Живой

фотография: Павел Самохвалов

­Мои предки Немовы происходили из крупного села Дединово, там моих однофамильцев до черта. А когда дед и бабка от тифа умерли в Первую мировую войну, отец приехал в Москву. Получил образование и всю жизнь работал почтово-телеграфным служащим на подмосковной станции Кунцево. Там и по­знакомился с моей матерью, белоруской, бежавшей от войны в центральные гу­бернии.

Кунцево в дореволюционные годы было прекрасным дачным местом. Все мое детство прошло в садах старых дач и красивейшем сосновом лесу по Сетуньке. С четырех лет я много читал. У моих крестных была прекрасная библиотека — великолепные книги с золотыми обре­зами — Сервантес, Рабле и т.д. А потом в библиотеку 14-й фабрики свезли книги со всех реквизированных дач. К первому классу я уже прочитал всю приключенческую литературу — Жюля Верна, Майн Рида… Мечтал, конечно, о путешестви­ях, занимался спортом. Хозяйство у нас солидное было. Коза да куры от голодухи спасали.

При нэпе разрешили создавать рабо­чие кооперативы, и мои родители сумели построить своими силами дом в районе современной Верейской улицы. Конечно, праздник был, когда мы из шестиметровой комнаты переехали в три комнаты прекрасного деревянного дома с 20 сотками земли. Так и жили, уплотнять только после войны стали. А в 1950-х дом снесли.

фотографии: архив Л. Немова

Леонид Немов (справа) с Икаром Печениным, Раушен (ныне — Светлогорск), 1946 год

А дальше пошла очень неприятная для меня жизнь. Я никогда не ходил в детский сад. В школе мне неинтересно было. Впрочем, учителя у нас хорошие были и уровень образования достаточ­но высокий. Потом все учителя-мужчины на фронт ушли, у учителей брони не было, и почти никто не вернулся. ­Остались женщины.

В 1939 году вышел указ о всеобщей воинской обязанности. И деваться некуда, нужно в армию идти. Мы на семейном совете прикинули и решили, что лучше не просто солдатом на два года, а по военной части поучиться. В марте 1940 года, досрочно окончив школу, я пошел в авиационное училище. Ну авиация, погоны- «птичка», голубой мундир, «в далекий край товарищ улетает»… романтика! 7 марта 1940 года я переступил порог училища, а вернулся домой 7 марта 1947 года.

Первая мысль в училище была «Я не хочу быть военным», потому что не хочу подчиняться дураку, а вторая — «Нужно искать обходные пути», пото­му как иначе не выживешь. Вместо трех лет у нас программа была годовая, по 9 часов в день одних занятий, кроме строевой и всего прочего. Уставали страшно. Я сначала возненавидел строевую подготовку, но понял: если ты овладел этой дрянью, то тебе дают кого-нибудь в обучение и уже не так дерут. Я взялся и насмерть приветствия и строевую выучил. Вроде полегче стало. Дальше — гимнастика. Очень мне она сложно давалась, ночью вставал и шел на турник. Иначе отчисляли. Перед окончанием училища мы четыре месяца по четыре часа до побудки шлепали по соседней улице — готовились к майскому параду.

Учился я на радиотехника. Рассчиты­вал, что закончу училище лейтенантом и пойду учиться в какой-нибудь гражданский институт. Перед окончанием нас всех собрали и объявили новый приказ Сталина о переводе авиации на сроч­ную службу. Лейтенантское звание нам не дали, остались мы сержантами. Тут мы взбунтовались немного. Но с нами грамотно поступили: заперли на два дня, а вокруг ограды солдат поставили. Ну мы помитинговали-помитинговали и успокоились.

5 мая 1941 года меня направили в Барановичи (город в Брестской области, в 1921—1939-м входил в состав Польши. — БГ) на военный аэродром. Для меня Барановичи были потрясением. Совершенно польский город! Магазинчики, мастерские, тротуар плиточный, огромные клумбы цветов, женщины улицы моют. Местные жители не разрешали нам курить на тротуаре, чтобы пеплом не мусорить! В пивную заходишь, там хозяин: панове, панове, сo chcesz? Велосипедов кругом тьма. Девчонки все разряженные, боже ж ты мой! А 15 июня нас перебросили на военный аэродром под Брест.

В 4 часа 22 июня подняли по тревоге. В армии-то тревога дело житейское, мы внимания не обратили. Прошел час-два, где-то что-то гудит. Мы ожидали, что будут совместные учения Белорусского и Украинского военных округов, и были совершенно убеждены, что это учения и есть. Телефон не работает. Сидим ждем. А 22 июня у моего друга день рождения был, и мы отпраздновать собирались. Я говорю командиру эскадрильи: «Может, пойдем в лесок, воскресенье все-таки, отметим день рождения, а то сидим без дела, бензина все равно нет — летать никто не будет». Ну он говорит: «Идите». Только мы с другом доходим до середины аэродрома, видим — летит девятка самолетов, на полутора тысячах классически заходит со стороны солнца… А этот аэродром только готовить начали и бетонировали взлетную полосу, там заключенные или дисбатовцы в бараках жили, рабо­тали на аэродроме. Их там били шибко. И только я сказал: «Во, пикирующие бомбардировщики, у нас тоже есть!»

Новый год на гауптвахте Немов (крайний слева) и сослуживцы отмечали жареной курицей и самогоном, 1943–1944 годы

Тут как пошло! Бараки разбомбили, взлетную полосу. Ноги сами понесли. Потом штурмовики пошли, а мы только в поле бегали прятаться. Мы немецкие-то самолеты и раньше видели, они летали на 10?000 метров, но внимания не обращали, они ж друзья наши! Слухи были и о том, что немцы сосредотачиваются, но все считали, что если немцы пойдут — мы им так врежем!

Молодых нас только двое было, остальные старослужащие. Так вот они на машину — и в Барановичи, а нам говорят: «Жгите самолеты и догоняйте нас». Ну мы с бензином ходим — самолеты жжем. Настолько были глупые, что даже часы не снимали из самолетов. Тогда ведь часы были редкостью и шиком, а в самолетах прекрасные часы стояли, и чуть что — их сразу снимали. А из деревни польской по нам пуляют, ну это мы и раньше знали, что не любили там русских.

И сейчас иногда в кошмарах вижу шоссе Брест — Минск, а по этому шоссе — волна людей бегущих. Машины едут, друг друга давят. Это все военные были, гражданские еще не бежали. Кошмар! Огромная масса людей абсолютно пронизана страхом. А навстречу немецкие самолеты идут на бреющем и иногда постреливают ради смеха. И тогда вся толпа по канавам и кустам, в сторону… Бежали и бежали. Связи нет. Все брошено на произвол судьбы. И листовки сыплются: «Штык в землю — и переходи фронт. Это пропуск». А на обратной стороне: «Хоть ты жни, а хоть ты куй — все равно получишь…»

Свою часть я так никогда и не нашел. В Барановичи пришел одновременно с немцами. Но немцы рванули, а мы в тылу остались. Пошел я на восток, и днем шел, и ночью, аккуратно старался. Угнетения или страха я не чувствовал, больше было приключения. Оружия у меня не было, только комбинезон и трусы. И петлицы на комбинезоне, по которым патрули опознавали во мне авиатора и пропускали дальше в тыл. Пехоту-то останавливали. Потом, когда я в старости стал чемпионом по бегу, всем говорил, что бегать меня немцы научили.

Под Минском попал в большую груп­пу вышедших из окружения, и мы в лесу коротали день. Собралось там и несколько авиаторов. Но в Минск войти не успели. На наших глазах все небо закрыло самолетами. Минск бомбили. Мы около трехсот самолетов насчитали и сбились. Тогда поехал я на попутках в сторону Бобруйска. А немцы уже мост через реку Березину захватили. Вплавь я с одним товарищем переправился… И там на Березине так тихо было, хорошо. Как будто война — сон страшный.

Дошел до Быховского аэродрома, там у них несколько самолетов, и вроде как к ним пристал. Куда идти — непонятно. У меня было очень нехорошее состояние, помню. Там нас бомбили очень плотно, блокировали, летать не давали. Потом попал под бомбежку, контузило меня сильно.

Очнулся только в Орле. Ведь линии фронта-то не было единой, поэтому вывезли нас. А когда вышел из госпиталя — направили в Курск, там формировался авиационный батальон. Должны были МиГи как раз новые получить.

Немов (слева) с другом Икаром Печениным, 1944 год

30 августа, накануне моего дня рождения, первый раз бомбили Курск. Причем немцы предупредительные листовки целый месяц разбрасывали о том, что в конце месяца бомбить будут. Страшный был налет. А потом нас по всему фронту бросали по аэродромам — туда, где подкрепление требовалось. 12 октября 1941 года под Ржевом я второй раз попал в окружение. Начальству подали «дуглас» (пассажирский самолет Douglas DC-3. — БГ), а все остальные — выходите пешком. На этот раз был обозначен пункт конечного сбора — Дмитров. Туда перебазировался наш полк. Выдали нам пистолеты — старые, парабеллумы, которые еще в Первую мировую использовались. И одну обойму. Набрали мы кто продоволь­ствия, кто водки и пошли.

Несколько раз нашу группу немцы шугали, а один раз детишки с криками «ура» набежали, мы тоже перепугались. Крестьяне местные еще не пуганые были. Вот, говорят, придут немцы, колхозы отменят. Это поголовное убеждение было. И надо сказать, что от деревни к деревне нас все меньше оставалось, не хотелось ведь идти, к тому же многие, честно говоря, верили, что все это ненадолго. Первоначально у нас в группе человек 80 было, а вышли мы втроем. Ну и кончился наш выход тем, что наша разведка наваляла нам и привела нас троих к командиру артиллерийской батареи. Он документы проверил и говорит: «Вот вам, ребята, мешок сухарей и тикайте от линии фронта, особняк (сотрудник особого отдела. — БГ) сейчас в дивизию уехал. Лучше вам подальше умотать». Так мы и дошли с приключениями до Дмитрова, а о том что в окружении были, — никому ни слова.

В скором времени меня из 187-го полка за организацию сабантуя и пререкания с политруком выгнали. Я, надо сказать, Маркса много читал и, несмотря на контузию, помнил. Ну а он, как выяснилось, — нет. Недаром говорили: где кончается порядок — начинается авиация. Это действительно правда. У нас совершенно отсутствовала воинская субординация, друг друга мы по имени называли, а чаще по прозвищу. И, по существу, у нас в полку никакой армейщины не было.

Направили в Ивановский запасной полк. А там стали авиационные полки формировать заново. По счастью, меня не послали в Сталинградскую опера­цию пехотинцем, как многих авиаторов из ивановского училища. Ведь приказ использовать военспецов только по непосредственной профессии появился позже. Там же, в Иванове, я смог очень хорошо разобраться в английском и американском самолетном радиооборудовании, что потом мне дало существенное преимущество перед остальными радиоинженерами на фронте. А когда американские «кобры» (истребители Bell P-39 Airacobra. — БГ) пошли эшелонами, выяснилось, что с ними никто обращаться не умеет. А людей-то и нет. К «кобрам» так и не выпустили описания по-рус­ски, и от этого много было досадных неприятностей. Уже в 1944 году скопился целый аэродром «кобр» с неисправ­ными рациями, и никто не мог понять, что случилось. А я понял, что это наши механики «все лишнее» снимали, и там на радиоаппаратуру масло сочилось. И в раз я сумел самолетов 30—40 починить. Мне за это орден Красной Звезды дали, хотя тогда еще боевые награды техникам не давали.

Был я направлен в 46-й полк, который сформирован был еще до войны, и поэтому там все еще оставались очень хоро­шие военспецы. Первый таран 22 июня в 4 часа 20 минут совершил как раз летчик этого полка. В январе 1943 года нас перебросили под Старую Руссу, в Выползово и на все аэродромы, которые обслуживали изнурительную и неудачную, к сожалению, операцию под Демянском. Там крупная немецкая группировка была взята в окружение между озерами Ильмень и Селигер в январе 1942 года, и вплоть до 1944 года мы не могли до конца с ней расправиться.

Леонид Немов (крайний слева) с сослуживцами под Кенигсбергом, 9 мая 1945 года

Поскольку я был ответственным за настройку и эксплуатацию радиооборудования аэродромов и имел не просто доступ к радиоволнам, но и возможность самостоятельной блокировки некоторых диапазонов, то сам я из любопытства, начиная с Иваново, слушал немецкое радио, которое вещало на русском языке. У нас на приемниках только «Маяк» был, ну а я, так сказать, имел возможность сравнивать информацию. За это дело мне, конечно, сразу могли трибунал устроить. Но немцы, надо сказать, были оперативней в передаче сводок с фронтов и вообще новостей. Я прекрасно помню, как я услышал перед набором наших авиаторов в пехоту под Сталинград передачу на этом оккупационном радио про то, что Сталин подписал указ №227 «Ни шагу назад». Смысл был в том, что вводились штрафбаты и штрафроты из провинившихся по дисциплине, заградотряды, которые стояли за спиной пехоты и имели право расстреливать при отступлении. Но ведь в военных условиях отступление — это совсем не всегда бегство. Как сейчас помню, сижу в самолете, что-то там настраиваю, слушаю, это июнь 1942 года… У меня просто волосы дыбом встали. Как я мог это воспринимать? Я из окружения два раза выходил. При этом я никогда не был против советской власти, я был против тех, кто превратил ее в дикий режим. Египетские рабы не жили так, как наши крестьяне.

Передачи эти вел Блюменталь-Тамарин. Он, надо сказать, прекрасно пародировал всех наших деятелей партии, читал какие-то анекдоты. Из них я впервые узнал про этот указ и про то, что у нас новый гимн. О Жукове, помню, была передача. А надо сказать, что у меня всегда было такое впечатление, что Сталин нарочито Жукова выставляет, накручивает ему популярность. Были ведь и другие маршалы, а в новостях все он да он. Биографию Сталина по неделям передавали, не ту, что мы в школах читали. Военные сводки наши, как правило, запаздывали на день-два по сравнению с немцами.

Последние минуты перед отъездом в Маньчжу?рию (Немов — второй слева), Гросс-Диршкайм (ныне поселок Донское Калининградской области), 1945 год

В моем полку комполка и смершевец тоже слушали эту волну. Но я сделал так, что они без меня не могли эту волну настроить, только в моем присутствии. Комполка нет-нет да и вызовет: «Немов, пойдем послушаем». И особист тоже. И вот тут я был в двойственном положении. Кто его знает, и он на меня может донести, и вроде как я на него доносить должен. Но он оказался порядочным мужиком, сам молчал и меня не выдавал. Так получилось, что я был все-таки необходимым и квалифицированным специалистом. Но я даже своим друзьям в землянке никогда ни слова не говорил. Была жажда информации, мы же ничего не знали.

Состав землянки у нас был постоянным, на какой бы аэродром нас ни перебрасывали. Я, электрик, приборист (специалист по приборам самолета. — БГ), оружейник и иногда нам подсадного стукача подселяли, но он не приживался. У начхима стырили противоипритные бахилы и застелили потолок — у нас сухо было, выменяли у танкистов прекрасную немецкую герметичную печурку на спирт. У нас в палатке было запрещено курить, ругаться матом. Оружейник Жора, грузин, когда ему уж совсем невмоготу было, выходил и на улице матерился под наш хохот. Всегда был приемник, электричество, ну а поскольку всегда весело было, поговорить мы любили, — то к нам постоянно в гости приходили. Начсвязи Яропольский приходил к нам и наизусть Шолом-Алейхема рассказывал. Мы по сто раз слушали, очень любили. Постоянно спорили о литературе.

Авиация, конечно, прекрасно снабжалась. У нас, техников, был летный паек. С котелком я ни разу в жизни не ходил — официантки были, спали мы на простынях. Одним словом, чувствовалось, что мы элитные войска. Ну а поскольку наши ­летчики участвовали во многих крупных операциях, то и внимание к нам было повышенное. Раз приехала монгольская делегация вместе с главой Монголии Чойбалсаном, привезла нам подарки прекрасные. А тут случилась неожиданность — летят три «мессершмита». Наши летчики, в том числе ас, дважды Герой Союза Смирнов, сумели взлететь и на глазах Чойбалсана двух подбили, а один сам сел. Летчиков в плен взяли, допрашивают: «Кой вас черт сюда понес?» «Полетели на «лагг-драй» (самолет ЛаГГ-3. — БГ) охотиться». У них счет шел, и они на наши самолеты ради спорта охотились. А тут такая неудача!

Немов (второй слева) с друзьями перед отъездом в Маньчжу?рию, июль 1945 года

Такая же история была, когда к нам маршал Тимошенко приехал и тоже наши летчики на его глазах сбили самолет, им героев дали. Ну а я способствовал победе, настраивал радиооборудование. Нам ведь только «кобра» американская дала превосходство над мессерами, а без них неизвестно, что было бы. Я лично считаю «кобру» идеальным военным истребителем, спасением для наших летчиков.

Роман Кармен снимал нас пару раз. Однажды под Соменкой в начале 1943-го снимал проводы летчика домой. Этот летчик действительно уезжал на побывку, но не самолетом, конечно, а на машине, по-моему, то ли после геройства, то ли после ранения. Ну сначала самолет снимут, потом как мы руками машем и так далее. А второй раз с Карменом я в Мукдене встретился во время Маньчжурской операции в августе 1945 года. Он снимал сюжет о войне с Японией и в нашем случае «пленение императора Пу И». Ну императора этого где-то и как-то пленили, а спустя полмесяца Кармен добрался. Мы нашли ему китаезу какого-то, нацепили на него очки, придумал он историю, что самолет садится, и мы, изображая десантников, буквально руками оста­навливаем этот самолет и пленяем императора. Смех! Кстати, лучшие ­летчики-герои выходили из хулиганов, об этом, к сожалению, не пишут. Ведь чтобы хорошим истребителем быть, нужно совершенно тормозов не иметь. А ведь все мы были мальчишки и хулиганили страшно, и немцы, кстати, тоже хулиганили. Пролететь на бреющем над стадом овец или группой косцов, которые сразу в траву зарываются, — этого полно было. По дурости, конечно, и несчастных случаев много было. Наша землянка хулиганила изощренно. У нас была ручка на двери в землянку металлическая, и наш электрик к ней напряжение подводил так, чтобы подходивший снаружи, а особенно подслушивающий неожиданно ойкал. А мы раз — и выключаем сразу. Однажды к нам занесло замначальника штаба дивизии, полковник, хороший такой мужик, что он забрел, не знаю. И тут мы не успели выключить. Он все понял и говорит: «Ребят, я когда в следующий раз приду, вы не включайте». Ну понятно все это, тебя же завтра могут убить. Разрядка нужна какая-то.

На берегу Балтийского моря с сослуживцами (Немов — крайний слева), 1945 год

Ну конечно, совсем не везде такая вольница была. Был полк, в котором все бегали, считалось, что ты лодырь, если не бегаешь. Сказалось то, что в полку сохранялись довоенные традиции. Мы строем не ходили и гимн перед сном не пели, как в некоторых частях.

Под Демянском как раз ко мне подхо­дит политрук: «Тебе, — говорит, — пора в партию!» «Да я не достоин!» Уж в партию-то я никак не хотел. Он мне говорит: «Ты подумай, это дело серьезное. Коммунисты — вперед, а ты как же? Я уже написал две характеристики, тебе только подписаться надо». Загрустил я, ну что ж делать, написал заявление. И тут как раз случилась такая история. Пошли мы гулять куда-то к соседней разоренной деревне, и смотрю — в разбитой избе книг полно! Я сгреб все и принес в землянку. В числе прочего прекрасное ил­люстрированное Священное Писание. Я обрадовался, потому что мне всегда непонятны были религиозные сюжеты в живописи, мы ж все атеистами были, хотя многие и крещеными.

Ну и вызывают меня вскорости в полит­отдел. «Твое?» — «Мое». — «Ты, что ж, пропаганду ведешь, а сам документы в партию подал!?» Ну я оправдываться, мол, так и так. Последствия, к счастью, были такими, что меня приняли в партию только через год. А по фронту поплыла фраза, сказанная на нашем собрании: «Некоторые коммунисты, вместо того чтобы изучать историю партии, Ветхий Завет читают!»

Восьмиклассник Леня Немов дома, 1938 год

Так получалось, что мы с 1943 года все время на передовой были, обслуживали множество разных аэродромов. И в Белоруссии, и в Прибалтике. А потом долго стояли под Кенигсбергом. В Литве уже по хатам жили. Поражало, конечно, образцовое сельское хозяйство, огромные частные фермы.

Меня впоследствии очень тяготили воспоминания о мародерстве. Ведь когда Кенигсберг взяли, то, вероятно, чтобы выплеснуть всю ненависть к войне и немцам, город на неделю дали на растерзание. И вот мы тоже пошли. Перед входом патруль. Тебе ковш, как у Петра Первого на ассамблеях водки, и вперед. Ну и что там солдаты делали, догадаться несложно. Ну я походил, посмотрел и убежал оттуда. Ни одной вещи не взял. А потом еще затаскали меня: «Как это ты, такой-сякой, за немцев заступался!» А я всегда представлял своих родителей на месте этих несчастных немцев. Там же остались женщины да старики.

Очень любили мы купаться у Кенигсберга. И раз купаемся, и как пошла пальба! Мы попадали, лежим, лежим, а все палят и палят. Как поутихло, выползли. А оказалось — победа! У всех сразу одна мысль — радость, домой бы скорее. А авиацию долго не демобилизовывали. Меня направили в командировку, а о том, что в Маньчжурию едем, я вообще только в Чите узнал.

Тоже, кстати, купался — из воды вытащили к дневальному и отправили на восток. А потом еще два года не отпускали как специалиста. Сейчас вспоминаются не чудовищные перегрузки этих семи лет, а наша молодая жизнь. Мы отдавали себя полностью. Я лично рад, что меня перебрасывали на трудные участки, что я мог быть полезен. Война дала мне, пожалуй, здравомыслие, никаких иллюзий у меня после нее не осталось. Мне повезло, я не убивал людей. Ну а то, что сам убит не был, — чудо, конечно, и везение.