Женщина не в себе

Когда я смотрю в лицо Сечина или Иванова (любого), мне очень хочется плакать. Даже не от страха, а от какой-то предсмертной тоски. Премьер-министру я в лицо стараюсь не смотреть: мне почему-то кажется, что если я все-таки посмотрю, то он превратит меня даже не в камень, а во что-то совсем уж невыносимое — в бумажку, например. Лицо президента вызывает у меня необъяснимое чувство, что оно нарисовано, что это анимация такая.

Почти все, кто нами управляет, давно уже перестали представляться мне людьми. Это существа какой-то иной породы. Возможно, они — боги, духи, стихии, монады. Их изъявления непознаваемы и непостижимы. Известный в просвещенной среде дискурс о демонической природе В.Ю.Суркова перестал меня занимать в тот момент, когда я поняла, что между Сурковым и моими размышлениями о нем нет никакой связи. От того, что я думаю о зиме или смене дня ночью, ни зима, ни ночь не перестают приходить, наступать, случаться. Точно так же случается Сурков. То есть наверняка он может быть предметом философской лирики, или, наоборот, он объясним с точки зрения теории струн, но для того чтобы в высшем, окончательном смысле понять Суркова и причины его возникновения, нужно дожить до такого будущего, в котором адронный коллайдер будет считаться устройством не сложнее утюга.

Быть человеком скорее плохо, чем хорошо. Поэтому, когда я вижу среди государственных деятелей людей, я не то чтобы им сочувствую — они повода не дают, — но я способна испытывать по отношению к ним какие-то эмоции. Это может быть гнев, стыд, насмешка, даже ненависть. Но я понимаю, что какой-нибудь Мутко со своим английским или безумный Миронов — это, в сущности, уходящая натура, вымирающий вид. Не то что электрический советник Дворкович и губернатор Ткачев с глазами из слюды.

К той же уходящей натуре я отношу и губернатора Санкт-Петербурга Валентину Ивановну Матвиенко.

Планировалось, что я тут разражусь гневным воплем в адрес Валентины Ивановны. Поводов для гнева — хоть отбавляй. Город две зимы бился в ровном ритме катастрофы. Гибли взрослые люди, дети. Лед, сбитый с крыш, неделями лежал на тротуарах, не давая пройти, провоцируя падения и травмы. Улицы с двухсторонним движением от неубранного снега превращались в однополосные заторы. Шестиметровые сосульки при первой же оттепели становились орудиями убийства. Только-только отбившись от газоскреба, город немедленно получил разрушение одного из ценнейших домов на Невском. Владимирская площадь сделалась архитектурным позорищем, угол Невского и Восстания изуродован навек, к дому восемнадцатого века в начале Невского пристроили пентхаус, безнадежно погубивший и вид самого дома, и квартиры внутри него. Уничтожаются скверы, парки, собачьи площадки — все, что делает город пригодным для жизни. За что хвалить Валентину Ивановну? За то, что в начале правления она отремонтировала несколько дворов на Невском? За в пятисотый раз замененную брусчатку на Дворцовой площади? За то, что Московский проспект не завален снегом? За облегчение дороги в аэропорт благодаря хорошей развязке? Так ведь это все то, чем пользуется сама Валентина Ивановна, это, так сказать, и есть основной ареал ее обитания. Я совершенно уверена, что ни на заваленной снегом улице Рубинштейна, ни на набережной Фонтанки, напоминающей о бомбежках, Валентина Ивановна просто не бывала за последние два года ни разу. Хвалить ее за то, что она что-то там отдала митькам в лице бесстыдника Мити Шагина, — вот пусть Митя и хвалит. Что писателей наших престарелых на улицу не выгнала — так это уже душераздирающе воспел Кушнер, как ему дальше с этой одой жить — непонятно. За что ни возьмешься, пытаясь сохранить здравомыслие, все валится из рук, все оборачивается против нее. Обсуждая наброски к этой заметке с одним информированным другом, я задумчиво похвалила Матвиенко за то, что последние годы стали топить зимой нормально, не нужно включать обогреватели и сидеть в пальто, как при Яковлеве. Информированный друг немедленно просветил меня насчет изменений в работе Ленэнерго, никак не связанных с правлением Валентины Ивановны.

Валентина Ивановна не вызывает у меня симпатии. Мне не жалко ее. Я не верю в ее бескорыстие. Я не считаю ее хорошим губернатором.

Но я могу себе ее вообразить, представить. Не то чтобы я на ее месте делала бы все так же — ой, нет. Но я могу понять про нее хоть что-то.

Вот, скажем, пришел бы ко мне мой сын и сказал: «Мама, у нас город пожилых людей. Пожилым людям нужны лекар­ства. Давай я помогу тебе наладить поставку лекарств в наш город». Я бы обрадовалась и сказала: «Конечно, сынок! Спасибо тебе!» Потом бы, например, выяснилось, что мой сын как-то не очень чисто и честно поступает с этими лекарствами. То есть что значит «выяснилось бы»? Это мне бы так все время дули в уши, а сын бы все отрицал. Я бы, конечно, поверила сыну. Но попросила бы его заняться чем-нибудь еще, ­чтобы мне нервы лишний раз не трепали.

Или вот сосули. Ладно сосульки, но это, ей-богу, какое-то детское слово. Для того чтобы их не было, надо провести ­изоляцию всех чердаков, чтобы не скапливался конденсат. Вы понимаете, какие это деньги?! Откуда их брать? Только от бизнеса, никаких налогов на это не хватит. Но ведь бизнес требует, чтобы я им давала строить всякие мегамоллы или бизнес-центры в престижных местах, чтобы можно было зарабатывать очень много денег и тогда уже делиться с городом. Как только я разрешаю что-то построить, общественность начинает выть, музыкант Юра выходит на митинг, а артист Девотченко шлет мне проклятья.

Дальше пошли. Дворники, проблема неубранных улиц. Я не знаю, куда управляющие компании девают деньги, которые мы им перечисляем, не зна-ю, понимаете?! Не знаю! Увольнять? Я увольняю. Следующие приходят такие же.

Асфальт, дороги. Так воруют же! На уровне сметы уже дважды украдено, а потом еще и еще. Вот и делаем Невский каждый год. А как иначе?

Вы думаете, я хотела строить этот проклятый газоскреб? Не больше, чем вы все. Но они пришли ко мне и поставили меня перед фактом. Вы в их глаза заглядывали? А я все-таки женщина.

Послушайте. Население соседней Финляндии — чуть больше четырех миллионов человек. Если отправить наших граждан из Петербурга лет на десять куда-нибудь в степь, отрубить связь с Москвой и временно заселить этот город финнами, я вам обещаю, что через десять лет я вам из него конфетку сделаю, игрушку. Но вы же сами потом все засрете…

Этот гипотетический внутренний монолог можно продолжать до бесконечности. Ни один из его пассажей не оправдает Валентину Ивановну в глазах сограждан. Но беда в том, что, назначь на место Валентины Ивановны меня, вас, главного редактора «Большого города», артиста Девотченко или артиста Трухина, Гергиева, Пиотровского, Шевчука, Тинькова или Шнурова — любого из ЛЮДЕЙ, — все будет то же самое. Та система, которая стала нынче нашим государством, не предназначена для людей. Она ими не управляется, их не обслуживает, не интересуется ими. Это самоценная вещь в себе. Что она там делает, ради чего она существует — ради ли несметных богатств или, напротив, державных идей, — нам не понять.

Нам в ней нет места.

И Валентине Ивановне тоже.