Жить стало лучше (на 12,5%)

Хеппиномика (happynomics) — гибридная отрасль экономики и социологии. Посвящена созданию экономического индикатора счастья, в котором традиционные макроэкономические показатели вроде валового продукта будут сочетаться с измерениями «качества жизни». В 2008 году лидерство в Х. неожиданно взяла Франция, где разработка подобного индекса стала проектом государственной важности.

У французов всегда были сложные отношения со счастьем. Во-первых, несмотря на joie de vivre, они какие-никакие католики. Во-вторых, с драматической точки зрения это состояние скучнейшее и несколько вульгарное. Утопист Руссо считал, что счастье в самодостаточности. Мрачный Фуко отрицал, что счастье существует вообще, «а человеческое уж точно». Оба были бы крайне удивлены, узнав, что нынешний президент Франции, счастливо влюбленный Николя Саркози, недавно заказал ведущим экономистам разработать новый индикатор национального благополучия, который включает в себя научно просчитанный показатель удовлетворенности жизнью.

До сегодняшнего дня единственной страной с индексом национального настроения является Королевство Бутан. В западной же экономике до сих пор полагалось, что счастье естественным образом следует за ВВП и ростом покупательной способности, хотя эмпирический опыт и здравый смысл подсказывают, что это не совсем так. Пока неизвестно, из каких факторов ангажированная Саркози исследовательская группа (во главе с нобелевским лауреатом Джозефом Стиглицем) будет составлять свою формулу, — результаты обещали через годик-другой. Но разумно предположить, что «экономика счастья» будет брать в расчет баланс между работой и отдыхом, духовную удовлетворенность и состояние института семьи. Что ж, good luck — ведь почти все релевантные факторы можно истолковывать двояко. (Не является ли депрессия одним из проявлений национального благополучия? У Судана нет времени на депрессию; у США есть.) А главное — что делать с результатами?

В американской прессе эти новости подали под обычным бешамелем — «ах, французы», — за что Саркози, боюсь, осталось винить только себя: на дворе не оптимальный момент для подобных инициатив. Как многие не преминули заметить, с романом между Николя и Карлой Бруни сама идея куртуазной Франции вступила в барочно-самопародийную фазу. На этом фоне инициатива с индикатором счастья смотрится как, скажем, Акт о Защите Щенков и Воздушных Шариков.

Что более интересно, некоторые российские обозреватели видят в создании подобного индекса этакий пассивно-агрессивный антиамериканский ход — мол, духовная Франция напоминает зарвавшейся Америке, что не в деньгах счастье. Это, разумеется, чушь, которая говорит больше о российских обидах и чаяниях, чем о франко-американских отношениях. Во-первых, Стиглиц — классический американский экономист, а не, скажем, философ постструктуралистского толка. На прошлой неделе, к примеру, он выдвинул стандартнейшую программу борьбы с рецессией на страницах The New York Times: увеличить пособие по безработице, урезать налоги среднему классу. Во-вторых, в самой идее исчисляемости народного счастья есть что-то американское.

Тем не менее именно Франция, а не Америка стала первой западной страной, переросшей ВВП. Почему? Один вариант ответа напрашивается моментально. В США эта идея не прошла бы не потому, что американцы измеряют свое счастье в деньгах или игровых приставках, а потому, что в ней тут же разглядели бы запашок благонамеренного фашизма или, как выражаются американские консерваторы, nanny state (государства-нянечки). Республиканцев нервирует все, связанное с «большим правительством»; полезно помнить, что в республиканских глазах США — это федерация квазинезависимых государств, у которых Вашингтон только путается под ногами. Во французской «политике цивилизации» их раздражает в первую очередь протекционизм. Демократов тем временем покоробило бы от заведомо консервативных определений счастья, заложенных в формулу: когда американский либерал слышит слова «семейные ценности» и «духовная удовлетворенность», он справедливо полагает, что речь на самом деле сейчас пойдет о праве на аборты и отделении церкви от государства.

Нет, индекс счастья к лицу более соборным обществам. Не тоталитарным — где со стволом у виска счастливы будут все и всегда, — а странам, преисполненным сознанием национальной сверхзадачи, которая в США на народном уровне отсутствует напрочь. В этом плане Франция, с ее постоянной паранойей насчет исчезающего национального характера, — идеальный кандидат. Если подумать, индекс счастья легко может работать индексом национальных комплексов. Любопытно было бы посмотреть на этот показатель в, скажем, Венесуэле. Или в России, жителям которой за последние сто лет несколько раз небезуспешно приказывали радоваться. Из вышеназванных стран нам лучше всех подходит определение счастья из притчи, которую вспоминает тот же Руссо. Царь Крез спрашивает у философа Солона, кто на свете всех счастливей, подразумевая, разумеется, себя. Солон в ответ дерзит, что, согласно его собственному индексу счастья, Крез на четвертом месте; первые три призера — отец семейства, павший в бою, и два брата, которых забрала Гера во сне, после того как их похвалила мать. Здесь тебе и духовное удовлетворение, и семейные ценности, и высшая цель. К сожалению, все трое мертвы — но с точки зрения статистики это стандартная девиация и ничего по большому счету не значит.