Заработная палата

М., хирург Российского онкологического научного центра им. Н.Н.Блохина: «В онкоцентре я начинал работать санитаром, затем стал хирургом в ординатуре, а теперь занимаюсь научными исследованиями. Наука — это то, ради чего еще можно идти в онкоцентр, потому что врачом здесь работать несладко. Как хирург в ординатуре я получал официально около $100. Как кто-то хорошо подметил, врачи у нас сейчас подобны официантам — рассчитывать при­ходится только на «благодарность» пациентов. Я вот не встречал еще ни одного врача, который мог бы жить на свою зарплату. Ну, скорая помощь разве что или рентгенологи — им за вредность вроде приплачивают.

Существует «правило восьмого пациента»: в среднем каж­дый восьмой «благодарит» врача. Редко бывает, чтобы врач вымогал деньги напрямую, такое все-таки не поощряется: долго такие врачи не задерживаются. В нормальной ситуации пациент сам спрашивает, как отблагодарить, и хирург говорит — ну, после операции уже решите. В онкоцентре ведь патология очень печальная: в большинстве случаев исцелить пациента не удается.

Благодарят все по-разному: иногда 500 рублей, иногда 100 000. Мы же им напрямую не говорим сколько. Конечно, если назойливый пациент пристанет, мол, сколько да сколько, мы говорим — ну посмотрите прейскурант (для иностранных граждан услуги платные, и можно посмотреть, что почем). Размер благодарности не зависит от квалификации врача: о том, как он на самом деле лечит, знают лишь коллеги. Поэтому многие стараются набрать себе побольше «клиентов», чтобы было побольше этих «восьмых», — что, конечно, сказывается на качестве. Кстати, обеспеченные пациенты обычно ничего не дают. Если человека привозят на «мерседесе» S-класса, кроме «спасибо» и бутылки коньяка от такого ничего не дождешься. Зато с таким бывает интересно поговорить. Надоедает же слушать об «особенностях слесарных работ на высоких этажах» — па­циенты в основном из слесарей и дальнобойщиков. А с ака­демиком или профессором всегда приятно выйти на балкон покурить.

Бывает, месяца три ничего не получаешь — занимаешь, потом что-то перепадает, долги раздаешь. У меня в среднем набегало 25–30 тысяч рублей в месяц. Но я не могу вести больше 20 па­циентов одновременно, качество страдает. А некоторым все равно — и по 50 человек берут. 

Я бы не сказал, что те, кто не платит, как-то дискриминируются, ставятся последними в очередь или еще что-то. То есть в очереди есть блатные, конечно, но это потому, что иногда звонят и говорят: «Здравствуйте, я секретарь министра обороны, вот у вас лежит такой-то пациент, почему его до сих пор не прооперировали?» А что я могу ответить? Пациент лежит у нас всего третий день, а обычно ждут по неделе-две. Но приходится идти к заведующему, объяснять…Часто звонят из Минздрава.

Атмосфера в отделениях разная. Скажем, в гинекологии, где одни женщины лежат, — чистота, иногда ощущение, что пахнет цветами в палатах, совсем другое отношение к пациенту. Врачи в галстуках с утра заходят к своим пациенткам — узнать, почему они сегодня не накрашенные, спросить, что за хандра у них. А в отделениях, где почти все мужчины, запах военно-полевой, повсюду майки, носки висят — все как на войне.

Доводилось мне и в поликлинике нашей работать — несколько месяцев замещал одного товарища. Там четыре регистратуры, и в каждую — очередь человек по 30. В 9 утра, к открытию, я подхожу к кабинету, а там уже 20 человек сидит, потому что работает поликлиника до трех (так исторически сложилось), а все хотят сегодня успеть, такое дело же нельзя откладывать. И вот в день за 6 часов я принимал, бывало, по 55 человек — успевал максимум три раза покурить, об обеде и речи не шло. Сестра ­быстро заполняет все документы, я беседую. Каждого надо дообследовать, направить на рентген, УЗИ, анализы. Обычно все анализы на следующий день. Переносить на завтра, понятное дело, никто не хочет: «Мне бы сегодня — я поеду в Коломну, буду ночевать у родственников и завтра к 10 не успею». Предлагают деньги. Не знаю вот, можно ли это взяткой назвать, когда соглашаешься? Я ведь могу, конечно, любому знакомому узисту позвонить, сказать: «Вась, пациент есть, примешь сегодня?» Но беда еще в том, что схема наша устроена не параллельно, а последовательно. Если, скажем, все узисты в отпуске, то все ­обследование пациента на этом вообще останавливается: не могу же я без анализа сказать, что там — единичный очаг или метастазы.

Врачам иногда самим приходится покупать шприцы, хирургические нити, скальпеля. Медсестрам еще тяжелее: я беру свои 20 историй, пишу на­значения — и побежал, а они остаются — две сестры на 50 человек! И каждые три часа по расписанию — 50 капельниц, 30 клизм и так далее. Конечно, с ложки пациентов никто не кормит, а подгузники меняют не чаще пары раз в день. Поэтому и существуют так называемые индивидуальные посты — персональная сестра на сутки за $100.

При этом со стороны попасть работать в онкоцентр почти невозможно: берут по знакомствам и связям. Я, правда, не понимаю, ­почему сюда кто-то рвется работать, если тут такие условия. Возможно, многих притягивает, что это центральный институт бывшего СССР, с известным именем. Врача­ми в России вообще идут из романтических побуждений, ради мечты «спасать людей». Вот сколько я ни общался с иностранными хирургами, они разницы не видят — врач или менеджер, у них такого нет, они только деньги зарабатывают.

Была бы у меня возможность уехать работать за границу — я бы уехал. Онколог в США или, скажем, в Германии — миллионер. Но там один диплом подтверждать надо 6 лет. У них же работают по стандартам, а у нас — по наитию: каждый сам себе доктор Хаус».

Иван, родственник пациентки: «Когда приезжаешь в онкоцентр, создается впечатление, что попадаешь в ад. Сначала надо пройти десятки анализов, выстояв огромные очереди. Врачи после обеда не принимают, поэтому у каждого кабинета с раннего утра толпится народ — смертельно больные люди, съехавшиеся со всей страны, стоят и наблюдают, как то и дело кого-то без очереди проводят в кабинет. Страшно представить себе, через что проходят люди, у которых нет денег и знакомств.

Мне было проще многих: я шел по знакомству и мне посоветовали отличного врача. Но между пациентом и лечащим врачом — среди которых немало честных профессионалов — есть промежуточное звено из разного персонала, и вот тут ты и сталкиваешься с самым ужасом. Дело не только в том, что они хотят денег. Я давал деньги — не помогло. Диагноз они не могли поставить месяц, не сумели с нескольких попыток выполнить пункцию, вместо этого сделали ненужную операцию и так в результате ничего и не выяснили. Пришлось ехать в Германию, где за два дня выявили опухоль, правда, спасти жизнь уже не удалось — время было потеряно в клинике на Каширке.

Те, кто идет не по знакомству, тратят примерно столько же денег, сколько это же лечение стоило бы в Европе. При этом условия для пациентов вполне российские: когда я спросил, что приносить с собой в палату, начали перечислять: ложку, вилку, нож, белье и прочее — то есть в палате нет абсолютно ничего. Кормят там так, что лучше не есть вообще, дверь в палату не закрывается, устаревшие капельницы заставляют сосуды на руке страшно болеть».

К., врач Российского онкологического научного центра им. Н.Н.Блохина: «Пациент, попадая к нам, проходит две стадии — поликлиника, где он делает основные анализы для диагностики, затем стационарное лечение в клинике, в ходе которого ему может потребоваться операция, химио- и лучевая терапия. На обоих этапах по закону лечение бесплатное, но в реальности на каждом из них пациенты сталкиваются с поборами.

Попав в поликлинику, пациенты теряются — повсюду колоссальные очереди, в регистратуре на них орут. Можно пройти этот этап без взяток, просто по записи — что займет от одной до трех недель, но для многих онкобольных они мо­гут оказаться критичными. Врач в поликлинике обычно пред­лагает больному две альтернативы: пройти обследование за деньги «через кассу» или же напрямую договориться с врачом. Если платить официально — каждый анализ будет стоить приличных денег, одно только УЗИ — тысяч пять. «Договариваться» напрямую с врачом — быстрее и дешевле.

Некоторые врачи поликлиники пользуются неведением ­пациентов, объясняют им, что шансы лечь на госпитализа­цию у них минимальные, а если их и положат — то, дескать, за огромные деньги. Под этим предлогом они заманивают ­пациентов лечиться прямо в поликлинике и покупать дорогостоящие лекарства у них же. «Мудрые» советы тоже часто не­бесплатные.

Когда все анализы сделаны, пациента отправляют на консультацию к специалисту из уже конкретного стационарного отделения. Специалист может решить, что больному следует лечиться в диспансере по месту жительства, а может оставить его в онкоцентре. Это тоже повод для взятки, причем пациенты, представляя себе уровень лечения в районных диспансерах, зачастую предлагают взятки сами. Суммы тут порядка 20–30 тысяч.

Если пациент получает-таки рекомендацию на лечение в онкоцентре, это еще не значит, что он получит квоту на госпитализацию в своем региональном департаменте здравоохранения. За квоты идет большая драка. Кто-то под­ключает своих высокопоставленных родственников, кто-то ­платит деньги.

Беда в том, что квот на всех не хватает. Например, в середине лета 2010 года квоты на трансплантацию костного мозга для детей закончились. Больные писали жалобы на онкоцентр, но он тут ни при чем — просто государство не обеспечивает достаточное количество. Кому «повезло» заболеть в первой половине года — тот квоты получает, а кому диагноз ставят ­осенью, тот пролетает.

Если повезло выбить квоту, следующая задача — оказаться в числе первых в списке на госпитализацию. Поток людей очень большой, иногда приходится ждать до двух недель. В некоторых отделениях это тоже отличный повод выжать из больного деньги.

Наконец-то пациента госпитализируют. И тут все зависит от того, в чьи руки он попадет. В онкоцентре немало высоко­профессиональных и добросовестных сотрудников, которые проявляют к пациентам сочувствие и не требуют денег, такие есть и среди врачей с зарплатой в 10–15 тысяч, и даже среди ординаторов и аспирантов со стипендией в 2,5 и 1,5 тысячи руб­лей соответственно. Но таких — меньшинство. В основном ­врачи рассчитывают на «благодарность» или откровенно вы­могают деньги. Иногда проявляют при этом вопиющую наглость, например, продавая пациентам лекарства из аптеки, которые им полагаются бесплатно. Некоторые медсестры требуют денег за каждую манипуляцию — поставить капельницу или сделать перевязку. И уж точно никто не будет бесплатно менять подгузники или кормить с ложки. Во многих отделениях еще доплачивают за то, чтобы палата стала одноместной. Ино­гда берут за каждый курс химиотерапии по 10 тысяч рублей. Особенно тяжело приходится больным, которым требуется операция, — «бесплатные» пациенты обычно оказываются последними в очереди. На днях врачи отказались оперировать больно­го в тяжелом состоянии только потому, что он в этот день оказался единственным и анестезиологам не хотелось ради него одного открывать операционную. За деньги они бы вели себя по-другому.

По закону операция оплачивается за счет квоты, с паци­ента требовать денег никто не может. Некоторые хирурги и правда не берут. Но большинство требует сумму в несколько сотен тысяч рублей. Хирурги — люди опытные и умеют оценивать на глазок платежеспособность пациента. Молоденькую девушку могут пожалеть, но обычно это лишь означает, что «стоимость» ее операции спишут со следующего больного. Плюс свою долю требует бригада анестезиологов и медсестер.

Иногда после операции требуется лучевая терапия. Недавно был случай: заболел отец одной нашей коллеги, потребовалось облучение. Она мне рассказывала, что ее мать врачи довели до слез намеками, что облучение отца будет проходить на дорогом уникальном аппарате и будет стоить 200 000 рублей. Пришлось моей коллеге звонить радиологам и объяснять, что это не простой пациент, а ее, сотрудницы онкоцентра, отец. Со своих стараются денег не брать.

А однажды в коридоре мне своими глазами приходилось на­блюдать, как ординатор орал на пациента: «Почему ты не от­благодарил врача? Была же договоренность! Так никто не по­ступает. Теперь вот ты запрогрессировал и пришел сюда опять, но заниматься тобой никто не будет, пусть теперь ты или твоя жена к врачу отдельно придут и о себе напомнят». Мужчина выглядел растерянно, его отчитывали на глазах у очереди, ­которая слушала и мотала себе на ус.

Обычная практика, если хирурги помимо выполнения прямых обязанностей занимаются лечением «своих», платных пациентов. При этом они проводят курсы химиотерапии, которые могут и не относиться к сфере их компетенции. Более того, хирург этот постоянно занят и всю работу перекладывает на неопытных аспирантов и ординаторов, которые не умеют и не любят проводить химиотерапию, потому что она не относится к их обязанностям. Недавно так погиб один пациент — у него проявился побочный эффект на препарат, когда его врач оказался на операции. Рядом было много других врачей, но они велели дожидаться своего. На них ведь тоже висит по 20 человек, им не до чужих пациентов.

Врачей за взятки у нас периодически ловят, но это особо ни­кого не пугает. Вот в прошлом году милиция арестовала Вячеслава Иванова за вымогательство взятки. Нагатинский суд дал ему три года условно, и сейчас он прекрасно себя чувствует в центре Росздрава, где работает маммологом. В этом году уволили Михаила Ориновского по заявлению родственницы пациента. Ходят слухи, что он перед директором онкоцентра Давыдовым на колени падал, унижался, сваливал вину на других коллег, но его выгнали и на охране повесили его фотографии, чтобы не впускать. А сейчас он работает в истринском центре «Парацельс», тоже маммологом.

Проблема в том, что Михаил Давыдов, хотя и гениальный врач, один из лучших в мире хирургов, не в состоянии контролировать все процессы в клинике. В итоге все зависит от отделения: где руководитель компетентный и ответственный, там чистота, порядок и взяток особо не берут — как, собственно, в отделении, которое возглавляет лично Давыдов, но во многих других отделениях все делается только за деньги и организовано все ужасно. Надо отметить, что значительную долю административных функций в РОНЦ выполняет главврач Александр Николаев, который вообще не является онкологом и не понимает специфики работы центра, что приводит к постоянным проблемам в общении с остальными врачами клиники».

Наталья, дочь пациентки Людмилы Савельевой: «Моей матери 76 лет, она наблюдалась в одном из московских эндокринологических диспансеров в связи с опухолью щитовидной железы, принимала лекарства, приходила на осмотры. Когда началось обострение и встал вопрос об операции, врач диспансера написала ей на бумажке мобильный телефон «знакомого хирурга». Меня это сразу насторожило — и я предложила маме попросить нормальное направление с подписью и печатью. Направление в итоге ей дали, но в районную больницу, где нам сказали, что нужна квота на высокотехнологичное лечение, а они на этот год уже кончились.

Я стала узнавать про возможные варианты. Мне объяснили, что квоту можно оплатить — это 35 000 рублей, но помимо это­го придется оплатить еще и диагностику за 20 000, а если что пойдет не так, то дополнительные койко-дни в реанимации еще будут сколько-то стоить. В итоге сумма выходила более 100 000.

В отчаянии я взяла все документы и пошла по нескольким крупным клиникам. И оказалось, что все необходимое лечение подпадает под обязательное медицинское страхование — то есть квота в мамином случае не особо нужна. И операцию в итоге сделали бесплатно в одной из этих клиник.

Я только одного не пойму. Вот им в диспансере это все зачем было надо? Они же не взятку просили, а официально, через кассу. Какая им разница — от государства по ОМС эти деньги получить или от пациента? Но неужели они ставят в такую ситуацию пациента, просто чтобы немного времени на бумажках сэкономить?»

Михаил Давыдов, директор Российского онкологического ­научного центра им. Н.Н.Блохина: «Не буду скрывать, материальное положение в онкоцентре сейчас сложное. У аспирантов стипендия 2 тысячи рублей, и это мы им еще приплачиваем тысячу за счет онкоцентра, но ясно, что на такие деньги прожить невозможно. Аспиранты в Германии, для сравнения, получают 2 тысячи евро и имеют еще льготные условия по питанию, проживанию и много еще чего. Другое дело, что аспирантов в России слишком много: все, кто заканчивает ординатуру, тут же идут писать кандидатскую. Чтобы заниматься наукой, надо все-таки знать иностранные языки, читать иностранную научную литературу, участвовать в конгрессах. Но даже если мы сократим в разы число аспирантов, выделяемые на них деньги останутся мизерными.

Не только ординаторы и аспиранты, но и обычные врачи поставлены на грань выживания. Зарплата в академических федеральных центрах, каким является и наш онкоцентр, еще ниже, чем по столице. Минимальный оклад врача у нас 3 560 рублей, плюс 15% — «за вредность», 30% — за стаж, плюс — за категорию, в среднем совокупный официальный доход врача — 15–16 тысяч рублей, и это из пяти источников финансирования.

Лечение онкологии указом Ельцина у нас относится к бесплатным видам медицинской помощи, и это правильно, но это означает, что, не имея возможности оказывать россиянам платные услуги, мы можем жить только на деньги государства, а государство у нас почему-то не считает необходимым выделять достаточные средства. Другие НИИ, непрофильные, которые берутся оперировать злокачественные опухоли, в основном обслуживают на коммерческой основе — нам же это запрещено. Но я не говорю, что надо делать онкологию коммерческой, ведь когда врачей заставляют заниматься бизнесом, от этого автоматически страдает качество, это просто аморально. 

Государство финансирует меньше четверти наших потребностей. Мы получаем в год около двух миллиардов рублей, при по­требностях 8–10 млрд рублей. Для сравнения: Национальный противораковый центр в США, который меньше нашего онкоцентра, получает 17 млрд долларов в год. Можно ли в таких условиях удивляться тому, что значительную часть дохода наших врачей составляет «благодарность» от пациентов? Я и сам, когда отправляю родственников на лечение, пытаюсь отбла­годарить врачей тем или иным способом. Но мы, разумеется, строго пресекаем любые случаи вымогательства. Когда мы достоверно выявляем этот факт (должно быть как минимум обращение от человека), провинившийся тут же жесточай­шим образом изгоняется из коллектива. На моей памяти было 5 таких случаев за последние 12 лет, притом что у нас коллектив 4 000 человек.

Вообще, из того, что говорят про онкоцентр, многое не со­ответствует действительности. Вот, говорят, со стороны не­возможно сюда попасть работать. Но львиная доля молодежи, которую я взял, — люди с улицы: например, Андрей Рябов, ко­торый руководит отделением в НИИ детской онкологии. У нас, как правило, молодежь хорошая, люди отобраны по интел­лектуальным и профессиональным качествам. Тех, кто к нам попадает, мы учим в процессе сами. Обычно идут романтики и те, кто ищет профессионального роста, потому что денег мы особо предложить не можем, к сожалению. Если за деньгами — то проще пойти сосисками торговать. А здесь надо пахать с утра до ночи, да еще и клизмы от меня получать.

Еще говорят, что я тут, дескать, установил монархический режим — так авторитет-то у меня не административный, а профессиональный, клинический. Вот этот авторитет и по­зволяет мне дискутировать с любым профессором и, если надо, поправлять его в корректной форме. И потом за все, что происходит в онкоцентре, отвечает директор — так и в ус­таве записано.

Что же касается комфорта в нашем центре — у нас условия очень хорошие, найдите мне другое такое учреждение, где только одноместные или двухместные палаты. Есть и VIP-палаты, за которые надо платить, причем в официальном порядке. И у нас никто не поступает со своими вилками-ложками-бельем — все обеспечение полностью берет на себя онкоцентр. Тому, кто не может себя обслужить, помогут и поесть с ложки, и подгузники поменять два раза в день.

Очереди в поликлинике и правда есть — все-таки мы всероссийский центр, к нам стекаются люди со всей страны и из-за рубежа. Для тех, кому негде поселиться, при онкоцентре есть гостиница. Чтобы одновременно уходили в отпуск все узисты, как про нас говорят, — такого не бывает. У нас два отделения ультразвуковой диагностики. Вот в обычной клинике лучевую терапию проводят 15–20 пациентам в день, у нас же — 400 сеансов в день. Этого не может себе позволить никто в мире. А в поликлинике — до 150 тысяч посещений в год.

Отчасти такой спрос на онкоцентр вызван тем, что в регионах ситуация со здравоохранением, в том числе с онкологическими заболеваниями, непростая. В регионах обеспечивают стандартные виды лечения, в нашем онкоцентре зачастую — высший пилотаж. Но спрос на сложные операции был бы меньше, если бы в регионах проводилась своевременная профилактика. При нормальной организации здравоохранения должны работать скрининговые программы, которые выявляют ранние формы опухолей. Скажем, можно было бы делать подвижные маммографические группы, которые ездили бы по регионам, где нет оборудования и специалистов для выявления рака груди на ранней стадии, когда лечение не представляет труда. Я поездил по регионам: на три района одна дохлая больничка.

Модель здравоохранения зависит от формы собственности, а собственность у нас государственная. 98% больниц и клиник у нас сегодня принадлежат государству. Зачем нам в такой си­туации обязательное медицинское страхование? Получается, что государственный фонд заключает договоры с частными ком­паниями, которые оплачивают деятельность государственных учреждений, пользуясь государственными деньгами.

Страховые компании нужны для частной медицины. Они изначально появились во второй половине XIX века в тех странах, где государство не имело в собственности всю инфраструктуру здравоохранения. И для того чтобы защитить своих граждан от беспредела медиков, государство своими законами принудило работодателей купить медицинские услуги для своих работников и членов их семей. А поскольку это было дорого, они собрались в страховые сообщества, чтобы внести туда коллективно деньги. В России же государство является и собственником, и гарантом бесплатного здравоохранения — в 41-й статье Конституции указано право граждан на бесплатную медицинскую помощь. И вот у нас государство собирает налоги, выделяет бюджет — отдает их в фонд, который заключает договоры с частными страховыми компаниями, чтобы оплачивать собственные государственные учреждения, — ну это же нонсенс, нигде в мире такого нет. Кстати, самые лучшие системы здравоохранения сегодня — государственные: в скандинавских странах и Шотландии, где с XV века бесплатное здравоохранение.

Или, например, система квот — самое коррупционное звено в нашем здравоохранении. Это же возврат к крепостному праву, я пи­сал об этом сто раз.

Это одно из типичных проявлений уродливого финансирования здравоохранения. У нас ОМС отдельно финансирует высокотехнологичные методы лечения и дорогостоящие методы лечения — и все из одного кармана, причем по каждому — тома от­четности, бюрократизм невероятный. Хотя ни один вменяемый человек не способен объяснить, чем дорогостоящее лечение отличается от высокотехнологичного. А квоты областным больницам дают на равных с нами, притом что мы готовим для этих больниц кадры, контролируем качество их медицинской помощи и берем на себя все осложнения.

Наши чиновники заинтересованы в сохранении действующей системы, потому что она кормит огромный бюрократический аппарат. Я же считаю, что руководителями должны быть профессионалы, понимающие основные приоритеты, способные увидеть динамику развития ситуации и говорить на профес­сиональном языке, а менеджеры — у них в помощниках. А у нас в законопроектах определение слова «здоровье» дословно взято из «Википедии», причем в неудачном переводе.

Кроме того, как это видно по молодым врачам, которые пы­таются поступить к нам в ординатуру и аспирантуру, уровень медицинского образования резко упал. Помню, когда я заканчивал институт, мечта каждого студента была попасть на кафедру, где ассистент получал 300 рублей, а профессор — 500. Мы дышали через раз, когда они мимо проходили. Сегодня это — нищета: он едет на метро, а студент на «мерседесе» — какое тут уважение к преподавателю, который носит с собой бутербродики в порт­феле, чтобы в столовой не тратиться. В итоге студенты покупают экзамены и зачеты и приходят к нам пустопорожними совершенно — у нас строго спрашивают.

Талантливые молодые врачи уезжают за границу. Например, мой ученик стал одним из главных хирургов крупнейшего госпиталя в США, зарабатывает 1,5 млн долларов в год. Также много экспериментаторов, которые занимаются наукой, уехали — им проще, чем врачам, не надо подтверждать 6 лет специализацию.

И вообще, мы начнем двигаться вперед, когда перестанем врать. Сегодня все держатся за свое место, стараются быть приятными, лояльными, удобными. Все рапортуют о хороших показателях, о росте рождаемости, в то время как объективной статистики у нас просто нет. С криком всем сообщать, как мы все улучшили, — это просто непатриотично, это искажает реальную картину, потому что ситуация в здравоохранении оставляет желать лучшего».

Максим Янкелевич, доцент отделения детской гематологии и онкологии Мичиганского детского госпиталя в Детройте: «В США специализированная онкологическая помощь на высоком уровне вполне доступна людям, у которых есть медицинская страховка. Доступность медицинской страховки — это уже другой вопрос. Медицинское страхование в США делится на частное (большинство застрахованных) и государственное (система Medicaid). В разных штатах могут немного отличаться условия получения государственной страховки. В целом, если годовой доход семьи ниже, чем доход, соответствующий официальной черте бедности — примерно $1200 в месяц, — плюс 33% от этой суммы, то такая семья считается low-income family и вправе получить Medicaid. Но помимо доходов есть еще много факторов: например, здоровому мужику с низким доходом получить такую страховку гораздо труднее, чем инвалиду или одинокой женщине с детьми. Также государственную страховку получают пенсионеры (не все) и студенты — по более низким расценкам.

Хорошая частная страховка на семью (родители и двое детей) стоит в среднем $1500 в месяц. Крупные работодатели полностью или частично оплачивают медицинское страхование своих работников. Учителя, полиция, пожарные также имеют хорошие социальные пакеты.

В Америке государственной медицины нет. Кроме Национальных институтов здоровья в Бетесде и армейских медицинских центров, все клиники, госпитали, университетские клиники и центры — частные. Взрослым работоспособным людям без медицинской страховки специализированная онкологическая помощь оказываться не будет (если только за наличные). Окажут только первую помощь в неотложном отделении (Emergency Room), а делать операции, проводить химио- или лучевую терапию никто не будет. Такова суровая правда американской действительности: наличие страховки — это элемент личной ответственности.

Однако дети, заболевшие онкологией, вне зависимости от уровня доходов родителей и наличия семейной страховки не будут иметь никаких проблем. Им поло­жена в этом случае государственная страховка Medicaid. До недавнего прошлого проблемной категорией здесь были молодые люди, которым только что исполнилось 18 лет: в этот момент они теряли родительскую (семейную) страховку. У меня было достаточно много пациентов, потерявших по месяцу, а то и два без лечения, пока им оформляли новую страховку. Президент Обама ввел новый закон, позволяющий не терять родительскую ­страховку до 26 лет.

В России есть блестящие хирурги, очень хоро­шие патологи, но в целом состояние таких специальностей, как лучевая терапия, трансплантация костного мозга, химиотерапия, мягко говоря, не дотягивает до современных стандартов. Приведу очень простой пример. В России практически отсутствует госпитальная фармация. Больничные аптеки занимаются только закупкой препаратов и изготовлением простых стерильных растворов типа физиологического раствора и 5%-ной глюкозы. В США любой химиопрепарат отмеряется и разводится фармацевтом под конкретного пациента, с помощью специальных дозаторов и смесителей. В России это делает медсестра без специального оборудования и должного контроля, поэтому частота ошибок силь­но выше.

Американские рецепты организации здравоохранения для России непригодны: системы диаметрально противоположны, да и своих недостатков в США более чем хватает. Однако приведу две вещи, которые мне нравятся в Штатах. Во-первых, университетская наука и медицина. А во-вторых, я был поражен, узнав, что при всем частном характере американской медицины государство тратит около 9 млрд долларов в год на последипломную подготовку врачей в резидентурах (эквивалент ординатуры в России. — БГ). Сама по себе подготовка онкологов, лучевых терапевтов и хирургов здесь качественнее и длительнее. Стать онкологом-химиотерапевтом можно только через 6 лет после окончания медицинского института, хирургом — через 8.

В России необходимо сохранять и улучшать государственную модель здравоохранения, поскольку ни российские граждане, ни работодатели не смогут полностью оплачивать медицинские услуги или страховку в условиях негосударственной медицины. При этом частная медицина вполне может развиваться параллельно: потребители ее услуг всегда найдутся.

Нужно выводить государственную медицину и врачей из унизительного состояния, а именно увеличивать из­девательские зарплаты. По количеству врачей на 1 000 жи­телей Россия занимает одно из первых мест в мире — возможно, пришло время заменить количество качеством. А также хотя бы оптимизировать нынешние немалые расходы на здравоохранение и начать создавать независимые агентства по лицензированию и сертификации врачей, мединститутов, интернатур, ординатур. То, что есть сейчас, — это фарс».