Люди потерпят

Фрагмент разговора 30-летнего аутиста Паши Соломоника с мамой об аутизме. Паше поставили диагноз в 3 года, он был аутистом в тяжелой форме, практически неконтактен. Его мама получила второе образование психолога, и занималась, и водила Пашу к специалистам каждый день. Теперь он работает дворником, любит находить и покупать сломанные патефоны и граммофоны, чинить их и слушать свою коллекцию пластинок

— О чем ты говоришь — о том, что надо возвращать традицию русских деревень?

— Говорю я совсем не об этом… Ты думаешь, я считаю, что мой фильм много что изменит? Нет. Я могу добиться только то­го, чтобы тебя, зрителя, пронзила мысль, что это не какой-то бедный мальчик, ко­торого нужно пожалеть. А чтобы тебя пронзило, что это ты и есть. Только ты — можешь, а он, этот мальчик, — нет. И ко­гда ты в себе его убиваешь, то потом бу­дет очень плохо. Вот эти опустошения внутренние, вот эти депрессии, кото­рыми массово все болеют, понимаешь? Они же не просто так, потому что, вообще-то, жизнь довольно короткая, и если нет в ней приращения смыслов, то ты понимаешь, что накопил имущество — и что? пять книжек написал — и что? карьеру сделал — и что?

— А почему в работе, условно, с аутистами есть смысл?

— Да почему только с аутистами. Знаешь, как трудно говорить простые вещи? Что есть люди, которые могут, а есть — которые не могут. Что происходит в нашей стране конкретно? В нашей стране люди-которые-могут людей-которые-не-могут конкретно загоняют в гетто, конкретно огораживают колючей проволокой и конкретно химически там убивают. И все это знают. Другое дело, что, конечно, никто не хочет про это думать, и я об этом не хо­тела думать, пока не приперло. Пока из-за мальчика — конкретного мальчика, а не проблемы в целом! — не пришлось столкнуться со всем этим прямо, просто и так, что уже не отвертишься.

— Но ты ведь понимаешь, что люди вооб­ще слабы. Что они не хотят об этом думать не потому, что им противно, а по­тому, что страшно, потому что непонятно, как с этим жить и что с этим делать, если у тебя своих забот полно. Когда тебя в это окунают, ты уже не можешь с этим жить и не жить с этим тоже не можешь. Вот человек, которому ты показываешь фильм, — если в нем есть какие-то чело­веческие свойства, то он начинает думать и сопереживать. Что ему делать? Хуже того, если он как-то откроет свое сердце всему этому — ему тут же расскажут, что есть еще дауны, дэцепэшники, колясочники, беззащитные старики, а есть еще психбольницы и есть еще эти кемп­хиллы, которых в маленькой Норвегии надцать, а у нас — один. Видишь? Задело? Да тут целый мир! Сдохни вообще!

— Нет, Катя, я не хотела этого сказать. ­Потому что еще несколько лет назад я в целом сама старалась не думать об этом, не замечать ничего по возмож­ности — семья и работа, очень много ­проблем. Я никого не обвиняю и нико­го не учу, боже сохрани. Это моя личная история. Хотя я еще во время зарождения фонда Грачевой поняла этот механизм: один человек всего только отвозит мо­бильный телефон, а дальше оказывается, что сначала он, а затем его ближний круг и потом еще по цепочке огромное количество людей оказываются втянуты в проблему, о которой прежде они даже не за­думывались.
Так же было и с Антоном — в какой-то момент я поняла, что мои близкие друзья, редакция «Сеанса», ­авторы, друзья моих друзей, коллеги-кинематографисты и коллеги-журна­листы так или иначе помогали Антону, Ринате, другим семьям аутистов. И за эти годы по поводу аутистов у меня возникло некое подобие плана действий. Хотя кардинально эту проблему, как и все выше­перечисленные, нужно решать в первую очередь на уровне государства.

— Расскажи.

— Во-первых, надо признать диагноз, ­которого у нас нет официально, об этом в фильме говорится. Ну вот что-то не так с ребенком, он не следит за игрушкой, он не улыбается тебе в ответ, или он не мо­жет научиться пользоваться горшком никак, или он плачет все ночи подряд. Мама ­приходит к невропатологу, и тот говорит: плохо воспитываете ребенка, не ­занимаетесь им. Или: все в порядке, не поднимайте панику. Значит, первое — нужно признать диагноз. С сопутствующим обучением специалистов, с ввозом необходимой аппаратуры, чтобы она была в каждой поликлинике. Чем раньше родители понимают, что их ребенок — аутист, тем больше шансов. Каждый упущенный месяц — колоссальный вред. ­
Второе — специальные детские сады или по крайней мере группы для аутистов. Или интеграционные — это куда более прогрессивный метод, но для это нужно серьезно обучать специалистов. И обычные лю­ди должны быть к этому готовы, а не то что в группу вводится ребенок-аутист, а остальные мамаши в ужасе говорят: почему наши дети должны быть травмированы этим инвалидом, пусть это будет в другой группе. Дальше — школы, потому что, ну это попсовый аргумент, но, во­обще-то, две трети Силиконовой долины — аутисты. Как говорит моя замечательная героиня, директор ин­терната в Пушкине, — это люди, кото­рые огромную пользу могут приносить. Просто ­нужно принять соответствующие меры. И чтобы они не превращались в тигров в клетке, которые носятся из одного угла в другой, а чтобы они сидели и компьютерные программы писали, к примеру… Не все, не все, но многие.

Дальше — со­циальная реабилитация для родителей, потому что с родителями должны работать психотерапевты. А для детей необходимы центры дневного пребывания: те, кто не программисты и не гении, должны иметь возможность работать. А они прекрасно могут работать, в бумажных мастерских, в ткацких мастерских. Они прекрасно работают со всеми натуральными материалами.

Еще важно — создание единой базы: сколько их у нас? Сделать это очень трудно, потому что у нас нет статистики. А статистики нет, пото­му что нет диагноза, — и далее по тексту. Нужно создавать волонтерские группы во всех городах и регионах, чтобы хотя бы тупо создавать списки. В Англии, скажем, статистика известна — аутисты составляют около полумиллиона чело­век. А у нас сколько? Как мы можем это понять, когда у людей записаны совершенно другие диагнозы? Как мы можем понять, сколько нужно специалистов, школ, детских садов, принимающих систем, если мы не знаем, сколько их у нас.

Следующее — волонтерская служба. С одной стороны, огромнейшая помощь родителям и аутистам, а с другой стороны — молодые добровольцы. И они есть. Болотная площадь — потрясающее тому подтверждение. Теперь мы знаем, что менять мобильные телефоны раз в два месяца — не все, что им нужно, как вы­яснилось. У каждого человека как бы есть протестный потенциал и потенциал гражданского самосознания.