Жизнь и судьба Адольфа Шаевича

Я много думал, почему же фашисты так жестоко расправлялись с евреями. На эту тему написаны десятки книг, но уничтожение целого народа, любого народа, не поддаётся логическому осмыслению. Я могу понять простую деревенскую женщину, которая считает, что евреев убивали за то, что они распяли Иисуса, – она, должно быть, не читала книг и не знает, что евреи не могли никого распять. У них и казни такой не было. То, что они дали согласие на распятие Иисуса, – да, это было. Но для казни их согласие и не требовалось, и оно не может служить хоть каким-то оправданием фантастически кровавой истории моего народа.

Я не возьму на себя смелость перечислять все причины, слухи и домыслы. Могу только процитировать «Сказку об Италии» Алексея Максимовича Горького. В ней есть такая фраза: «В некотором царстве, в некотором государстве жили-были евреи – для инсинуаций, наветов, погромов и других мелких нужд государства». Любому государству всегда нужен враг – осязаемый, ощутимый и бытовой; и государственный антисемитизм в сегодняшнем мире никуда не делся, он может быть даже в государстве, где практически не осталось евреев. Меня до сих пор останавливают на улице и доходчиво объясняют, что «в Кремле сидят одни евреи».

Мои бабушка и дедушка со стороны матери Татьяны Львовны Поляковской родом из Смоленска. В 1921 году во время гражданской войны дед мой сбежал от семьи с какой-то молодой женщиной, оставив бабку с девятью детьми. Бабка же завербовалась на Дальний Восток, поскольку ей пообещали бесплатный проезд и подъёмные, и увезла семью в Хабаровск. Отец мой Соломон Абрамович Шаевич родом из Белорусии, в 1930-е годы поехал строить еврейское государство туда же, на Дальний Восток, в Биробиджан. По пути, в Хабаровске, познакомился с моей мамой, и они поехали в Биробиджан вдвоём. В 1937 году родился я, через два года – мой брат Борис. В 1941 году, когда немцы заняли Белоруссию, вся большая семья моего отца была уничтожена. Их просто закопали живьём в землю — и всё. Нам об этом белорусская соседка написала письмо, которое мама тут же порвала и отцу ничего не сказала. Он до конца жизни не знал, как погибла его семья, и ездил в Белоруссию их искать.

Я долго жил в Биробиджане, который был зелёным, с виду тихим городишком с населением в 50 тысяч человек. Изначально еврейскую автономию ехали строить коммунисты, ничего не знавшие ни об иудаизме, ни о еврейских обычаях. Но поскольку они ехали целыми семьями, то везли стариков, которые хоть что-то помнили. По их настоянию в Биробиджане построили синагогу, которая была совершенно непопулярна: после войны она сгорела, и её несколько десятилетий не восстанавливали за ненадобностью. В 1947 году, в рамках кампании по борьбе с космополитизмом, всё руководство области посадили, многих расстреляли. Биробиджан того времени был дикой смесью разных национальностей, и ничего еврейского в нём, по сути, не было.

Семья наша была максимально светской, даже разговоров на эту тему не было. Отец мой, человек сугубо партийный, тем еврейства намеренно не касался. Я помню, что мы получали от его родственников из Вильнюса посылки с мацой и ели мацу с салом, поскольку вообще не знали, для чего она предназначена.

Я тут же захотел своё имя поменять, что было невероятно сложно: пришлось бы собрать кучу справок — и я на это плюнул. Позже, когда я учился в ешиве (высшее религиозное учебное заведение. – БГ.) в Будапеште, то обнаружил, что очень многих венгерских евреев зовут так же, как и меня. И окончательно со своим именем смирился.

Детство моё было хорошим, но, конечно, скудным. Продукты выдавались по карточкам, и досыта мы никогда не наедались. В пионерских лагерях все были тощие – целыми днями плавали и гоняли в футбол и о еде забывали. Мой брат Боря, известный хулиган и забияка, показывал нашим знакомым фотокарточки из пионерлагеря и говорил: «Это мы с Адиком в Освенциме».

Особого выбора, где учиться после школы, не было: в Хабаровске существовало четыре института – инженеров железнодорожного транспорта, политехнический, педагогический и медицинский. К медицине и педагогике я не испытывал никакого влечения, но поскольку после окончания десятилетки ездил в целинный совхоз, решил идти учиться на механизатора.

В 1964 году я закончил институт по специальности «инженер-механик по дорожно-строительным машинам» и поехал обратно в Биробиджан. Распределили меня в управление механизации № 5, я обслуживал строительную технику – бульдозеры, автокраны, башенные краны. Работали много, но и пили много. На Востоке с запчастями был вечный напряг: делали заявки на запчасти и получали ровно треть желаемого. Нужно было мотаться по разным организациям, у которых была такая же техника по складам, и меняться. Приезжали – с бутылкой. Ты приехал, нашёл что нужно, потом с коллегами зашел в закуток: разлили, выпили, разбежались. А в 50-е годы, когда на Дальний Восток из-за осложнившихся отношений с китайцами перевели танковые части, за запчастями и топливом я стал ездить туда – то же самое, те же бутылки.

В какой-то момент я почувствовал, что допиваюсь до белой горячки. Часть ребят, с которыми я выпивал, погибла: кто-то разбился на машине, кто-то – утонул. И вырваться из этого круга невозможно: нужно было иметь сумасшедшую силу воли, чтобы работать на такой работе и не пить. И я поехал в Москву, где жил мой друг Валера Кац: он окончил медицинский институт и работал по «лимиту» в скорой помощи.

Мне было 35 лет, когда я оказался в столице. Я понятия не имел, что здесь такой пик отъезда – евреи получали разрешение на выезд и переезжали в Государство Израиль. А в Биробиджане никаких разговоров на эту тему даже не велось. Два месяца я безуспешно пытался найти работу. На всех московских заборах висели объявления о том, что ищут инженера. Приходил наниматься, показывал паспорт, и мне говорили: «Ой, у тебя московской прописки нет, и вообще, сейчас все евреи уезжают, возьмём мы тебя на работу, а ты подашь заявление на отъезд, и у нас неприятности будут». Жить – негде. Один чемодан — на Ярославском вокзале, другой — на Белорусском. У Валеры Каца жилья не было: когда он дежурил на скорой помощи, я ночевал у него на подстанции; когда дежурств не было, мы вдвоем спали на вокзале или в аэропорту. Но дело происходило летом, так что – терпимо. Полдня я мотался по конторам, искал работу, а потом до вечера загорал на пляже в Серебряном Бору.

Я познакомился с массой людей, и все они знали, что я искал работу и прописку. И однажды кто-то мне сказал: «А ты знаешь, что в синагоге есть школа? Они принимают учиться и дают на время учёбы прописку. Будешь учиться год, за это время сам познакомишься с хорошей девушкой и женишься». Я и представить не мог, что в Москве есть синагога.

Я пришёл в хоральную синагогу на улице Архипова, и председатель еврейской общины Эфраим Каплун сразу мне сказал: «Ты в Израиль хочешь уехать, тебе перекантоваться где-то нужно – погляди на себя: какой ты еврей, в синагогу без шапки пришёл». Нет – так нет. И тут ко мне подошёл Лев Гурвич, ректор ешивы при Московской синагоге. У Гурвича была очень интересная судьба – он получил диплом раввина в 1917 году. После революции его диплом стал никому не нужен, и Гурвич уехал в Днепропетровский университет, поступил на авиационный факультет и всю жизнь проработал в авиации. И только потом его нашли московские евреи и позвали ректором в ешиву. И вот он подходит ко мне и говорит: «Не обманывайте меня и скажите честно – вы хотите уехать в Израиль?». Я отвечаю: «Нет, я не собираюсь уезжать, мне бы в Москве зацепиться». И тогда он мне предложил ходить в синагогу каждый день и помогать. Кому кошерную курицу отвезти, кому ещё что. К тому же тогда в синагоге не каждый день собирался миньян (собрание из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения. – БГ.) и нужен был десятый человек.

Я стал ходить в синагогу каждый день, а потом меня зачислили в ешиву с испытательным сроком на полгода и приняли на должность сторожа. Вечерами я запирал синагогу и спал на столе. Но даже тогда я не был верующим человеком. Студенты ешивы, и я в том числе, ходили в ближайшую столовую и ели всё подряд, не задумываясь ни о каком кашруте. Вера приходила ко мне постепенно: денег не было, времени полно, я сидел и учился. Через год моей учебы в Москву приехал американский раввин Артур Шнеер, бывший в очень хороших отношениях с нашим послом. Благодаря ему я в конце августа 1973 года, заполнив в ОВИРе 30 анкет и предоставив 40 фотографий, поехал учиться в ешиву в Будапеште. И вот там когда я начал учить первоисточники, то задумался, что такое еврейство и зачем оно нужно. Государства не было две тысячи лет, евреи живут по всему миру, и в одном месте их гнобят, уничтожают и сжигают, а в другом готовы отдать им всё, лишь бы только они забыли о том, что они – евреи. И всё равно масса людей за своё еврейство держится. И кому это надо? Только – Богу.

Я не могу сказать, что лёг спать неверующим евреем, а проснулся – соблюдающим. Чем больше я читал, тем больше убеждался, что Бог есть. Правила кашрута и Субботы в Будапеште неуклонно соблюдались, и привыкнуть к ним было тяжело. Потом ничего, втянулся: одна вилка для мясной пищи, другая – для молочной.

В иудаизме есть понятия, которые совершенно необъяснимы. Но поскольку они идут от Всевышнего, их нужно неукоснительно исполнять. Во времена Храма существовало, например, такое правило, которое сегодня не действует: очищаться после прикосновения к мёртвому телу пеплом красной коровы. То есть нельзя было заходить в Храм не очищенным. Находили красную корову без единого порока, сжигали, пепел разбавлялся водой из специального источника, к которому привозили детей с каменными кружками. Сегодня все эти вещи непонятны. Трудно найти рациональное объяснение запрету на употребление в пищу свинины. Сложно понять, почему рыбу можно есть только ту, что с чешуей и плавниками, и почему красная икра – кошерная, а чёрная – треф.

В 1980 году я вернулся в Москву и стал помощником раввина Якова Фишмана. Он был очень болен, а тогда как раз была Олимпиада и в Олимпийской деревне выделили по одной комнате для священнослужителей разных конфессий. Я поехал туда в качестве раввина. Наши власти не учли один факт: многие зарубежные спортсмены бойкотировали Олимпиаду из-за того, что Советский Союз ввёл войска в Афганистан. И, соответственно, евреи из Израиля, США и Франции остались дома. Я целыми днями сидел в пустой комнате, смотрел телевизор, и ко мне заходили редкие посетители – посмотреть на живого раввина.

Когда я сменил Якова Фишмана и стал главным раввином хоральной синагоги, ко мне стали приходить совершенно разные люди – старики рассказывали о своём еврейском детстве, причём одну и ту же историю рассказывали по три раза в неделю. Остальные обращались не с религиозными, а с бытовыми вопросами: «Наша девочка влюбилась в гоя, что делать, помогите!». Я приглашал к себе девочку и просил её подумать, прежде чем выходить замуж за русского. Я не имею ничего против смешанных браков, но бывает такое: вырос мальчик, мама – еврейка, папа – русский. И вот мама тянет его в иудаизм, а папа – в православие. И дети не знают, к кому им прислониться.

90 % людей приходят ко мне за прямой помощью. Им нужны лекарства, деньги, еда. Главная проблема – выживание: в нашей общине много стариков, чьи дети уехали в Израиль и родителям своим не помогают. Помогаем в итоге мы. Синагога всегда была инстанцией, в которую люди обращаются, когда остальные варианты исчерпаны. Каждый человек общается с Богом сам, и раввин не посредник между Богом и людьми. Он не будет просить за вас покаяния и милостей. И если покаяния нет, то стоит искать причину в себе самом.

В России к евреям всегда относились по-разному. Есть такой парадокс: в Советском Союзе, во времена распространённого государственного антисемитизма, существовал «пятый пункт», и евреев не принимали в институт и не брали на хорошую работу, но при этом никакой угрозы погромов не было. В перестройку «пятый пункт» отменили – евреи куда хотят, туда и ездят, но одновременно с этим появилось общество «Память» (национально-патриотический фронт «Память». – БГ.) – и все стали бояться погромов. В нашей синагоге били стёкла и на стенах рисовали свастики. Постоянно звонили и угрожали. Периодически мы обнаруживали у входа неразорвавшиеся самодельные взрывчатые устройства, и возле синагоги обязательно кого-нибудь избивали. В 1999 году в синагогу ворвался молодой неонацист Николай Кривчун и нанёс более десяти ножевых ранений директору нашего центра искусств Леопольду Каймовскому. Я помню, что сидел у себя в кабинете и вдруг услышал страшные крики. Я выбежал в коридор и увидел, что Леопольд лежит на лестнице, весь окровавленный. Кривчун, совершенно обычный с виду парень, пытался от нас убежать, но мы его поймали. Каймовский лежал в реанимации и, слава богу, выжил. А в синагоге появилась охрана – и стало спокойней.

В России два главных раввина – и столько же главных раввинов в Израиле. Другое дело, что там это разделение логически обусловлено: есть раввин ашкеназский и раввин сефардский.

Я несколько лет был главным раввином Советского Союза, и 18 лет, с 1993 года, являюсь главным раввином России. До введения должности главного раввина каждая синагога существовала автономно, и мы как центральная синагога помогали другим общинам, распределяли религиозную литературу и т.п. Потом, когда к власти пришёл Горбачёв и меня избрали главным раввином, то мы объединили всех: общины Грузии, Молдавии, Узбекистана, Таджикистана. Я выбивал средства на реставрацию синагог, помогал возрождению общин, представлял интересы раввинов со всей страны.

В 1996 году, когда создался Российский еврейский конгресс, начались разногласия между Гусинским и Березовским. Тем не менее и я, и Берл Лазар (главный раввин России по версии Федерации еврейских общин России. – БГ.) были членами президиума Российского еврейского конгресса, и деньги, которые выделяли нам Гусинский и Березовский, делились между нашими синагогами пополам. Потом появился некий израильский бизнесмен – «алмазный олигарх» Лев Леваев. Он был миллиардером и вице-президентом Российского еврейского конгресса, а Гусинский – всего лишь миллионером, но при этом президентом РЕКа. Потом дела у Гусинского стали постепенно ухудшаться, хотя столько, сколько он сделал для нашей еврейской общины, не сделал никто. Я не вникал в суть взаимоотношений этих людей, а просто обращался к ним за помощью. Но, когда Гусинский был на грани ареста, Леваев пригласил меня к себе, предложил выйти на пенсию и написать заявление о том, что я никого, кроме Берла Лазара, не вижу в качестве преемника. Я отказался, и Леваев сказал, что у меня, как и у Гусинского, нет больше будущего.

В конце июня 2000 года была создана Федерация еврейских общин России, на съезд которой меня почему-то не позвали. Там присутствовали около 20 раввинов, большая часть которых не являлась гражданами России. Они и избрали нового главного раввина России – Берла Лазара. А вскоре после этого арестовали Гусинского. Буквально через несколько дней меня вывели из комиссии при президенте, из комиссии по празднованию Дня Победы и из прочих комитетов. И никто не позвонил мне и не сказал: «Извини, Адольф, ты для нас больше не существуешь».

Сейчас я не чувствую себя в опале, вовсе нет. Разве что косвенно: когда Лазара показывают по телевизору рядом с Путиным и Медведевым, то это очень действует на людей. А с Лазаром мы здороваемся – да и только. Хотя, если бы общину не раскололи, мы могли бы сообща сделать много полезного для российских евреев.