Знакомство с родителями

Женщина на ресепшене в гостинице «Академическая» не знает, в каком номере остановился доктор Уотсон. Собственно говоря, она не знает, кто он такой. Мне сложно ее в этом винить: кто такой Уотсон, не знают, похоже, даже в Академии наук. «Уотсон Джеймс Дьюи, — написано на сайте Академии, — иностранный член c 01.01.1988. Отд. физико-химической биологии (молекулярная биология), США». Вот и вся доступная информация. Иностранный член в сбитом набок синем галстуке сидит в своем номере на 12-м этаже и ждет меня. На часах — 9.10 утра по Москве или час ночи по Восточному побережью США, но выглядит Уотсон после перелета через Атлантику свежее, чем я после перелета из Петербурга. Так и должно быть, когда встречаешься с кумиром своей юности.

Джеймсу Уотсону 80 лет, и он выглядит на каждый год своей жизни, но у меня перед глазами стоит другой его образ. Я вижу 25-летнего молодого человека, худого, чубастого и с оттопыренными ушами — он немножко напоминает Вустера в исполнении Хью Лори. Рядом с ним человек постарше с указкой, смотрящий на огромную, в человеческий рост конструкцию из жести, то ли железа (на старой фотографии не разобрать). Конструкция похожа на винтовую лестницу. Подпись под фотографией гласит: «Уотсон и Крик у модели ДНК». Год не написан, но кто же его не знает: в 1953 году Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик установили структуру ДНК. Точнее, 28 февраля 1953 года.

Чтобы понять, почему открытие структуры ДНК изменило мир, вспомните раздел про генетику из учебника по общей биологии. Вспомните виртуальный желтый сморщенный горох, который скрещивали с горохом зеленым и гладким, чтобы получить виртуальное потомство с соотношением признаков 1:3:3:9. Вспомните потомков королевы Виктории, больных гемофилией, — они все были мужского пола. И представьте на минуту (это чистая правда), что вся эта красивая генетика была сделана на клочке бумаги без малейшего представления о том, какие именно механизмы обеспечивают столь предсказуемое распределение сморщенности среди горошин в первом гибридном поколении. Больше того, никто не знал точно, как дети наследуют признаки своих родителей и как копируется генетическая информация. Слово «ген», введенное в научный обиход в 1909 году, в течение полувека оставалось сугубо теоретическим понятием, ни к чему не обязывающим: любой якобы наследуемый признак описывался собственным геном, и никому не приходило в голову этот ген искать. Сейчас, говоря о генах, мы имеем в виду вполне конкретные последовательности ДНК, которые можно не только выделить и описать, но и изменить при желании. Этот сдвиг в науке — от бумажных выкладок до трансгенной картошки, несъедобной для колорадского жука, или клубники в «Седьмом континенте» — начался с открытия структуры ДНК. «Что было самым важным открытием в биологии со времени выхода вашей статьи?» — спрашиваю я Уотсона. — «Сама ДНК. Никто не ожидал, что она окажется такой интересной».

Фотография, которую я помню с детства, была напечатана в книге Уотсона «Двойная спираль». Это, возможно, самая известная научная биография в мире. Не книга даже, а брошюра, повествующая об одном открытии, которая заставила сотни фриков по всему миру выбрать биологическую специализацию. Нетопленый послевоенный Кембридж, старшие коллеги, вечно ставящие палки в колеса, симпатичные француженки в пансионе у мадам Прайор (Уотсон раздумывал, не пойти ли ему к ней учить французский ради сытного стола и дамского общества), могущественные конкуренты, грозящие украсть открытие прямо из-под носа, и два молодых энтузиаста, спорящих до хрипоты в закусочной «Орел». В той самой закусочной, в которой Фрэнсис Крик объявит громогласно, что они с Уотсоном «открыли секрет жизни». В 15 лет это читалось, как Луи Буссенар. Ради такой науки стоило жить.

Справедливости ради стоит заметить, что современники описываемых событий отнеслись к книге Уотсона без всякого энтузиазма. Один из гарвардских коллег сказал, что «Уотсон обесценивает валюту своей собственной жизни», другой заметил, что Уотсон описывает науку как «карабканье по скользкому склону под руководством идиотов… со злобой по отношению к многим и снисхождением — ни к кому», а издательство университета отказалось печатать книгу. Впоследствии Уотсону пришлось извиняться за некоторые пассажи. Уотсону вообще приходилось в своей жизни извиняться очень часто. «Всегда ли стоит говорить всю правду?» — спрашиваю я. «Наверное, да, — говорит Уотсон. — Правда — очень удобный жизненный принцип. Правдивые люди более успешны». «А правда может быть субъективной?» — вопрос повисает в воздухе. Гарвардский коллега Уотсона, знаменитый зоолог Эдвард Уилсон, сказал как-то: «Уотсон — самый неприятный человек из тех, что я встречал». Правда — очень удобный жизненный принцип.

«Я бы хотел посмотреть на геном Эда Уилсона, — говорит Уотсон, — и еще Эрнста Майра. Вы знаете, что он прожил больше ста лет?» Эрнст Майр — великий эволюционный биолог, который умер три года назад. Если он прожил сто лет, считает Уотсон, значит, у него были хорошие гены. Разговор про геном зашел потому, что сам Уотсон — один из немногих людей на земле, чей геном полностью расшифрован. Ему недавно сделали такой подарок в знак признания заслуг: он не только стал первооткрывателем ДНК, но стоял у истоков проекта «Геном человека» и был даже его первым руководителем. «И что, — спрашиваю я, — ваш семейный доктор уже получил копию?» — «Он все равно ничего не поймет». Проблема в том, что не только гены определяют проявление тех или иных болезней и свойств, но и среда, в которой вырос человек. Эта дихотомия по-английски описывается прилипчивым выражением nature vs nurture — природа против воспитания. Природа и среда в разной степени влияют на разные признаки. Скажем, цвет кожи может определяться генами, а может — обилием солнечных дней в году. «Что касается меня, — говорит Уотсон, — то тем, какой я есть, я обязан своим генам». Из всех людей он заслужил право на некоторый генетический детерминизм.

В семье, которой Уотсон обязан и своими генами, и своим воспитанием, «верили в книги, птиц и Демократическую партию». Его отец работал в школе и был увлеченным орнитологом-любителем, а мать участвовала в предвыборных кампаниях демократов — в подвале у Уотсонов даже располагался одно время предвыборный участок. Джеймс с детства впитал в себя все семейные ценности (именно ради наблюдения за птицами он перестал ходить в церковь по воскресеньям) и тогда же приобрел любовь к Рузвельту и его «Новому курсу» и стойкую антипатию к Гитлеру («Моему отцу нравились евреи»). Но сейчас, когда ему стукнуло 80, многие люди всерьез называют его расистом: генетический детерминизм у демократов не в чести.

Дразнить гусей Уотсон начал уже давно. Он сказал как-то: «Говорят, это было бы ужасно сделать всех девушек красивыми, а по мне так это было бы здорово» (красивых девушек Уотсон и вправду любит до чрезвычайности: на страницах его книг они упоминаются лишь чуть реже, чем ДНК). Сначала ему как гению прощали и скверный характер, и эксцентричность, но в какой-то момент политкорректное общество начало волноваться. В 1997 году в одном интервью он сказал, что «если бы мы нашли ген, определяющий сексуальность, и если бы какая-нибудь женщина не захотела рожать гомосексуального ребенка, что ж — нам стоило бы ей это позволить». Его предсказуемо обвинили в гомофобии. «Я сказал, что они имеют на это право, потому что каждая женщина хочет внуков, — и точка. Это здравый смысл, — объяснял он потом. — Я всего лишь приводил аргументы в пользу права женщины делать выбор. Я не обсуждал, хорошо это или плохо». Но объяснения Уотсона редко кого-то удовлетворяли — сложно начать думать с позиции первооткрывателя ДНК.

Гром грянул в октябре 2007 года. Тогда, в преддверии выхода автобиографии Уотсона («Избегайте скучных людей») «Таймс» напечатала о нем большую статью. Автор статьи Шарлотта Хант-Груббе некоторое время стажировалась у него в лаборатории, жила в его доме и была с ним дружна. В статье среди прочего было приведено следующее высказывание Уотсона: «Перспективы Африки, по-моему, самые мрачные… <поскольку> вся наша социальная политика исходит из того, что они так же умны, как мы, в то время как тесты показывают, что это не так». Этой фразы ему уже не простили. В результате практически все его публичные лекции, приуроченные к выходу книги, были отменены, и через две недели ему пришлось уволиться с поста директора лаборатории, которой он руководил несколько десятков лет и которую он сделал за это время одной из сильнейших в мире. «Общество очень хочет полагать равные мыслительные способности общим наследием всего человечества, — оправдывался Уотсон, — и это может быть так. Но просто желать этого недостаточно. Это не наука». Его никто уже не слушал. Уотсон слишком поздно понял, что общество и наука живут по разным законам. Главное и единственное условие нашей с ним встречи формулировалось в одной фразе: ни одного вопроса про прошлогодний скандал.

«За кого вы будете голосовать в ноябре?» — «За Обаму». О скандале забыть сложно. Уотсон держится очень хорошо и внятно говорит, но стоит заикнуться о том, как воспринимает общество его высказывания, он сразу скучнеет и на глазах превращается в старика. Самый простой способ его приободрить — это снова заговорить о генах.

В Думе сейчас обсуждается проект, обязывающий людей, совершивших тяжкие преступления, сдавать пробы ДНК. «Как вы к этому относитесь?» — «Хорошо. Если ты совершил преступление и на тебя указывает ДНК, значит, ты действительно виновен. Общество функционирует лучше, когда преступников наказывают». — «А как же гражданские свободы?» — «Понимаете, некоторые люди действительно плохие. Может быть, это среда, а может быть — гены. Кроме того, если бы у нас была их ДНК, — прибавляет Уотсон, и взгляд его затуманивается, — мы бы смогли найти гены, которые отвечают за мораль». Судопроизводство, кажется, тут ни при чем.

В свой нынешний — второй — приезд в Россию (первый раз он был в Москве на биохимическом конгрессе в 1961 году; «когда у вас не было генетики») доктор Уотсон читает две лекции: про генетику рака и генетику психических заболеваний. Вторая тема больше всего занимает Уотсона в данный момент: его сын страдает шизофренией. «Самая важная проблема биологии — понять устройство мозга. Мы ищем гены, которые отвечают за плохое поведение или, например, за шизофрению. Но просто найти их недостаточно: мозг устроен слишком сложно. Нельзя будет вылечить шизофрению, пока мы не поймем, как устроен мозг». У самого Уотсона уже, к сожалению, не хватит времени на решение этой задачи. «Вы же биолог? — говорит он. — Чем вы занимаетесь? Знаете, в нейробиологии происходят очень, очень интересные вещи». «А чем в данный момент занимаетесь вы?» — мне приходится переводить тему. «Я? Я ничего не делаю лет с тридцати пяти. Тогда я в последний раз был в лаборатории. Так, только книжки пишу». Уотсон написал девять книжек, включая несколько классических учебников по молекулярной биологии. «Вот думаю написать книжку про шизофрению». — «Популярную?» — «Нет, что вы. Для популярной книги мы слишком мало знаем».