Заштатная ситуация

— Вас запретили в служении с формулировкой «самовольное оставление прихода». Вам объяснили, что это значит?

— Мне церковное начальство никак ситуацию не объясняет. Я узнал обо всем от своего друга, который позвонил мне и сказал, что на сайте Московской епархии вывешен указ о моем запрещении в священнослужении. Все произошло без объявления войны, без предварительных переговоров и каких-либо пояснений.

— Если судить с формальной точки зрения, у епархии были основания для такого наказания?

— В церкви формальными считаются канонические основания. Отъехав в течение лета несколько раз — два раза за границу и один раз в Крымск, — я столкнулся, скажем так, с практикой интерпретации канонических правил. Особенность церковной жизни состоит в том, что степень прещения (церковного дисциплинарного наказания. — БГ) — это исключительно компетенция правящего архиерея, и его правоту может оспорить только церковный суд. А что касается справедливости — она у каждого своя.

— Но формально вы не имели права покидать приход без благословения?

— То есть ездить домой в Москву? Ведь Москва — это же другая епархия.

Я не большой специалист по церковному праву, но идея, которая озвучивается, такова: я не могу покинуть границы епархии — в нашем случае речь идет о Московской области — без благословения правящего архиерея.

Поскольку мое общение с правящим архиереем возможно только в письменной форме, иногда возникают затруднения. Год назад я подавал прошение о выходе за штат и не получил формального ответа. Тогда я попытался встретиться с владыкой Ювеналием, чтобы, как говорится, по-человечески, по-сыновьи объяснить ему ситуацию, уговорить. Я пробовал формально записаться к владыке на прием у епархиального секретаря. Позвонил, сказал, что я священник, назвал имя и приход, но фамилии сразу называть не стал, потому что к тому моменту вышла моя статья о наблюдении на выборах, и я не исключал, что владыка может быть рассержен нестандартностью моего поведения — священники обычно не ходят наблюдателями на выборы. Я решил, что когда на мой вопрос «могу ли я записаться к владыке на прием» получу утвердительный ответ, то назову все свои реквизиты.

Но возникла комическая ситуация. Секретарь произносит какую-то фразу, я не слышу, он снова повторяет, снова не могу услышать — и только на третий раз понимаю: я все расслышал с самого начала. Просто мое сознание не вместило его формулировки: «Владыка принимает в письменном виде». Тогда я решил уточнить: «Я правильно понимаю, что я — священник и настоятель храма — не могу встретиться со своим правящим архиереем?» На что получил совершенно однозначный исчерпывающий ответ: «Нет, не можете». Я попрощался и положил трубку.

— Если бы иной священник, более лояльный в своих выступлениях о церковной власти, в той же степени, что и вы, нарушил правила отпусков и отъездов — можно ли предположить, что он остался бы на своем месте?

— Здесь дело не в лояльности — мне кажется, трудно найти текст, где я бы выступал против церковной власти. Такие отлучки сами по себе и прочее — это ведь сплошь и рядом. Это как с гражданским законодательством: строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения. Конечно, московское епархиальное управление постоянно подчеркивает, что отлучка священника без благословения — это нарушение. Но как быть — срок отпуска у настоятеля, который служит один на приходе, а таких в области большинство, — 12 дней в году, понятно, что люди как-то находят выход из ситуации. Летом я был в офисе благочинного, услышал претензии в свой адрес и их принял. Один из его помощников, с которым мы рядом служим много лет, пока еще в дружеской и братской форме указывал мне на недопустимость несогласованных отлучек, я спросил его: дружище, а как же ты-то ездил туда-то, туда-то и туда-то? Его глаза наполнились ужасом — видимо, он не предполагал, что я настолько хорошо осведомлен, и стал все опровергать. Но я же знаю, что это так.

Безусловно, при определенном желании начальства можно было ограничить строгость прещения. Дьякон Андрей Кураев написал в своем блоге, что он удивлен применением церковно-канонических правил, и привел пример с абхазскими раскольниками, которые организовали свою церковь — это считается тяжелейшим деянием. Но их запретили только на год. А тут человек один раз из отпуска не вернулся, потому что ребенок больной, второй раз в Крымск съездил… Третий раз — это, конечно, прокол. Съездил в Италию на католическую конференцию. Это хуже, чем организовать свою церковь, как я понимаю.

— В чем, по вашему мнению, скрытый мотив вашего наказания? Вас запретили в служении за ваши высказывания?

— У меня еще в сентябре состоялся разговор с администратором Московской епархии, и тогда не звучало ни одной претензии по поводу моих отпусков, отъездов или чего-то такого. Речь шла только о текстах, статьях. При этом он специально объяснял: никто из церковной администрации никогда не признает, что тебя перевели именно из-за твоих текстов, но ты дал достаточно оснований своими отлучками для того, чтобы тебя запретили.

— А почему вас перевели с места настоятеля храма Петра и Павла?

— Тогда ситуация очень напоминала нынешнюю — я не мог тогда точно ответить на вопрос «почему». В официальных документах, которые мне доступны, причины перевода не указываются. Сейчас я прочел комментарий секретаря епархии, епископа Николая (Погребняка), и сделал вывод, что тот перевод был связан с моими отъездами из Москвы и из Московской области, которые не были согласованы с владыкой Ювеналием.

— Почему вы не вышли туда, куда вас назначил правящий архиерей?

— Перевод с должности настоятеля в подчинение другого настоятеля, тем более благочинного, «под присмотр», так сказать, — это дисциплинарная мера. И когда пресс-секретарь епархии сейчас говорит, что это сделано ради моего блага и ради благосостояния моей семьи, он откровенно лжет. Я знаю только один случай, когда молодой многодетный священник, который служил на кладбищенском приходе, в состоянии глубокой депрессии попросил перевод под чье угодно начало, чтобы ему платили фиксированную зарплату и он мог хоть как-то кормить пятерых детей. Это была дисциплинарная мера, и мне никто не озвучил формальные причины взыскания. 

Если бы я вышел в тот собор, я бы автоматически согласился с этой дисциплинарной мерой. Автоматически соглашаться я не готов, а обсуждать это со мной никто не собирался.

Второе — это личность настоятеля собора. Благочинный, которого я давно и неплохо знаю, — это человек, от которого на том этапе зависело развитие событий. И мне казалось, что я достаточно объяснил ему, почему я не вернулся из отпуска, и принял его претензии и требования по поводу итальянской поездки. Более того, я был готов отказаться от продолжения крымского проекта. Но он меня просто сдал.

И я его понимаю. У него семеро по лавкам в буквальном смысле, и зарекаться не буду — на его месте я бы, возможно, поступил так же. Действительно, стоит ли подставляться под «защитника Pussy Riot»? Но каждый из нас, слава Богу, на своем месте.

Я должен был бы служить в его храме. Когда священники вместе служат литургию, они обнимаются, целуют друг другу руки и говорят друг другу «Христос посреди нас». Это такой акт братства. По факту ни братства, ни Христа здесь не было. У меня, наверное, тоже есть профессиональная деформация, и я, как отец Всеволод Чаплин, тоже могу сказать вообще все что угодно. Но пока не в такой ситуации. Вероятно, этот конфликт как-то можно было решить, но никто ничего ни с кем не собирался обсуждать.

Третье — это сам собор, куда меня назначили. Точнее порядки в нем. Даже самые лояльные начальству священники мучаются от казенных порядков в этом храме. Служить по принятым там правилам — это просто против моей совести.

Ну и самое главное — это то, что мы договорились. Договорились с епархиальным секретарем о том, что я не выхожу, они меня не репрессируют, при этом я не пишу статьи. Договорились на срок где-то до Рождества. Должна была состояться еще одна промежуточная встреча, где я предполагал поговорить о перспективах разрешения конфликта. Но он отказался от встречи — видимо, посчитал, что решил все свои проблемы со мной.

— Вы понимали, что ваши высказывания о группе Pussy Riot, думских выборах — прямой путь к конфликту с церковным начальством?

— До какого-то момента у меня не было ощущения неизбежности серьезного конфликта. Что касается моей работы наблюдателем на выборах и статьи об этом — я совершенно не ожидал, что это получит такой резонанс. Ведь я не искал специально участок, где происходили какие-то нарушения.

Мне показалось очень странным то, что представители церковного истеблишмента заподозрили в этом тексте некий программный манифест и мою ангажированность какими-то политическими силами — это просто абсурд. Но попробуй докажи, что ты не верблюд, если кому-то привиделись два горба.

Что касается Pussy Riot — там не было особых заявлений. Там был один короткий комментарий на «Правмире» (сайт «Православие и мир». — БГ), который неожиданно для меня получил огромный резонанс. Но мои слова кажутся мне совершенно естественными, я и сейчас нисколько не изменил своей позиции — я действительно не вижу ни одной причины для того, чтобы оправдывать ненависть именем Христа. 

Нужно еще понимать, что я писал о выборах и о Pussy Riot до того, как эти темы стали настолько скандальными и конфликтными. Выборы прошли 4 декабря, моя статья появилась спустя три дня. И только потом начались массовые митинги, обсуждения, заявления официальных спикеров, ситуация начала стремительно обостряться. Я оказался на самом старте этой эскалации, и никто тогда не предполагал, что эта тема станет настолько острой. И с Pussy Riot то же самое — когда я сказал, что попросил бы у них прощения за вылитую на них ненависть, кто мог знать, что все это превратится в скандал такого масштаба. У меня нет доступа к какой-то инсайдерской информации из властных или высших церковных структур, и я до последнего момента не мог предположить, что участниц Pussy Riot могут посадить. Если бы меня просили дать комментарий уже после судебного процесса, возможно, он был бы немного другим по форме — или я вовсе бы отказался от комментария.

— Как вы считаете, за последний год контроль духовенства со стороны церковной верхушки усилился? Гайки закручивают или нет?

— Мне достоверно известен только один случай запрета на публичные выступления — есть такой замечательный отец Георгий Митрофанов из Санкт-Петербурга. Это показательная и как минимум странная ситуация. Позиция отца Георгия не укладывается в привычные клише — либерал, консерватор и прочее. На мой взгляд, он очень, скажем так, христоориентированный человек, и в том числе все его тексты вращаются вокруг Христа, Евангелия и заповедей. Из всех в хорошем смысле слова популярных церковных спикеров, которые не являются официальными лицами, в публичном пространстве осталось только двое. Это отец Андрей Кураев, который в принципе непотопляем, потому что слишком много знает. И московский священник отец Алексей Уминский.

— С чем это связано?

— Наверное, сейчас лучше оставить эту тему. Я не буду пока отвечать.

— Многие священники, когда я беру у них интервью, отказываются говорить на определенные темы. Это уже стало нормой?

— Между собой священники могут говорить на все темы, но не со СМИ. Существует банальный и совершенно понятный страх репрессий. Представьте себе немолодого священника с экипажем из 5–7 детей, который давно десоциализировался, не имеет специальности и особых капиталов. Он полностью зависит от местного начальника — от его прихотей и претензий. Он и так не застрахован от причуд какого-нибудь самодура, а уж если он начал говорить и тем самым провоцировать, то кто же будет кормить его семерых детей.

Есть и другой взгляд на свободу высказываний — да, в церкви есть определенные проблемы, но выносить их на широкую публику, в нецерковную среду, — не поможет. И это тоже отчасти правда — чтобы судить о проблемах церкви, нужно знать ее природу и то, что лежит не на поверхности. Я сейчас читаю комментарии по поводу своей отставки — ну это же смешно. Интерпретации какие-то плоские и примитивные: «Репрессирован героический священник! Репрессирован защитник Pussy Riot!» Такие суждения не отражают всей сложности и многогранности церковной жизни. Но там ведь уже вовсю обсуждают церковные проблемы — человек, который в церковь ходит раз в год, поставить свечку, обсуждает пенсии духовенству! Ну вот с какого рожна?

Другое дело, что в церкви существуют такие проблемы, вынесение которых на широкую публику может исправить ситуацию. Есть и такая точка зрения.

— За последний год сильно изменилась система отношений внутри церкви? Вам чаще звонили из епархиальной администрации?

— Мне никто особо не звонил. Меня вызвали к благочинному, у него была папка моих статей, где желтым маркером были выделены фрагменты, с которыми, по его словам, он не был согласен. Я в это не верю: я его давно знаю, отмечать маркером цитаты в статьях — это не его стиль жизни. Предполагаю, что это спускалось откуда-то сверху. Мне говорили, что епископу Николаю (Погребняку) поручили отслеживать мои публикации. Кто поручил — не знаю.

— А что именно было выделено желтым маркером?

— Отчетливо я помню один эпизод — в интервью, которое я давал моей давней приятельнице Свете Рейтер для БГ, говорилось, что административно-церковная система не заинтересована в социальной независимости священников. Если честно, мне все это странно. Зря они делают из этих публикаций такую проблему. Ведь это все предмет для дискуссий. Все эти вопросы рано или поздно встанут перед церковью. Моя позиция такова: я готов отказаться от всех слов, которые писал, если бы встретил в дискуссии чью-то альтернативную убедительную точку зрения. Если у статьи о церковных проблемах 1 000 лайков на фейсбуке — можно попросить математиков посчитать репрезентативность этой выборки и понять, сколько людей в церкви беспокоят эти проблемы. Но никто не дискутирует, и это странно.

— После публикации указа о запрещении вас в служении вы написали, что ваша «церковная карьера закончилась».

— Очень многие придрались к слову «карьера», но я употребил его исключительно в ироническом смысле. Если хоть немного знать меня и мой церковный путь, можно предположить, что ни о какой особой «карьере» речи идти и не могло. Возможно, в каких-то других условиях я мог бы стать карьерным человеком — я достаточно амбициозен и в свой профессии строил разные планы. Но в церкви делать карьеру — ну, не знаю… это пошло.

До своего рукоположения я был алтарником и певчим в храме, и мой духовник попросил меня принять сан, чтобы ему помогать. Я согласился — отчасти по наивности, отчасти из-за отношения к духовнику. При этом мои сверстники, которые рукополагались почти одновременно со мной, сразу же становились настоятелями. А я 6 лет трудился на своем приходе помогающим священником, что было для меня довольно изнурительно. На мне лежали все так называемые требы — крестины, венчания, отпевания, соборования, поездки к больным домой. Все. Это огромный приход, и исполнять свои обязанности было достаточно тяжело. Очевидно, не всегда справлялся, настоятель и в прошлом мой духовник был всегда недоволен, но я тянул эту лямку. Если бы я пытался сделать карьеру, искал бы с самого начала способы стать настоятелем.

 Уже давно, при прошлом патриархе, когда об этом еще почти никто не говорил, а большинство и думать боялось, я стал требовать от людей подготовки к крещению и венчанию. Это сейчас стало обязательной нормой. А тогда те, кто сейчас требует эту подготовку с рядового духовенства, вызывали меня на ковер, топали ногами и грозили земными и небесными карами. Какая тут карьера?

— Как вы сейчас представляете свое будущее? Где будете работать?

— Если серьезно, мне пока трудно об этом говорить. За эти два дня мне поступило семь предложений поработать в СМИ — в том числе два предложения возглавить отдел, поступило три предложения написать книгу — два от российских издательств и одно от зарубежного на тему отношений общества и церкви, предложили прочесть лекцию в иностранном университете, предложили снять документальный фильм для зарубежной кинокомпании. Все это не совсем то, чем бы я хотел заниматься. Но предложения есть, наверное, каким-то из них воспользуюсь.

— Вы не планируете перейти в другую церковную юрисдикцию?

— У меня не было таких планов — во всяком случае, до сегодняшнего дня. Наверное, я с удовольствием воспользуюсь предоставленной паузой; собственно, пауза — это то, о чем я просил владыку еще год назад. Есть такая проблема — выгорание. Я сам не люблю уставших священников и не хотел бы им быть. Наверное, я слишком чувствительный человек, вероятно, общение с людьми меня измотало. Я стал готовиться к священству, когда мне было двадцать семь. Сейчас мне сорок. Та мотивация, с которой я пришел служить, юношеская, романтическая, — она исчерпалась. И мне нужно — и я бы этого хотел — найти новую мотивацию, чтобы служить.

Я воспользуюсь этим временем для того, чтобы привести дела и мысли в порядок и подумать о каких-то вещах, о которых прежде не всегда было время подумать. Пока сложно говорить о будущем — слишком все неожиданно произошло, хотя и нельзя сказать, что я совсем не ожидал чего-то подобного. Это как смерть — каждый знает, что умрет, но никто не может к ней подготовиться.