АФРИКАНЦЫ

Мари Фотсин Матсинганг

Беженка, 46 лет

Я родилась в маленьком городке Бафусаме, выросла в Дуале — это большой го­род, экономическая столица Камеруна, а вышла замуж опять в Бафусаме. У меня 6 детей, вообще, у некоторых в Камеруне по 12 — так что у меня нормально. Я единственная жена у своего мужа, хотя у нас разрешено многоженство. Когда заключаешь брак, то тебя спрашивают, разрешаешь ли ты иметь других жен своему мужу. Многие разрешают.

У меня была своя фирма, я занималась закупками и логистикой, она называлась ФОСАМАМО, это первые слоги из имен моих детей — Фотсин, Санагу, Макен, Моганг — когда я начинала, у меня было только 4 ребенка. Мы хорошо жили, у нас был свой дом, старшие дети учились в Европе. Еще я была главой местного профсоюза, мы защищали права транспортников. А потом случилась большая забастовка, мы требовали снижения цен на бензин. Властям это не понравилось, и они решили арестовать всех лидеров местных профсоюзов, чтобы можно бы­ло делать что угодно. Меня продержали в тюрьме неделю, а потом знакомый полицейский сказал: «Беги!»

Я спряталась в деревне, далеко от Дуалы, там нет связи, нет полиции. Муж с детьми остался в Дуале. Если бы все уехали, то меня бы стали искать, а так к нему приходила полиция, он говорил: «Это же вы ее забрали! Что вы ее теперь тут ищете?» Старшие дочери учились в Европе, с мужем остались два сына-близнеца и дочка десяти лет. Самую маленькую Принцесс я забрала с собой, ей было всего два года. Я переживала, что не живу с детьми, но как их было привести в деревню? Африканская деревня — это опасное место: там Студенты РУДН, 1960-е годы змеи приходят, животные разные, да еще и школы нет.

Так прошел почти год. Однажды мне позвонила монахиня из церкви в нашем квартале в Дуале и говорит: «Приезжай скорее! Дочь в больнице!» Я не понимала, что происходит, муж по телефону ничего не говорил, родственники мои только кричали, зачем я уехала. Я приехала на следующий день и все узнала. Муж отвел дочку на обрезание. У нас есть такое варварство в Африке — в деревнях такое с девочками делают. Говорят, чтобы потом она не изменяла мужу. Какое это имеет отношение? В моей семье такое не дела­ли никому, мои родители, образованные люди, знали, что это зверство, что это опасно, — ведь делают не в больнице, а дома. А муж — из более традиционной семьи. Я никогда ему не разрешала это делать нашим дочерям, говорила: «Если сделаешь, то я никогда больше с тобой жить не буду в одном доме!» Но меня не было уже год, и он решил все-таки, хотя бы одной. Он отвел ее к женщине, которая это делает, — там грязь, у доче­ри начался столбняк. Ее не спасли. Когда я приехала, она уже умирала. Как я себя виню! Как я могла ее оставить? Почему взяла только младшую? Муж с ума сошел, злился на меня, говорил, что не виноват, что это должна была сделать мать. Говорил, что прав, и если найдет Принцесс, тоже отведет ее на обрезание. Моя семья возненавидела меня, что я оставила дочь такому извергу, говорили, что я винова­та. Я была как между молотом и наковальней. Полиция ищет, чтобы вернуть меня в тюрьму, муж ищет — чтобы найти младшую дочь, семья отвергает, потому что я виновата в смерти ребенка. Я пошла в церковь. Пастор сказал: «Тут тебе не будет жизни никогда. Уезжай!» Так я стала беженкой. В Москву я приехала в 2009 году, меня привез наш пастор. Старшие дети были в Европе, средние, уже взрослые, спрятались у знакомых. А младшую, Принцесс, я не могла оставить, ей было тогда 3 года.

Я никого не знала в Москве, совсем не говорила по-русски — как я боялась сюда ехать! Одна, в незнакомый город — это страшное одиночество! В Африке совсем не так: там ты всегда среди братьев. А тут просыпаешься, и целый день ты один. Я почти не выходила из дома тогда. А куда идти? Потом нас выгнали с одной квартиры, мы сидели в парке, и я звонила, чтобы найти новое место. Мы просидели в парке с обеда до полуночи, а потом поехали в новую квартиру. Когда приехали, Принцесс начала жутко плакать, трясти руками, я не могла понять, что такое. Потом поняла, что она в парке отморо­зила пальцы, их начало щипать в тепле. Климат, да, это тяжело для нас. Мы же приехали зимой! Если бы я не боялась, что меня арестуют в Камеруне, то я сразу бы вернулась. Нас много выгоняли с квартир. Когда выгнали с последней, не знала, что делать: я никого не знаю, ­по­французски никто вокруг не говорит, все отворачиваются, на улице холодно — и мы пошли в метро. Целый день в метро, представляете? Принцесс плачет, что шумно, уши закрывает, говорит: «Мама, пошли в вагон! Лучше ездить, чем сидеть на месте!» Потом нас забрали в приют для женщин с детьми. Мне говорят: «Поехали, там дадут еду и жилье!» А я думаю: «Куда меня везут? Зачем куда-то бесплатно пускают женщин с детьми и кормят их? А что надо делать взамен?» Было очень страш­но. Я там была первой африканкой, остальные — белые. Потом пришел директор приюта Сапар Муллаевич, и я поняла, что все хорошо: он как отец. В Африке часто говорят «maman» и «papa» человеку, который тебе не родной, но много тебе помогает. Сапар — это papa для нас! Мари и Принцесс с подругой Мари из Кот-д'Ивуара Фату Фофаной (справа) Сейчас нас тут шесть африканок с детьми, живем в одном флигеле, мы теперь семья друг для друга. В Африке всегда так — большие семьи. Еду готовим сами, нам дают продукты — обычные — готовь что хочешь. Тут все африканцы знают такую русскую еду — «манка». В Африке есть маниока — мы ее все едим, это как каша, но вместо хлеба. А тут нет маниоки, но манка похожа. Раньше никогда манку не пробовала, а тут постоянно ее едим — с соусом. Можно готовить соус, как в Африке: тут есть все продукты для этого — шпинат, арахис, фисташки, фасоль. Сложно найти только гомбо — у вас говорят бамия, у нас это гомбо. У вас ее продают только замороженную, а вкусно готовить из свежей, но можно съездить в Лу­мумбу (Российский университет дружбы народов. — БГ), там в магазинчиках во­обще все наши продукты продают. Еще если нужно косички заплести, тоже туда можно съездить. Я умею немного сама плести, но если надо красиво, то лучше съездить туда. Плести — это ведь долго, знаете, как детям косички плетут? Дают леденец на палочке, пока сосет — можешь плести, как только кончается — сразу новый надо давать, а то будет плакать.

Тут все другое, но больше всего — люди. У нас, если видят иностранца или путешественника, стараются сесть с ним рядом в автобусе, познакомиться, поговорить: ведь интересно, откуда он, куда едет. А тут наоборот. Иногда я сажусь в метро, а человек рядом со мной встает и уходит. Или я хочу спросить, как пройти, а человек убегает или толкает. Это расизм, что ли? Или я вас не понимаю. И все на тебя смотрят: в метро смотрят, смеются, часто фотографируют без ­разрешения. Однажды в метро какой-то стран­ный хотел сфотографировать Принцесс, я заслонила ее собой, а он разбил мне очки. Иногда просто подходят и пинают. Может быть, это оттого, что мы не можем с ними поговорить. Ведь с кем я ни говорила тут из русских — хорошие люди, хотят помочь. Я поняла, у вас так: если просто говоришь незнакомому «здравствуйте», то ты никому не нужен, могут даже не ответить, отвернуться, зато если ты с кем-то познакомился, для Студенты медицинского
факультета РУДН, 1960-е годы тебя сделают все — ты уже друг! Это хорошо, это как у нас в Африке — мы говорим друг другу «Брат! Сестра!», неважно, что неродные, но мы связаны.

Африканцы с русскими похожи тем, что мы тоже любим статусные вещи — машины, например. Я люблю машины, всю жизнь водила, даже когда сама вла­дела компанией по логистике, могла сесть за руль и отвести сама — это удовольствие. Смотрю вокруг на дорогие машины в Москве — какие они! Иногда мы с Принцесс мечтаем, какая у нас когда-нибудь будет машина. Еще мне нравятся в Москве большие магази­ны. У нас, если что-то надо купить, то идешь на рынок, — там будет все. Тут идешь в большой супермаркет — там удобно, можно самому брать продукты. А на рынке тут — если не знаешь, что за вещь, трудно разобрать. Было смешно как-то раз: я хотела купить фисташек без скорлупы для соуса, у нас их везде продают. Пошла здесь первый раз на рынок, вижу, зеленые зернышки лежат, ткнула в них и купила — у меня еще зрение плохое, вроде орешки. Дома долго удивлялась, что за странные фисташки в Рос­сии, мелкие и плоские, но съели. Потом переводчица сказала, что это семечки тыквенные очищенные, а не фисташки. А в супермаркете можно все рассмотреть. Жалко только, что еда там не такая свежая, как на рынке в Камеруне. Там рыбак поймал рыбу, сразу отнес к прилавку и продал, а ты ее сразу приготовил. Курицу прямо при тебе рубят — у нас ведь ничего не хранится, только свежее можно есть.

Удивляюсь, что тут такой большой город, метро, красиво очень, — но почему-то можно плевать везде. У нас если плюнешь в публичном месте, тебя отве­дут в полицию — ведь ты можешь попасть в другого человека! Еще удивляюсь, что тут девушки курят. В Африке, если девушка курит, то ее родители просто в порошок сотрут. А если увидят, что подросток курит, то любой прохожий подойдет и как надает за это!

От холода Принцесс тут часто болеет, не привыкла — сколько раз мы с ней в больнице лежали! Тут хорошие больницы, спасибо врачам. Первый раз увезла нас скорая в больницу, сказали: «Грипп», а у нас такого нет, ну просто простуда, поэтому я не знала, что надо с собой что-то брать. Потом поняла, что надо будет в больнице остаться лечиться не на один день, отпросилась домой, чтобы взять вещи переодеваться. Пока ездила, врач шесть раз звонил: «Немедленно обратно! Температура!» А я же не понимаю, что он говорит! Умер, что ли, ребенок? Что случилось? Приехала срочно, а Принцесс уже перевели в отдельный бокс, запертый, для больных с инфекциями. И ме­ня туда закрыли. Нет, там, конечно, все было: и кровати, и холодильник, и теле­визор — но взаперти целый месяц! Врач через окошко только разговаривала. Ни­когда такого не видела. Я уже поняла, что грипп тут — это как смерть!

За два года я научилась немного говорить по-русски. Много понимаю, что мне говорят. Пока не научишься, совсем трудно. Когда я просила, чтобы нас оставили в приюте, ничего не могла сказать по-­русски, только «Пожалуйста! Пожалуйста!» — Сапар все понял, что я хочу. Хо­рошие люди всегда все понимают. Есть еще слово по-русски, которое понимают все африканцы: kurtka — потому что холодно! С одеждой вообще такая история: я — гигант, во мне почти два метра роста, ­размер ноги — 40. У нас это нормально, а здесь нет. Когда я только приехала, не на что было купить сапоги, холодно идти куда-то. Сапар мне говорит, что надо ехать оформлять документы, а я ему показываю, что не могу, — не в чем. Я спрашивала, где вещи раздают бесплатно, чтобы найти сапоги, но все говорили: «Нет таких! Огромные!» И мне Сапар откуда-то принес мужские, но теплые. И я в них ходила — стыдно, а что делать. Тогда тяжелое время было: Принцесс болела, досье на переселение лежало в посольстве без ответа, денег совсем нет, по-русски не говорю, даже сапог и то не могу найти. А потом вдруг мне позвонила Аня из центра, где вещи бесплатно раздают, и говорит: «Я две пары для тебя нашла!» Вот это да! Целых две! И в этот же момент все завертелось: нашлась работа, досье подали в посольство, Принцесс стало лучше. И я поняла тогда, еще с сапогами, что Господь на нашей стороне!

Лучше всего я знаю районы Измайлово и Преображенку — там много жилых домов, как муравейники, — там я работала. С работой тяжело. У меня есть убежище в России, я имею право официально работать, как все граждане. Но мало кто хочет брать на работу африканцев. Остается только подработка. Все знают, что африканцы раздают рекламу, — за несколько часов можно заработать 200–300 рублей, не больше, но и это непросто, Дома в районе Преображенки, в которых Мари расклеивала по подъездам объявления особенно зимой. В метро тепло, но туда заходить запрещено, надо стоять рядом, на холоде. И я не смогла так работать, очень холодно. Мне один африканец предложил клеить рекламу в подъезды. Это еще сложнее! Везде ведь домофоны, надо зайти с кем-то в подъезд, или посмотреть, какие кнопки стерты, набрать код, а потом идти по этажам и клеить. Колени поначалу болели ужасно. Зато похудела, знаете, для женщины это важно! Но если бы мне кто-то раньше сказал, что я буду, как вор, прокрадываться в дома и клеить бумажки, — ох, я бы над ним посмеялась! Я бы сказала, что он с ума сошел!

Чаще всего я бываю на Юго-Западе Москвы, мы живем в том направлении. В Москве все огромное: здание Университета — очень красивое, даже РДКБ, больница, куда мы ездим, — какая огромная! РУДН тоже на юго-западе — там много африканцев. Даже таксисты в аэропор­ту знают, что если африканец прилетел и не знает, куда ему податься, то его надо везти в РУДН, — там разберутся. Я мало общаюсь с местными африканцами, они студенты, я им в матери гожусь. Есть протестантская церковь на «Авиамоторной», там был пастор Боб, он всех африканцев принимал и помогал. Но от нас это далеко, да я и не очень люблю ходить в церковь, но в Господа верю. Я всегда говорю, что Господь делает много чудес. В этом году он нам с Принцесс сделал еще одно: через день мы улетаем в Канаду. Посольство выдало нам статус беженцев. В приюте я еще не рассказала, не хочу, чтобы завидовали, поэтому странно даже: сидишь и улыбаешься сам себе.

Тчетчуа Принцесс Сирен

6 лет

Мое самое любимое место в Москве — это циркль, нет, цирк. Мы с мамой туда ходили: там были львы, тигры, крокодилы и даже собаки! Еще там была такая большая веревка, на ней танцевала девочка — очень высоко, под крышей. Я говорю по-русски. Дядя Саша в приюте говорит: «Ты — мой переводчик!» А если я не хочу ни с кем говорить, то говорю, что не могу.

Когда я была в больнице, мне там не нра­вилось, хотя меня никто не обижал. На Рождество мне подарили календарь Адвента — там 24 коробочки. Тетя сказала, что надо открывать по одной коробочке в день и брать маленький подарок, а если открыть все сразу, то все исчезнет, потому что это волшебство. Но я знаю, это не волшебство, это тетя туда положила подарки для меня. Скоро мы уезжаем. Полетим в небе, в самолете, высоко-высоко. Я не знаю куда, но там я пойду в школу.