Жил певчий дрозд
Иллюстрация: Тимофей Яржомбек/KunstGroup Pictures
Последние недели, с 8 августа — начала войны, я звонил своим друзьям в Тбилиси, журналистам в Цхинвали, подруге в Сухуми. Каждый рассказывал свою историю: у кого-то забрали брата в армию, у кого-то пропал друг без вести, у кого-то погибла семья. Общее ощущение друзей, живущих на Кавказе, и их родственников в Москве — мир изменился и как жить дальше неясно.
Когда стали появляться первые сообщения о начале войны, мой друг позвонил своему товарищу Караману. Он звонил ему еще дважды, когда самолеты стали бомбить Грузию, и еще раз — вчера. Караман все время говорил одно и то же — строю дом для художников. Отвечая на второй звонок, Караман сказал, что слышал взрывы. На вопрос, что будешь делать теперь, сказал: «Строить дом для художников». Вчера он снова ответил: «Собираюсь утром делать то, что наметил вечером. Строить дом для художников».
Последнюю неделю я смотрю новости на федеральных каналах, слушаю «Эхо Москвы», читаю блоги и слежу за выпусками CNN. И я ничего не понимаю. Нет информации, которой веришь. Словосочетания «гуманитарная катастрофа», «принуждение к миру» или «военная агрессия» ничего не объясняют. И я не знаю ни одного человека, который сегодня, не солгав, может использовать любимую присказку двухтысячных — «а на самом деле».
Мир изменился. Мировой конфликт и холодная война впервые за многие годы стали настолько осязаемы. Россия ведет войну. И в этом новом мире невозможно даже близкое понимание происходящего, а значит — и невозможна формулировка честной личной позиции. Вероятно, через полстолетия школьники будут читать скучный учебник истории: «В августе 2008-го люди погрузились в атмосферу одинокого существования, предполагающего невозможность соотнести себя с социумом».
Итог информационной войны, о которой сейчас говорят на всех углах, не только в грохоте разнонаправленного шума, но во внезапном исчезновении точки опоры. Попросту это называется — мы не знаем кому верить и не можем выбрать, с кем мы. Нет ощущения, что твоя страна поступила правильно, и нет ощущения, что она во всем не права. Кроме слов «х…й войне» на ум не приходит ничего, но эти слова ничего и не дают — война уже случилась. А главное, у меня нет ощущения, что все закончилось.
В 1970-х, чтобы узнать, что происходит в мире, нужно было пробиться сквозь глушилки и послушать «вражеские голоса». Был один источник информации, и в ситуации тотального государственного вранья ему верили, как веришь товарищу. В 90-х таких точек опоры было несколько, но главное, «гласность» позволяла ощущать себя частью какого-то голосового поля — условного НТВ или условного ОРТ, и можно было выбрать себе союзников. В 2008-м голосов стало так много, что они начали заглушать друг друга. Пропагандистские интернет-дневники мешают верить настоящим. Западные телестанции по риторике сближаются с телестанциями российскими. Отдельные убедительные свидетельства не складываются в картину, становясь звеньями несуществующей цепи. В мире, полном разнообразных голосовых потоков, криков и шепотов, ноты не складываются в мелодию. То ли ноты фальшивы, то ли в оркестровую яму набилось слишком много дикого народа. В мире изощренных технологий у меня нет союзников, с которыми хочется объединяться. Сидя в 2008 году у компьютера, я понимаю о войне столько же, сколько понимал бы в 1914-м, прочитав в газете «Московские ведомости» о выстреле в Сараево.
Если у этого «исторического одиночества» в отсутствии любых ориентиров и есть выход, то он — в разговоре с друзьями. Одно я знаю наверняка — Караман продолжает строить дом в грузинских горах для русских художников.
