжества, я пошел на политическое мероприятие в один из клубов в центре Москвы. Мне с трудом удалось отыскать неприметный вход — за ним открылось великолепное помещение. Такой контраст вообще, по-моему, характерен для России.

После нескольких часов в клубе я ненадолго заехал в избирком, а еще успел по­общаться с полицейскими — они показались мне весьма дружелюбными, особенно на фоне того, что пишут о российской полиции в западных путеводителях.

Фредерик Лавуа

Еще три месяца назад я думал, что 4 марта будет мрачным днем в формате «все предсказуемо, ничего изменить невозможно, отсюда надо валить». Я даже не про политику, не про любовь или ненависть к Путину. Я про то, что с точки зрения журналиста будущее, в котором все реша­ет один человек, причем тот же, который принимал все решения на протяжении последних 12 лет, не может принести ни­чего интересного. Мне уже давно надоело в каждой своей статье и в каждом радиоэфире называть одну и ту же фамилию. Тем более что у нас в Квебеке «путин» — это не человек, а национальное блюдо с картошкой и сыром. Шутки на эту тему столь же предсказуемы, как и результаты этих выборов.

Но оказывается, что, хотя результаты выборов предсказуемы, будущее — не со­всем. Потому что гражданский труп воскрес. Воистину воскрес? Узнаем в ближайшие месяцы или годы.

После открытия участков я сидел на сайте «Веб-выборы» и смотрел, как работает система. На участке на проспекте Кадырова, в центре Грозного, я нашел камеру, в полном смысле гарантировавшую выборам полную прозрачность: было видно, как за урной в кабине избиратели ставят галочки в бюллетени. И как иногда в одной кабине одновременно оказывались два человека. Сделал скриншот и выложил в фейсбук.

Часов в десять встретился со своим товарищем по хоккею. Вова голосовал за «технического кандидата» Зюганова, в надежде, что тогда будет второй тур. «При Путине я стал жить лучше. Но материальное улучшение — это же не все. Он во власти уже 12 лет, а достаточно сходить в больницу, и все понятно». Вова часто шутит о том, что хочет эмигрировать в Канаду, и потом мрачно добавляет, что он, конечно, там никому не нужен. На самом деле я уже давно понял, что он вовсе не мечтает переехать в Канаду: он мечтает, как однажды ему не захочется эмигрировать. Потому что ему и его семье будет хорошо здесь. Он будет чувствовать себя человеком, которого ува­жает его собственное государство. Его шикарный джип BMW и квартира в центре Москвы от этой нехватки достоинства не спасает.

На участке председатель комиссии принимает иностранного корреспондента холодно, но в рамках закона. Подхожу к наблюдательнице из проекта «Гражданин наблюдатель». Элла сразу говорит, что хотела бы уехать в Канаду. Неужели?

На улице спрашиваю у избирателей, за кого они только что проголосовали. Судя по моему опросу, следующий президент России будет высокий, богатый и холостой. За Путина на этом участке голосов тоже немало.

Днем написал статью и оставил место, чтобы исправить, если что. Но вообще-то, первый абзац можно было бы писать уже вчера: «Как все и ожидали, Владимир Путин одержал победу на президентских выборах с ХХ% голосов».

Вечером еду на Манежную. Уже понятно, что здесь мало кто интересуется политикой. Им просто весело. Привезли из ре­гионов, прогуливаются по столице, концерт. Ре­акция толпы, когда в 21.02 на боль­шом экране стали оглашать первые результаты эксит-поллов, меня не очень удивила: несколько радостных криков по поводу того, что Путин решительно лидирует, были слышны только первые три секунды. И все. Начался концерт, и я пошел домой — работать. Так что слезы Путина я увидел позже, по телевизору.

Выработанный за день адреналин не дал мне сразу заснуть, так что уже в кровати я смотрел «Дождь» на айфоне. Должен признаться, что до этого я его почти никогда не смотрел, хотя, конечно, более или менее знал, как там работают. И не раз­очаровался.

Итоги дня? Хоть что-то объединило Путина с оппозицией после оглашения результатов: слезы!

5 марта 

__


Павел Вондра

Снимаем стендапы после митинга «За честные выборы» на Пушкинской площади. Прохожий с белой ленточкой настроен критически: ему не нравится, что оргкомитет всеми силами пытается договариваться с властью. Считает это тактической ошибкой. Когда я ему говорю, что мы работаем на чешском телевидении, оказывается, что его дедушка участвовал в «демонстрации семерых» — группы советских диссидентов, которые в 1968 году протестовали против вторжения войск в Чехословакию прямо на Красной площади. Как тесен мир!

Мириам Элдер

Недосып становится серьезной проблемой. Редакторы озверели. Отдел комментариев требует колонку Pussy Riot о вы­борах (мой ответ: «Хм, вообще-то, они в тюрьме»). Обещанной отделу культуры колонки об антигомосексуальном за­коне в Петербурге не будет. Еще один ре­дактор хочет чего-нибудь про Международный женский день. И параллельно появляются официальные результаты. Я быстренько пишу что-то о реакции наблюдателей от ОБСЕ (прогнулись под Путина; нечестно), добавляю немного про Чурова, который сказал, что эти вы­боры были самыми честными за всю ис­торию человечества. (Я начинаю думать, что на самом деле он работает на протестное движение.) Смотрю несколько видео с вбросами. Самое лучшее выложил На­вальный — из Татарстана, где люди встали в ряд, как будто вот-вот начнут танцевать канкан, а потом мужчина достал из-под пиджака пачку бюллетеней и кинул их прямо на кучу настоящих.

На Пушкинскую приезжаем около шести. Народ уже стекается. Все выглядят грустными. Я разговариваю с парой, специально ради митинга приехавшей этим утром из Оренбурга. У них в руках табличка «Они опять нас на…бали». Потом — с менеджерами ВТБ и сотрудниками НТВ, пришедшими вместе со своими дочерьми, которым по возрасту еще нельзя голосовать. Я спра­шиваю их: «Если люди со сцены призовут вас пойти на Кремль, вы пойдете?» Почти все отвечают — да. Но призыв не звучит, и к тому моменту как Удальцов с Навальным решают потанцевать в фонтане, я уже еду в офис, чтобы не пропустить дедлайн. (Если бы протесты на самом деле финансировались Западом, они были бы спланированы так, чтобы их время не совпадало с лондонскими дедлайнами.) Пишу и параллельно смотрю видео на сайте ­Ustream — кажется, что происходит полный хаос. К тому моменту как я опять выбегаю на улицу, почти всех уже арестовали, и мы оказываемся на Триумфальной. Повсюду ОМОН. Стабильность — это армейские грузовики, едущие по Тверской. Омоновец пытается втолкнуть в метро пару, обоим за 40, наряжены в прохоровские шарфы. Женщина кричит: «От кого вы нас защищаете? Что вы делаете?» Ее муж говорит: «Это же не Чечня, это Москва!» Омоновец в гигантском черном шлеме пытается их успокоить. Она кричит: «Почему нашистам можно делать все что заблагорассудится, а нам нельзя даже на улице собраться?» Омоновец отвечает: «Я согласен со многим, что вы говорите, но пожалуйста, идите в метро.

Фредерик Лавуа

Фейсбук заполнен смешными фотографиями про выборы. Взорвался от смеха в кафе, увидев кота, держащего лапами путинскую веб-камеру. Шутка «Если не Путин, то кот» заиграла новыми красками! Еще очень смеялся над фотографией Путина, который как бы собирается пожать руку своей забытой скромной жене, с надписью: «До встречи через шесть лет».

Вечером, после нескольких выступлений на канадском и швейцарском радио, пошел на Пушкинскую. В начале было ощущение, что мотивация у обиженных граждан уже не так сильна, как в декабре. А вот выступление Навального, как обычно, было очень убедительным. Кстати, вчера на Манежной речь Путина звучала так, как будто он взял урок у главного оппозиционного хомячка — почти в формате «Да или нет?!».

Несмотря на то что после декларации Удальцова и Навального стало понятно, что вечер закончится столкновениями, я, голодный и замерзший, пошел в соседний «Старлайт». Оделся не по погоде, как говорится.

От коллеги и из твиттера узнал про задержания. Вернулся на площадь. Все уже было почти закончено, но в переходе я все-таки попал на последние столкновения полиции — в основном с журналистами. Многие российские коллеги кричали «Позор!», но я, хоть у меня и было такое желание, не решился перейти профессиональную границу.

Мысль дня: ну да, он бы и без вбросов выиграл в первом туре. Но если бы госканалы показывали по зомбоящику, что творилось во время декабрьских выборов, и просто честно и критично освещали политическую жизнь страны — проголосовало бы за него большинство? Вряд ли.

Фабрицио Оссино

День демонстраций. Уже стало традицией, что, когда митингует оппозиция, пропутинские силы тоже выходят на улицу. В Италии обычно такого не разрешают. В один день только одна политическая сила имеет право проводить демонстрации, а другие ждут своей очереди. Так полиции легче следить за порядком. А здесь разным демонстрантам раздают по клетке-площади и окружают их всех полицией.

В Москве сегодня идет снег, я надеваю теплую одежду, перчатки и ушанку. Когда гуляешь по улицам, кажется, что готовятся отмечать День Победы. В Москве нарисовались все виды силовых структур России: ОМОН, ВВС, вертолеты, танки, грузовики, забитые полицейскими в защитной одежде, военные палатки. Только ракет не хватает.

Встречаемся на Пушкинской с коллегами и начинаем брать интервью у людей, пришедших на митинг. Со сцены выкрикивают лозунги, и люди их повторяют, но я до сих пор не понимаю, почему нужно голосовать за оппозицию — и конкретно за кого? Под памятником Пушкину собрались все, от левых до правых, а на Манежной площади — только единоросы, которые прекрасно знают, за кого голосовать.

Если оппозиция не найдет себе новых лидеров и не представит новые социально-экономические планы, людям скоро надоест ходить по митингам.

Карл Клеберг

Дорогой дневник!

Поспал я часа четыре, но, к счастью, график мой был не слишком напряженным: вечером я собирался на демонстрацию, а утром должен был сделать несколько звонков. Я позавтракал, посидел за компьютером и не без труда разобрался с телефоном, которому почему-то вздумалось сломаться именно в Москве. Прошелся по Тверской, заглянул в «Республику». Потом в метро мне попалась на глаза девушка с сумкой H&M, и во мне мгновенно проснулся швед. Не каждый мой соотечественник в этом признается, но при виде сумки из H&M, автомобиля Volvo или предмета из IKEA все мы испытываем гордость. У себя дома ко всем этим брендам мы относимся спокойно, но за границей они олицетворяют наше безмерное чувство собственной значимости.

Юлия Иоффе

Я не очень понимаю, что происходит на Пушкинской. Народу вроде бы и много, а вроде и нет. Не ощущается того грубого напора и энергетики, которые стали такой неожиданностью на Чистых прудах. Лица у людей мрачные и усталые. Понятно, почему они пришли сюда: Путин развязал войну против собственных граждан и победил в ней. На Пушкинской мне попадает­ся неожиданно много людей, для которых этот митинг — первый. Впрочем, я не знаю, на сколько еще митингов их хватит. Речи со сцены — те же, что и на пяти предыдущих акциях. Ораторы тоже те же самые. Раньше люди шли на протестный митинг пообщаться, убедиться, что у них тысячи единомышленников. А теперь все стоят и слушают.

— Девушка, вы поболтать сюда пришли или послушать? — одергивает меня пожилой мужчина, когда я пытаюсь взять интервью у кого-то из стоящих рядом с ним.

Все эти люди голосовали по-разному. Кто-то за Прохорова, кто-то за Жириновского, кто-то испортил бюллетень. Молодые пахнущие сивухой парни в тренировочных штанах грубо отказываются давать интервью. Это, видимо, провокаторы.

В целом, народ зол и не понимает, что делать дальше. Удальцов говорит со сцены, что никуда отсюда не уйдет. Навальный тоже в последние дни частенько упоминает о Майдане. Но большинство из тех, с кем мне удается поговорить, на Пушкинской оставаться не готовы. Единственное исключение — генеральный директор маленькой фармацевтической компании. 50-летний мужчина в очках и интеллигентской бородке говорит, что может какое-то время пожить здесь в палатке. Как же без него будут обходиться подчиненные?

— У меня с собой телефон, — отвечает он.

На сцене появляется Навальный, толпа его восторженно приветствует. До сих пор люди печально стояли и слушали, а теперь оживились, аплодируют и скандируют ло­зунги. Сегодня Навальный наконец нашел верный тон: он не злобствует и не рычит, как на Чистых прудах, и не пытается имитировать беспристрастность, как на Сахарова. На Пушкинской он говорит практически в той же стилистике, в какой пишет у себя в блоге, — с хладнокровной язвительностью и твердой уверенностью, что правда на его стороне. Толпа подхватывает за Навальным лозунг: «Мы здесь власть!» — несмотря на вчерашнюю победу Путина и последующее шоу со слезами, которые должны бы свидетельствовать об обратном. Это в некотором смысле и есть ло­зунг, под которым он два последних года ведет политическую деятельность в блогосфере. И это политический лозунг, как бы плохо в России ни относились к самому слову «политический».

Я насквозь промерзла и, когда митингующие начинают постепенно расходиться, спускаюсь погреться в подземный пе­реход. Там пятеро подростков, воспользовавшись тем, что из-за политики сейчас всем не до них, покрывают граффити все поверхности, до которых могут дотянуться. Видят, что я их снимаю, и просят сфотографировать «по-нормальному». Становятся в ряд, закрывают лица руками и принимают гангстерские позы.

Из окна кафе в здании «Известий», куда мы зашли выпить чаю, видно, что внизу, на площади начинается заваруха: фотовспышки высвечивают во тьме очаги конфликта. Немногие посетители выскакивают на балкон посмотреть, а управляющая кафе, крашеная блондинка за сорок, истошно кричит, чтобы все возвращались в помещение. Мы живо одеваемся и спешим на площадь, маневрируя между бегущими строем отрядами ОМОНа.

И вот я мерзну в фонтане. В нем по щиколотку снега, под снегом — скользкий гранит. Вокруг Навального плотная кучка мо­лодых людей. Среди них я вижу его телохранителя. («Это охрана?» — спросила я Навального при встрече в «Мастерской». «Это мебель», — ответил телохранитель, который стоял в метре от нас.) Я машу Навальному, он мне кивает. Рядом с ним Илья Пономарев; когда полиция начинает выдавливать народ с пространства вокруг фонтана, он кричит в мегафон: «Вы нарушаете закон! Вы нарушаете закон!» Мелькают белокурые локоны Алены Поповой. Пару лет назад я брала у нее интервью — точно определить род ее деятельности тогда было невозможно. Она произвела на меня странное впечатление: умная, пробивная, честолюбивая девушка, перебравшаяся из Екатеринбурга в Москву и занявшаяся здесь государственными тендерами, дизайнерской обувью и силиконом для губ. Я и представить не могла, что когда-нибудь она будет противостоять омоновцам (и поплатится за это сломанной рукой). Еще я вижу своего коллегу Саймона Шустера из журнала Time: он сцепился руками с соседями, став звеном в плотной цепочке людей, прикрывающих Навального от подтягивающихся к фонтану полицейских. Мне его поведение ка­жется спорным: одно дело пробраться поближе к центру событий, совсем другое — стать их активным участником и забыть об объективности.

Напряженное ожидание разрешается в один миг, когда пухлые полицейские в пуленепробиваемых жилетах спускаются в фонтан и выхватывают из человеческой цепочки первую жертву. Скользя и падая, они волокут парня к краю фонтана и там, как мешок с картошкой, передают его че­рез бортик своим товарищам. Я прибива­юсь к столпившейся у фонтана кучке напуганных фотографов — отсюда, думаю я, будет видно, кого арестовали. Вот ведут Яшина. Удальцова. Переваливают через бортик Шустера. Фотографов и операторов нарочно толкают, они падают, техника бьется о красный гранит. Полицейских происходящее откровенно забавляет. «Эй, следующего бросай!» — смеется один из них. Я не могу удержаться, выкрикиваю: «Я все слышу!» — и тычу ему под нос пресс-картой. Ему на меня, похоже, плевать, но сержант велит ему следить за базаром.

Телефон разрывается от звонков двух друзей — мы с ними вместе стояли в фонтане, но потом они потеряли меня из виду и забеспокоились. Иногда, оказывается, приятно ощутить мужскую заботу.

Построившись в цепь, полиция выдавливает из фонтана последних оставшихся там активистов и корреспондентов. Я от­ступаю вместе со всеми, но какой-то по­лицейский все равно тычет мне руками в спину. Сначала мне просто противно, потом я прихожу в бешенство. Обора­чиваюсь и ору на мента: «Ты ох…ел! Я сама иду!» Показываю ему пресс-карту. Он нагло на меня смотрит и толкает еще раз. «Те по е…алу дать, что ли?» — кричу я, сама не своя. Исполнить эту беспомощную угрозу было бы верхом идиотизма, но сейчас мною движут только злость и унижение. Наконец и меня перекидывают через гранитный бортик. От злости я ничего не соображаю, но, когда поднимаюсь на ноги и отряхиваюсь, слышу, как мужчины-журналисты кричат на омоновца: «Ты что ох…ел? Это же женщина!» Хочется сказать им, что не в этом дело. Но сегодня вечером ни гендерные, ни профессиональные различия во внимание, видимо, не принимаются.

Омоновцы в пижонской новой форме, космических шлемах и ножных доспехах заканчивают зачищать площадь. Один из них, сержант или кто-то званием по­выше, становится в позу воинственной гориллы, с обезьяньими ужимками лупит себя дубинкой по черным пластиковым поножам и издает душераздирающий призывный рык. Он явно кайфует.

Появляются отец и сын Гудковы и с ними Пархоменко. Геннадий Гудков, которому полицейский начальник обещал, что Удальцову с соратниками позволят пару часов безнаказанно постоять на площади, кричит: «Стойте! Я депутат Государственной думы! Кто здесь командует? Кто здесь главный?» Но смешанная цепь ОМОНа и полиции продолжает теснить народ и чуть не сбивает обоих Гудковых с ног. «Е… вашу мать! — рычит Гудков. — Что ж вы делаете?!» Его сына Дмитрия, несмотря на депутатское удостоверение, загоняют в общую кучу. Люди там падают на землю, топчут друг друга ногами. Мне становится страшно. «Е… вашу мать! — орет Дмитрий. — Это вы, б…дь, так президента выбираете?!»

ОМОН и полиция продолжают нас теснить и выносят из-под памятника на тротуар. Пархоменко с Гудковыми требуют встречи с полицейским начальником, который нарушил данное Гудкову обе­щание. Менты в ответ хлопают глазами. «Кто здесь командует? — гаркает Пархоменко. — Есть здесь кто-нибудь, у кого хоть чуточку мозгов осталось? Кто-нибудь, кто может простейшие мысли формулировать?» И снова в ответ бессмысленные взгляды.

Полиция выпустила за оцепление Геннадия Гудкова, а когда за ним, размахивая депутатским удостоверением, попытался выйти Дмитрий, его, а заодно и Пархоменко, мгновенно скрутили и запихали в автозак. (Обоих через 10 минут выпустили.)

Этот финальный эпизод произвел на ме­ня неизгладимое впечатление. Немного позже, когда я сидела и писала об этом вечере для Foreign Policy, мне из Балтимора позвонил отец. Я рассказала ему, как полиция, зная, кто перед ней, из­мывалась над двумя депутатами Думы, а еще один депутат — Пономарев — провел некоторое время под арестом.

— Ты можешь себе представить, — спросила я отца, — что было бы, если бы вашингтонская полиция обошлась так с двумя конгрессменами?

— Утром в управлении полиции полетели бы головы, — ответил он.

Дело вот в чем: в Вашингтоне просто-напросто не понимают разделения на свой-чужой и с уважением относятся к представителям законодательной власти. В московской полиции головы не полетят. Даже медийного скандала не будет. На Гудковых и Пономаревых не распространяется подобающее их званию уважение. Полиция обращается с ними как с врагами — для нее они уже «не свои», и поэтому им надо показать, чем рискуют те, кто отрывается от стаи.

Согревшись чаем с коньяком и уняв гневную дрожь, я ловлю такси домой.

Водитель спрашивает, разгоняли митинг или нет. Я говорю, что разгоняли.

— Ну а чего они ожидали?

Я снова не сдерживаюсь.

— Как можно этого ожидать? — спрашиваю я. — Это вообще нельзя ожидать. Потому что на что рассчитываешь, то с тобой и делают.

— Может, и так, — вздыхает водитель.

В пять утра, сидя за компьютером, я неожиданно разрыдалась. Сколько раз мне приходилось читать фразы типа «полиция разогнала демонстрантов» — так же гладко, штампованно и ни к чему не обязывающе рисующие полицейский произвол. Сегодня я на себе испытала этот самый произвол, и теперь слова, которыми я описываю пережитое, кажутся мне пустыми и искусственными. Как будто я пишу про этот вечер — не такой уж, в сущности, и кошмарный — статью для «Википедии», а она выходит похожей на неумело сшитое пальто. Ощущение собственного бессилия и униженности торчит из рукавов, оно слишком пошлое — и слишком подлинное, — чтобы для него нашлись верные слова.

6 марта 

__


Карл Клеберг

Дорогой дневник!

Во вторник я паковал вещи и готовился прощаться с Москвой. На станции метро «Площадь Революции» я заметил, что прохожие все время трогают отполированный до блеска нос бронзовой собаки. Позже подруга рассказала, что погладить собаку по носу считается доброй приметой, и я пожалел, что не попросил собачьего благословения.

В гостиницу я возвращался через Красную площадь. Возможно, это слишком по-туристически, но для меня есть в этой площади что-то притягательное, и я (не де­лайте круглые глаза) каждый раз стараюсь запечатлеть себя на фоне луковичных куполов собора Василия Блаженного. В аэропорту я было приуныл, но быстро отогнал тоскливое чувство — скоро я снова прилечу в Москву.

Юлия Иоффе

Звонит мама, обеспокоенная тем, что «их» может окончательно разозлить за­головок моей последней статьи — «Это вы, б…дь, так президента выбираете?». Друзья в Америке с ума сходят от страха за меня и этим, надо сказать, уже порядком достали. Ну кому я здесь нужна? И что в моем случае означает «быть поосторожнее»? Один френд напомнил мне в фейсбуке о судьбе Анны Полит­ковской. Алле, ребята, может, не стоит перебарщивать? Я не сталинским чисткам была свидетельницей — на моих глазах на Пушкинской всего-то несколько голов проломили да руку Алене Поповой сломали. Ну еще кремлевские громилы измордовали пару моих знакомых и ме­ня швырнули на бортик фонтана. Да, не спорю, все это противно, оскорбительно и даже местами унизительно. Но ваша истерика мне ни к чему: еле со своей справляюсь.

Павел Вондра

Меня одолела усталость. Последние несколько недель у нас было по-настоящему много работы. Вчера напряженность достигла предела. Из-за трехчасовой разницы между Прагой и Москвой (спасибо большое, Дмитрий Анатольевич!) у меня было прямое включение аж в час ночи, а спать я лег только в три, что в последнее время скорее правило, а не исключение. Напрягая все силы, мы монтируем последний репортаж о вчерашней полицейской операции и мас­совых арестах и посыла­ем его в Прагу. Засыпаю с горячим желанием, чтобы в ближайшее время ничего не проис­ходило и можно было отоспаться.

Мириам Элдер

Сегодня все обсуждают цифры с Кавказа. 99,88% в чеченском Ножай-Юрте, 97,52% в Дагестане. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Приходит новость о том, что Андрей Рывкин (политблогер GQ. — БГ) избит Сергеем Минаевым и Эдуардом Багировым. Похоже на начало очень плохого фильма. Тем не менее это правда. Миллионер и доверенное лицо Путина. Они заманили его под видом интервью и разбили лицо. Не боясь наказания и не скрывая злорадства, написали об этом в твиттере. Только теперь я понимаю, насколь­ко здесь отравлена атмосфера. Люди так сильно обозлены и разобщены, так сильно не доверяют друг другу, что дело доходит до драки. Ужас.

Фредерик Лавуа

На ужине с французскими коллегами разговор шел почти исключительно про выборы. Интересную точку зрения высказал Жан-Кристоф из спортивной газеты L’Équipe. Он говорит, что в парижских редакциях сейчас с сомнением прислушиваются к своим корреспондентам в Москве. Там считают, что они необъективно освещали волну протестов последних месяцев. Якобы московские корреспонденты создали впечатление, что путинский режим вот-вот рухнет, что «русская зима», как «арабская весна», победит авторитаризм. И когда в Париже поняли, что поддержка нацлидера все еще выше 50%, решили, что корреспонденты их обманули. «В последние недели прак­тически все издания отправили в Москву журналистов из Парижа и написали о тех людях, которые поддерживают Путина», — рассказал Жан-Кристоф. «Ну да, так и есть, — согласилась Элиз. — Кто из нас сделал хоть один сюжет про сторонников Путина?» «Да, — ответил я, — но ведь в них не было ничего нового: они, как прежде, поддерживают Путина. А мы освещаем новости. И новостью было то, что креативный класс проснулся, рассердился и вышел на улицу».

С того момента как начались протесты, я во всех своих статьях и выступлениях на радио напоминал о том, что путинский режим по-прежнему очень силен и пользуется огромной поддержкой. Думаю, в этом недоразумении виноваты и мы, и наши редакции, и даже наши читатели. С самого начала они хотели верить, что наступает «русская зима»: «Ведь столько людей на улице! И Путин обманывает их уже столько лет! Понятное дело, они на­конец хотят от него избавиться!» И мы отвечали, что да, это правда, многие лю­ди устали или обижены, они хорошие и умные — будущее процветающей России. Но есть и те, кто благодарен ему за то, что он поднял пенсии и страну, ­стоявшую до этого «на коленях», те, кто повторяет одни и те же фразы Первого канала про стабильность и единственного лидера. «Да, — отвечали наши западные редакции, — но они тоже рано или поздно поймут, что все, что он говорит, вранье, а выборы нечестные!» Вот мы и не писали про путинистов, потому что нам тут все было понятно, а им — неинтересно.

Я когда-то читал, как уже в начале вьетнамской войны американские корреспонденты писали, что солдаты жгут села и убивают мирных граждан. Но в то время в Америке никто не был готов их слушать. Победа над злом (то есть коммунизмом) была важнее всего. Несколько лет спустя, когда война уже не была так популярна, журналисты в США — те, которые сами не были во Вьетнаме, — узнали про ужасные действия своих солдат. Скандал! «Но почему корреспонденты ничего не рассказывали раньше?» — спраши­вали все вокруг. «Мы рассказывали, — отвечали журналисты, — но нас тогда никто не слушал. А сейчас это все перестало быть новостями. И мы забыли, что вы так ничего и не знали…»

Нам надо было лучше объяснять и на­стаивать на нюансах. А им, наверное, на­до было больше нас слушать. Но в эйфории, как на войне, мало что слышно.

7 марта 

__


Юлия Иоффе

А на пятый день журналисты отдыхали.

А вечером пятого дня они собрались в погребе кафе «Хлеб насущный» на старом Арбате и — да-да — на славу повеселились.

По многолетней традиции работающие в России иностранные корреспонденты примерно раз в месяц собираются где-нибудь, чтобы выпить и пообщаться с коллегами. Долгие, веселые и пьяные тусы — удобный случай обменяться рассказами о творящемся вокруг безумии и заново прикинуть меру собственной невменяемости. Западные люди, избравшие Россию местом работы и жизни — особенно те из них, кто свободно гово­рит по-русски и испытывает серьезный, застарелый интерес к России, — вменяемыми бывают редко.

И вот человек пятьдесят набились в крошечный душный «винный погребок» — в котором почему-то стоит не больше десятка бутылок вина, — чтобы снять стресс. Никто толком не понимает, что именно произошло

в воскресенье и понедельник и что будет дальше, но все более или ме­нее сходятся на том, что революция — или чему там мы были свидетелями этой зимой? — не слишком задалась. Мне же лично главным положительным резуль­татом зимних событий кажется сдвиг оппозиционной парадигмы и еще то, что десятки тысяч до того смирных и послушных граждан записались на­блюдателями и черт знает до скольких проторчали на участках, делая утоми­тельную, малоприятную работу. Если эти люди не заснут, а Путин не примет­ся закручивать гайки, скоро управляе­мая им страна станет гораздо лучше. ­Нормальнее.

Вечер предсказуемым образом закан­чивается в «Маяке», любимом месте продажных западных писак. Все разговоры тут — про Pussy Riot. Мои русские друзья не в восторге ни от перформанса, ни от того, что девчонок отправили за решетку. А по-моему, перформанс очень даже удался: все кругом только его и обсуждают, притом что громких событий нынче хватает. Кроме того, смешно на каждом шагу встречать заголовки со словом pussy.

Фредерик Лавуа

Сегодня стало известно, что мэрия согласовала митинг за честные выборы в субботу на Новом Арбате. Еще полгода на­зад власть вряд ли разрешила бы такой митинг в таком месте. Пара человек (нацболы, например) все-таки пошли бы, их бы сразу задержали на глазах корреспондентов, но резонанс в российском обществе был бы нулевой. А теперь все по-другому. Многие уже сказали, что готовы выйти даже на несанкционированный митинг (хотя можно сомневать­ся в том, что многие готовы «получить по башке»). И власть этого немного боит­ся. Она, скорее всего, не готова стрелять в свой народ и объявлять чрезвычайное положение.

Вечером пошел играть в хоккей. Вова расстроен результатами выборов, хотя он, конечно, знал, что так и будет. Снова шутит про эмиграцию в Канаду. Тимур рассказал, что Путин на его участке ­получил всего 38%, Прохоров — около 25%. Хотя председатель комиссии был человеком сомнительным, грубых нарушений не было, потому наблюдатели смогли предотвратить фальсификации. Айтишник Тимур говорит об этом с гордостью.

Мириам Элдер

Сегодня утром Ира (мой преподаватель русского) посмотрела на меня и шарах­нулась в сторону. «Ты чудовищно выглядишь». Я попросила отгул и проспала до 6 вечера.

Павел Вондра

На пресс-конференции Лиги избирателей самое сильное впечатление на ме­ня — в который раз — производит Борис Акунин. Я впервые замечаю, что он напо­минает Вацлава Гавела той поры, когда он превращался из диссидента в будуще­го президента, то есть на пике Бархатной революции в конце 1989 года. У него даже свитер похож на тот, который тогда носил Гавел. Но главное, конечно, что он говорит и как это у него в голове построено. Говорит он просто, по существу, без лишних эмоций и жестов. «Оппозиционное движение гражданского общества явно перешло в новую фазу. Первая фаза, романтическая и эйфорическая, закончилась. Люди поняли, что с белыми шариками, ленточками и веселыми флешмобами против роботов из ОМОНа не пойдешь». И только сейчас гражданское общество начнет развиваться по-настоящему, снизу, а не сверху. Я хочу ему верить. Хочу думать, что все закончится хорошо. Эта страна, эти люди, которые с декабря доказывают всему миру, как сильно мир ошибался, поставив на России крест, этого заслуживают.

8 марта 

__


Мириам Элдер

В лондонской редакции, кажется, забы­ли о существовании России. И я на это не жалуюсь. Вчера мы, похоже, выпили в «Маяке» лишнего. В офисе я появилась ближе к 5 вечера (это же не прочтут у ме­ня в редакции?), села читать новости и стала думать об отпуске.

Павел Вондра

Наш оператор летит в Прагу. Ему нуж­но увезти камеру, потому что у нас за­кончилось на нее таможенное разрешение. Нигде я не видел такой бюрокра­тии, как в России. Ну что же, значит, у меня выходной — и проведу я его в духе Международного женского дня. Я посвящу его задержанным девчонкам из группы Pussy Riot.

В конце января мы делали с ними интервью, и меня лично они просто ­покорили. Мне понравился их пыл, их политическая сознательность и образованность. К тому же своим январским выступлением на Лобном месте они ­отсылают к «демонстрации семерых» против вторжения cоветских войск в Чехословакию. В текст своей панк-­агитки они включили один из тогдаш­них лозунгов: «За вашу и нашу свободу».

Я отправился на Петровку, 38, где весь день проходили одиночные пикеты в их поддержку. Потом на круглом столе в галерее Марата Гельмана я подписал петицию в их защиту. Конечно, в кото­рый раз за последнее время я нарушил тем самым этический кодекс редактора «Чешского телевидения», который должен стараться избегать публичного проявления своих взглядов на освещаемые им события. Но самое ужасное, что я не чувствую по этому поводу никаких угрызений совести, скорее, наоборот, удовлетворение.

9 марта 

__


Мириам Элдер

Ждем завтрашнего митинга. Сошлись с друзьями-журналистами на том, что не можем больше спрашивать случай­ных людей: «Зачем вы пришли сюда ­сегодня?» Может, уже начать спраши­вать их про любимый цвет? Заранее ­обдумываем, что писать о гражданских активистах и муниципальных политиках. Это, конечно, не так секси, как массовые протесты.

Я весь день на телефоне, пытаюсь узнать, что разные люди думают о будущем протестного движения. Пархомен­ко говорит, что хочет сосредоточиться на Москве, на московской Думе и на том, чтобы вернуть выборы мэра. Чирикова — о том, что нужно использовать опыт борьбы за Химкинский лес и заниматься конкретными проектами, в том числе в ре­гионах. Кажется, эволюция действительно побеждает революцию.

Павел Вондра

Сегодня у меня свободный вечер, и я иду на «Фауста» Александра Сокурова. Сокуров — гений, к тому же фильм снимался по большей части в Чехии, так что я смогу на два часа заглянуть домой.

Сеанс в кинотеатре «Факел» в Лефортово начинается с пятнадцатиминут­ным опозданием, изображение едва ли не на пол-экрана, с ужасным дубляжем вместо субтитров и к тому же в плохом формате. Бедный Сокуров. Победитель Венецианского кинофестиваля такого не заслуживает. Ничего подобного не могу себе представить ни в одном пражском кинотеатре. Но впечатление сильнейшее. Жалко, что зал заполнен ­всего на четверть. Нет пророка в своем отечестве. Мне, правда, кажется немно­го смешным, что деньги на фильм помог достать Владимир Путин (актер, играющий в фильме Мефистофеля, кстати, внешне на него похож): он, дескать, ­убежден, что это произведение помо­жет европейским зрителям понять русский менталитет. Единственный русский персонаж в фильме по стечению обстоятельств пьяница.

Юлия Иоффе

Продавец в магазине у дома знает, что я журналистка. Спрашивает, как дела.

— Устала, — отвечаю я. — То митинги, то выборы.

— Завтра тоже вроде митинг?

— Да, — говорю я. — А потом будет небольшой перерыв.

— Правда? — спрашивает он. — Ну и хорошо. Все равно все без толку.

Я соглашаюсь и добавляю, что Кремль, похоже, демонстративно отказывается слушать митингующих.

— Коммунисты — те тоже не слушали, а потом все у них за один день накрылось, — говорит продавец, махнув ру­кой. — Я в тех событиях большое участие принимал, — по голосу слышно, что он начинает заводиться. — Видел, как Ельцин с танка выступал. Я подъехал, а он уже там стоял и свое талдычил.

Я интересуюсь, какое Ельцин тогда произвел на него впечатление.

— Эх, — отвечает он. — Знал бы, чем все кончится, взял бы автомат и этого Ельцина расстрелял к черту.

10 марта 

__


Фредерик Лавуа

Писать о митинге на Новом Арбате вряд ли буду, ничего нового тут нет. Да и объем международных новостей в газетах, для которых я работаю, не позволяет следить за всеми тонкостями развития протестного движения. Но на следующей неделе буду настаивать на статье с заголовком типа «Что будет дальше с российской оппозицией?».

Единого мнения нет. Политики вроде Рыжкова, Гудкова и Пономарева (не гово­ря уже об Удальцове) хотят верить, что люди готовы выходить на улицу, пока режим не падет. Другие, вроде журналиста Пархоменко и политолога Орешки­на, понимают, что это нереально. Но все согласны в одном: необходимо структу­рировать движение, чтобы оно стало реальной политической силой; чтобы ­этого добиться, надо постоянно давить на власть, пользоваться обещанными медведевскими реформами и делать так, чтобы они не оставались пустыми словами. Честно говоря, я пока не понимаю, как они сумеют это сделать: зачем режиму их слушать, если улица успокоится?

Я переехал в Россию четыре года назад, незадолго до избрания Медведева. Прожил здесь целый политический цикл. А вчера получил индийскую визу. Через неделю поеду туда на два месяца путешествовать. Если мне понравится, к концу года я на несколько лет перееду в Индию. Или куда-нибудь еще. Но отсюда я уез­жаю. Почему сейчас, когда здесь наконец-то снова стало интересно? Потому что дело не в этом.

Мне здесь комфортно. В отличие от первых мучительных лет, когда я не мог смириться, например, с нече­ловеческим обслуживанием в рестора­нах, теперь мне в Москве хорошо и удобно. А для журналиста комфорт — самое страшное, что может быть. Так что, как говорит креативный класс, пора валить. Хотя, может быть, креативный класс больше этого не говорит?

Юлия Иоффе

В толпе на Новом Арбате нет прежней легкой и радостной эйфории, потому что радоваться нечему, но, в отличие от Пушкинской, нет и намека на агрессию. Куда-то делись остроумные плакаты и праздничная атмосфера. Большинство пришли потому, что не могли не прийти: не видя впереди ни многообещающих перспектив, ни даже просто выхода, они не мо­гут опять превратиться в тех циничных, пресыщенных москвичей, какими были до Чистых прудов. Большинство пришедших работали наблюдателями, большинство голосовали за Прохорова и тем са­мым узаконили его в статусе политика. Эти люди многое совершили, и теперь имеют полное право обойтись без дурацких плакатиков.

Западные газеты написали сегодня, что движение пошло на спад, что про­тест выдыхается и что все явственней ­становится ощущение проигрыша. Все это так. Но мне лично митинг на Новом Арбате почему-то внушил новые надеж­ды. Приятно было не услышать на нем бессмысленных кричалок «Путин вор!» и «Путина на нары!». Большинству эти шапкозакидательские лозунги надоели. Выступающие говорили о своей работе наблюдателями или о том, как баллоти­ровались на муниципальных выборах. Пархоменко призывал не к перевыборам Думы, а к тому, чтобы собраться с силами и подорвать позиции власти на грядущих выборах в Мосгордуму. Люди вроде Петра Шкуматова, Алексея Навального и Дмитрия Терновского, много лет посвятившие низовому общественному движению, не выглядят больше белыми воронами. Зимние протестные акции кажутся те­перь эфемерной пеной, но, может, оно и к лучшему? Может, хорошо, что протестующие перешли от слов к реальной политике на местном уровне, а не стали дожидаться, пока Путин скажет, взглянув на картинки с Болотной: «Знаете что, ребята? Правда ваша. Мне конец. Я ухожу»? После многословной, пестрой и непонятно куда направленной зимней эйфории в субботу мы увидели первые признаки нормального, цивилизованно­го политического дискурса. Не знаю, проснулись ли 5 марта в новой стране все российские граждане, но москвичи точ­но понемногу просыпаются в новом городе. Главное теперь, чтобы они обратно не уснули.

Мириам Элдер

Потрясает, как быстро в России 20-ты­сячный митинг стали считать «маленьким». Встречаю уже знакомые плакаты и персонажей — парня с зонтиком-каруселью, плакаты с Путиным-царем и кучкой говна и надписью «Пу навсегда». Но есть и ощущение общего уныния. Вот человек с плакатом «Друзья, жизнь продолжается!». Я поговорила с молодой парой, которая держала в руках надпись «Все-таки уезжать? Пичалька». Они ходили наблюдателями на выборы и теперь рассказывают, как их побили люди в штатском, отняли камеру и не дали работать (с их коллегами поступили еще хуже: затолкали в машину, увезли неизвестно куда и выбросили). «Я боюсь не только политических последствий, — говорит 26-летний психолог Елизаве­та Клепикова, — но и того, что ничего не поменяется — ни медицина, ни образование. Как здесь жить нашим детям?»

Я решила не ходить за Удальцовым, когда он, облепленный фотографами, как рок-звезда, пошел в направлении Пушкинской. Его и еще несколько человек потом задержали и через пару часов отпустили. Все скатилось к «Стратегии-31» (не в обиду тем, кто собирался на площади 31-го числа). Пришло время заняться чем-нибудь еще. Я даже не уверена, что в редакции от меня ждут материал. Так же как тысячи людей не готовы снова просто выходить на митинг, моя газета не готова опубликовать еще одну статью, начинающуюся словами «тысячи москвичей вышли сегодня на площадь». Может, пора уже заняться «Бурановскими бабушками?

P.S.

___

По просьбе БГ прошедшие в России ­выборы прокомментировали фото­графы, снимавшие репортаж для этого материала, и другие работаю­щие в стране иностранные кор­респонденты

Марк Франкетти
(The Sunday Times)

Для нас, иностранных корреспондентов, эти выборы были абсолютно неинтересны, поскольку их результат был совершенно предсказуем. Интересной для нас была реакция на них Путина, его речь 4 марта — мы впервые увидели Путина таким эмоциональным. Не важно, плакал ли он из-за ветра, как он сам говорит, — а мне кажется, что он плакал на самом деле, — но уже по его тону было видно, что он очень взволнован. Мы наблюдаем за ним уже около 12 лет, и таких эмоций в нем не вызвали ни «Норд-Ост», ни Беслан. Видимо, это значит, что итоги кампании беспокоили его больше, чем можно было подумать. И что он действительно верит, что за него проголосовали 64%. И верит, что люди правда спонтанно пришли на Манежную, чтобы его поддержать. Для меня, как для человека, который давно наблюдает за Путиным, это был очень интересный момент.

По поводу митингов стало понятно, что это начало их конца. Сезон митингов закончился. На Удальцова, когда он сказал, что останется на Пушкинской, пока Путин не уйдет в отставку, было просто смешно смотреть. И я не понимаю, кто пускает на сцену таких людей, как Явлинский, Каспаров и проч. Зачем они там? Кого они представляют? Уж точно не новое поко­ление. Кроме того, как объективный наблюдатель, я не понимаю, когда толпе говорят, что мы защищаем Алексея Козлова. Я его знаю, уважаю, сам брал у него интервью — но это же не тема для толпы. Люди вышли не из-за Ходорковского, Козлова, не из-за политических заключенных. И точно не из-за Каспарова, Явлинского, Удальцова. Я лично ничего против них не имею. Но это люди прошлого. Те, кто выходил на Болотную, на Сахарова, выходили потому, что там не было никакого политического лидера. Это был скорее этический, чем политический митинг. И первая Болотная была спонтанной, там было волнение, это было интересно. А это все уже совершенно непонятно зачем.

Но в то же время я понимаю, что дело не в митингах. Все равно невозможно месяцами постоянно выходить на улицы. Но все эти люди, которые были на митингах, никуда не уйдут. Движение будет только расти. Теперь люди меньше боятся и впервые за 15 лет почувствовали, что важно, чтобы слышали их голос.

Конечно, Путин по-прежнему самый популярный политик, и даже если бы был второй тур, он все равно бы стал президентом. Но за последние три месяца он впервые потерял ореол непобедимости. Еще в сентябре, когда он заявил, что вернется, казалось, что если он захочет остаться на все 12 лет — он сможет. А теперь все понимают, что даже 6 лет — много. Люди в правительстве впервые начали обсуждать Россию без Путина. И не важно, уйдет он через 3 года или через 6 лет, это начало процесса, кото­рый невозможно остановить.

Мазен Аббас
(«Аль-Арабия»)

Если не будет ясной, конкретной программы от людей, которые принимают ­активное участие в митингах, боюсь, ситуация пойдет на спад. В 1977 году, когда власть в Египте приняла очень жесткие экономические решения, 10 миллионов вышли на улицу. Эти люди за 48 часов смогли надавить на власть, и она забрала свои решения обратно. Но оттого что у оппозиции не было программы, реального представления о том, куда идти дальше, Мубарак просидел еще более 30 лет. Есть еще очень важный фактор: египтяне отличаются от русских тем, что демонстрацию воспринимают как реальный инструмент влияния на власть. А в России в митинги всерьез не верят.

Вацлав Радзивинович
(Gazeta Wyborcza)

В моей профессиональной жизни протестов было очень много — можно сказать, с самого детства, потому что в Поль­ше протесты происходили в 1970 году, в 1976-м, в 1981-м. А в последние годы я как журналист работал на всех революциях. Страшно неприятно, что все это практически всегда происходит, когда очень холодно. Устроил бы кто-нибудь такое мероприятие летом! 5 марта на Пушкинской площади тоже было невероятно холодно — температура вроде не очень низкая, но дико влажно.

10 марта тоже было холодно, хотя в этот день светило солнце. Я шел на Новый Ар­бат и думал: где же будет митинг — на солнечной стороне улицы или в тени? Оказалось, что снова в тени. Хорошо еще, что не было никаких палаточных лагерей, все бы страшно замерзли, как в Минске после выборов 2006 года.

Есть ощущение, что многие люди сдались, что все было напрасно. Но мой опыт подсказывает: отнюдь нет. Например, у нас после военного положения была огромная волна внешней и внутренней миграции, очень многие уехали. Вроде все было спокойно и тихо. Но этот джинн, выйдя из бутылки, уже не возвращается. Этот момент спада надо просто пережить.

А главное, вокруг появились новые люди, которые голосовали, работали наблюдателями, победили на муниципальных выборах, — и это целая армия людей, на самом деле. Я думаю, что власти в любом случае придется договариваться с этим новым обществом.

Томас Дворжак
(Magnum Photos)

Мне жаль, что в день выборов я полдня ходил по городу и искал сюжеты для съемки, вместо того чтобы сидеть дома и снимать кадры с камер, расставленных по участкам. Мы всегда снимаем на участках, и интересного там мало — нарушения ведь очень сложно поймать. А тут вдруг эти странные камеры по всей стране… Если бы я сразу понял, что они так хорошо работают! Можно было бы не идти на участок, где Путин голосует, а через камеру посмотреть. И эти девушки украинские, которые раздевались, тоже ведь попали в камеру, я думаю. И у камер были отличные ракурсы — если бы я как фотограф пошел на избирательный участок, я бы постарался встать там же, где они висели.

Смешно, что на Манежной, где люди ­западному зрителю могли бы показаться какими-то страшными, можно было снимать абсолютно свободно. А у Прохорова была такая приличная вечеринка, Алла Пугачева, все очень по-светски — но там снимать было нельзя.

Давиде Монтелеоне
(VII Photo Agency)

Я очень впечатлен тем, что вижу вокруг. Лет десять тому назад, когда я был здесь впервые, молодых людей не интересова­ла ни политика, ни какая бы то ни было гражданская деятельность. Это, несомненно, большой шаг по направлению к новому обществу, хотя пока непонятно, как смогут договориться те очень разные группы, которые составляют протестное движение.

Но с другой стороны, гуляя в эти дни по городу, я вижу, что не так уж он изменился. Я довольно часто сюда приезжаю, и мне кажется, что время в Москве как будто замерло. То есть, конечно, появились люди, готовые жертвовать свое время и энергию на благие цели. Но большинство россиян до сих пор верят в систему, или думают, что ее невозможно изменить, или просто не хотят никаких перемен. Поэтому Путин и победил.

Примерно то же самое происходит в моей стране: у власти много лет был Берлускони, и большинство людей либо привыкли к нему, либо просто не были заинтересованы в том, чтобы что-то менять, а может, им просто не хотелось тратить на это силы.

В прошлый раз, когда я прилетел в Мос­кву, пограничник взял мой паспорт и сказал мне по-английски: «Добро пожаловать в Россию». Впервые за десять лет. Такие вещи заставляют задуматься о том, что, видимо, что-то тут начинает меняться. Но я настроен скептически — давайте посмотрим, что из всего этого выйдет.

Томер Ифрах
(независимый израильский фотограф)

В некоторых районах Москвы я ощущал напряжение в воздухе, причем в буквальном смысле слова — над городом кружили вертолеты. На улицах было полно полиции. Совершенно очевидно, что все это связано с беспокойством властей. А на избирательных участках все было спокойно и довольно хорошо организовано. С другой стороны, в каких-то местах казалось, будто в этот день вообще не происходит ничего особенного. Людей, с которыми я общался в течение дня (в основном молодежь), совершенно не интересовали выборы. Они как будто делали вид, что их вообще нет.

Когда оказываешься на митингах оппозиции, возникает ощущение, что положение дел в стране все же может измениться к лучшему. И тем не менее мой короткий опыт жизни в Москве до и после выборов подсказывает, что все останется по-старому. А вот случись такое в других странах, не сомневаюсь, произошли бы большие перемены.

Я много фотографировал в Москве 8 Марта. Мне кажется, это прекрасный праздник — и так здорово, что вы его празднуете! Весь день я снимал цветочные рынки и видел, как тысячи мужчин приходят за цветами для своих жен, ма­терей и девушек. Куда ни пойди, везде у кого-то в руках цветы. Может, это и старомодно — но в хорошем смысле слова. Это ведь такая редкость сегодня.