За Родиной

— Мы искали деревню, где есть лес, речка и церковь, — объясняет Сергей. Ближе ста километров от Москвы даже не смотрели: под Москвой и так есть дача, а дача как раз не нужна. Нужно место, где можно спокойно жить все лето, где детям будет хорошо и где есть лес, речка и церковь. Место нашлось. Леса целых два: ближний и дальний, до ближнего метров триста. Речка называется Хотча, через нее переброшен подвесной мостик, на котором сидят рыбаки с удочками, клюет только мелочь. За дальним лесом еще одна речка — Волга. На въезде в деревню — Александровский женский монастырь, основан в 1888 году купцом Бачуриным в честь чудесного спасения императора Александра в железнодорожном крушении. Монастырь опоясывает уродливый современный забор. Внутри — красивая церковь с черными маковками, снаружи — экскурсионный автобус, доставивший то ли туристов, то ли паломников. Бурная энергия молодой матушки Елизаветы, за девять лет преобразившей разрушенную обитель, выплескивается за монастырскую ограду, захлестывает деревню и докатывается до Дмитрова и Дубны.

Деревня Маклаково в Талдомском районе — дальний рубеж Московской области, 120 км от МКАД. Деревня большая, растянулась на две автобусные остановки. В конце деревни — тупик, а за тупиком — дом, который Сергей строит со своим партнером Юрой. В Москве у Сергея и Юры совместный бизнес — мебельная фабрика. В Маклакове — совместный жизненный проект. Правая половина двухэтажного дома — Сергея. У него времени больше, строительство почти завершено, в доме даже есть пианино. А на половине Юры еще работать и работать. Водопровод и отопление раздельные, сад — общий. В саду жена Сергея и их четыре дочери — в резиновых сапогах, сарафанах и аккуратно повязанных светлых платочках — наводят порядок. Старшие девочки, лет семи и десяти, подстригают газон, младшие болтаются под ногами. У Юры четверо сыновей, но Юры с семьей нет — кто-то заболел, пришлось остаться в Москве.

У меня тоже есть дети, и я тоже хочу купить дом. И тоже подальше — Москвой стали не только Рублевка или Ватутинки, но и какая-нибудь вполне прозаическая Валентиновка, со всех сторон обросшая панельно-монолитным Королевом. Малаховка или Кубинка, спору нет, поприятнее Бутова или Солнцева — так ведь и Патриаршие пруды поприятнее. На Патриарших только и разговоров, что о колодцах, срубах и саженцах. Прислушаться к застольному гулу в «Шафране» и «Донне Кларе» — чистый сельский клуб. Кто еще не вырвался за сотый километр, тот в поисках. Ищут совсем не природу — ее с избытком дают в Черногории, Эстонии и на турецких островах. Говорят, что за сто километров дают Россию. Ее на Патриарших не хватает даже больше, чем свежего воздуха.

Сергею я свалился как снег на голову. Он друг моего приятеля, а дом в деревне только так купить и можно — объезжая знакомых. Приятель-острослов называет Сергея и Юру шотландскими горцами, вместо МаклакОво говорит МаклАково. Соседнее село, кстати, называется Маклыгино, а близлежащий город Кимры — вообще, кельтское слово. Горцы с деревенскими едва знакомы — деревенских в Маклакове почти нет, вот только в соседнем доме живет местный, талдомский предприниматель-патриот. У патриота изрядная, но почему-то совсем не шикарная постройка из белого кирпича, беседка с мангалом и высоченный забор. Изредка к нему съезжаются друзья на толстых «мерседесах», и тогда у соседа до утра дискотека. А так — тихо. Почти все остальные жители Маклакова — московские дачники. Горцы с ними тоже особой дружбы не водят, у них главная дружба с монастырем.

После долгих переговоров с соседями и многочисленных звонков по мобильному отправляюсь на другой берег. К мосту надо пробираться через естественную грязь, дополненную пивными бутылками и пакетиками от сухариков «Кириешки». Рыбаки смотрят буками, но говорят: «Здрасьте!» За рекой меня встречает крепкий полуголый мужичок с подвыцветшей замысловатой татуировкой на плече — его жена продает дом в соседней деревне. Мужичок работает оператором на канале «Россия», а дача у него здесь, на берегу Хотчи, напротив Маклакова. Узенькие участочки по десять соток нарезаны совсем недавно, на одних стоят домики-голубятни, на других идет бурное строительство. Цена сотки уже перевалила за 1000 долларов, а лет пять назад едва дотягивала до трехсот. Ближайший к мосту участок принадлежит областному увэдэшному боссу, напротив припаркован новый милицейский «пассат» с тонированными стеклами. Самый дальний незастроенный надел в пару гектаров огорожен сеткой-рабицей на столбиках с чугунными еловыми шишечками. Говорят, землю купил лет 10—15 назад Ролан Быков — да с тех пор больше не появлялся. Из джипа с прицепом веселая компания выгружает гидроцикл. Вид через реку на Александровский монастырь сумасшедший, банальные маклаковские дома кажутся мне сказочными теремками. Впрочем, из Маклакова маклыгинские голубятни выглядят ничуть не хуже.

Дом продается в лесу — до деревни Волково километров шесть, и домов в ней тоже шесть, в одном круглый год живет пенсионер-горожанин, а в другой, объясняет телеоператор, на лето заезжает хохол. На участках сирень, пионы и тюльпаны. Тихо. Дом построили в начале девяностых. Ничего уродливее я в жизни своей не видел — просто диво, как можно изгадить обыкновенный двухэтажный сруб. Впрочем, сруб стоит на гараже, а на первый этаж необходимо вскарабкиваться по лестнице. 12 соток, 17 тысяч, вода в колодце, туалет в саду. Оператор говорит: не воруют, пенсионер присматривает. Я не верю: ржавые стальные ставни, дом похож на бункер, даже пионы с сиренью не спасают.

Есть еще дачи на Волге, у города Кимры. Только туда очень сложно проехать. Начало Тверской области отмечают постеры с губернатором Зелениным и каким-то местным единороссом да рытвины на дорогах. Чем ближе к Кимрам, тем сильнее бомбили. В город въезжаю шагом, лавируя между воронками. По городу — только пешком, там дороги еще хуже. Движения нет, магазинов, кажется, тоже нет, есть только краеведческий музей да прекрасные постройки в стиле модерн без крыш и окон. Мой пожилой японский автомобиль привлекает столько внимания, что стараюсь не отходить далеко. А хочется — на центральной площади, под стелой Победы, молодежь поет под гитару что-то похожее на религиозные гимны. По радио во всем диапазоне только одна станция, там детская передача, а после нее какая-та викторина про итальянское кино. В придорожной палатке нет сдачи со ста рублей. Из Кимр заезжаю в пару близлежащих поселков. За участки с видом на Волгу просят несуразные пятьдесят тысяч. Долларов. Дороги такие, что подвески хватит максимум на один заезд.

Вообще-то, мне нравится Тверская область. Мой друг Андрей поселился в деревне Новое Котчище за Вышним Волочком. Лес, высокий берег реки Мсты, крепкий двухэтажный дом, малолюдье, двадцать пять соток, пять тысяч долларов. От Москвы до дома Андрея километров 320, от дома до речки ведут мостки, у мостков стоит советского производства катамаран на надувных баллонах — с парусом и навесным мотором. Под парусом минут двадцать до огромного Мстинского озера, мимо мертвых деревень и Академической дачи. Здесь был Репин, о чем свидетельствует окрашенный золотом памятник. За памятником — дом с мезонином, тот самый. Рядом с озером московский олигарх (настоящий, из первой десятки) купил целую деревню. Приезжает то ли на рыбалку, то ли на шашлыки. Никакой, кстати, колючей проволоки и никаких автоматчиков в кустах. Просто деревня, только телефон туда провели — провод висит над речкой слишком низко, приходится складывать мачту или продираться через прибрежные камыши. А у Андрея над домом высоченный шест — антенна. Без нее мобильная связь не работает. Андрей — художник и веб-дизайнер, ему нужен доступ в интернет. В Москве он живет в маленькой квартирке с видом на Москву-реку и Дом музыки. В деревне он живет с оттепели и до холодов с сыном-дошкольником, жена приезжает на выходные. Я бы тоже приезжал, но очень далеко, а мне без Андрея скучно. Поэтому я и хочу купить дом в Тверской области, на полдороге.

На полдороге — Завидово. Туда просто так не пускают. Первый кордон — милицейский, но его еще можно миновать, договорившись с гаишниками обычным способом. Дальше — кордон то ли внутренних войск, то ли Федеральной службы охраны. С ними договариваться не о чем, мимо них только с пропуском или пешком. За кордоном — рай. В раю лоси, кабаны, лисы, и, прости господи, изредка встречается первый президент с ружьем — его легко узнать по большому черному джипу. А еще в раю водятся верблюды, дикобразы, павлины и страусы. Верблюдов и пр. разводит у себя на дачном участке Владимир Михайлович, большой человек из Москвы. Участок у Владимира Михайловича тоже немаленький — пятнадцать гектаров в деревне N. Это не то что бы секретная деревня, но лучше ей остаться анонимной.

Мы с Женей, соседом Владимира Михайловича, ищем его на участке минут не меньше сорока — Женя привел нас знакомиться. Познакомиться успеваем с парой лошадей Пржевальского, канадскими енотами, лимонными карпами и полноценной фермой — у Владимира Михайловича живет весь типичный для России домашний скот. Парное мясо продают по сотне за килограмм. Желающих хоть отбавляй, я сам желающий. Владимир Михайлович мечтает, чтобы ферма окупала сама себя и зоопарк. Об это узнаем, когда он наконец появляется то ли из инкубатора, то ли с дальних прудов, где он разводит судаков, щук и форелей. А пока от хозяйства только убытки — для одних лишь крупных животных надо запасать по 60 т корма.

Владимир Михайлович рассказывает историю зоопарка. Ездил, говорит, по делам к одному чиновнику в Домодедово, а у него там два верблюда несчастных, рабочие об них сигареты тушат. Купил, а содержать не может. Вот я и забрал. А потом Владимир Михайлович выписал из заграницы лам — к нему таможенники специально приезжали, проверяли условия содержания. Решили, что у него лучше, чем в таможенном карантине. Только лам пришлось отдать — очень большая морока. А начиналось, как у всех, с 15 соток в начале 90-х.

У Жени до сих пор так и есть 15 соток. На них деревянный дом, гараж, сад и домик-студия с серьезным оборудованием, двуспальной кроватью и ударной установкой Yamaha. Женя — русский музыкант и иностранный журналист, он пишет музыку и рассказывает португальским телезрителям о России. Кроме того, Женя, кажется, самый радушный хозяин, которого мне доводилось встречать. У Жени гостят дачники Саша и Ира из соседней деревни, пара московских знакомых, я — этих знакомых двоюродный коллега и еще полдюжины детей-студентов: Женин сын, Саши и Иры дочка, их однокурсники, одноклассники и друзья детства. Дети подстригают траву, хлещут пиво и репетируют в студии. Родители объясняют мне окрестности. Окрестности начинаются за забором — он нужен, чтобы не забредали кабаны и Владимира Михайловича верблюды. Дальше поле, за полем лес. На фоне леса маячат экскаваторы, которые вырыли пруд для Владимира Михайловича форели (их скоро уберут), и его же коровы с овцами (эти останутся). Все. Если засмотреться на горизонт, можно выключиться из жизни часа на два. Если засматриваться каждый день, выключиться можно навсегда. Дом здесь оставляют открытым. И машину у дома тоже. Потому что в N не воруют. Никогда.

Главная достопримечательность леса — 30-километровая асфальтовая дорога, гладкая, как зеркало. Дорога нужна первому президенту, чтобы без тряски доехать на джипе до специально оборудованного места расстрела кабанов. Дорога нужна всем остальным, чтобы кататься на роликах или велосипеде. Особенно хорошо осенью: смотришь на обочину, видишь гриб, слезаешь, кладешь в корзинку на руле. Ягоды собирают приблизительно так же. В будний день можно не встретить ни единого человека.

Прогулка по деревне N — экскурсия по русской душе. Русский барин XIX века мечтал в суровом российском климате о солнечной Италии и выстраивал свою усадьбу эдаким палаццо с портиком к лесу. Современный русский барин тоже любит тепло, в Москве ему продают элитную недвижимость в новостройках в средиземноморском вкусе. Холодная Россия не сумела породить свой оригинальный нордический стиль. Крестьянские дома всегда были тесными, низкими и неказистыми. Русский разночинец проживал в городе на европейский лад, а для отдыха предпочитал избушку, но не простую, а просторную и комфортабельную. Получалась дача.

Дачи красноречивее визитных карточек. Вот человек из Рособоронэкспорта построил большой деревянный дом в швейцарском духе, а вот заимка нефтяника во вкусе, скорее, остзейском, по-нашему — в прибалтийском. Большие дома, кстати, довольно маленькие — в деревне N рублевского размаха не любят, для отдыха на природе и охотничьих утех он совершенно ни к чему. Моя старенькая «мицубиси» смотрится на этом фоне как родная. А блестящий Porsche Cayenne совсем не смотрится. Местные богачи предпочитают пыльные «лендкрузеры». Здесь любят воплощать мечту о даче, а там уж кому как мечтается: одним в дереве, другим в красном кирпиче. Чаще в дереве: типичная дача в деревне N и ее окрестностях — массивный сруб. Строить все приходится заново: дома местных жителей, те самые «подлинные» избушки, как правило, никуда не годятся.

Женя обустраивается с середины девяностых. Невидимые глазу водопровод и канализацию иначе как произведением искусства не назовешь. Веранда расширяется навстречу просторам. В саду цветут яблони. Женя отрывается от сложной манипуляции с клумбой, чтобы объяснить мне что-то про чувство родины. Руки у него в земле. Мне кажется, я все понимаю.

В N, говорят мне, почти все распродано. А в соседней деревне еще нет, но цены не остановишь. У реки участков на продажу нет, последний — 15 стандартных соток — ушел за тридцатку. На другой стороне дороги тоже хорошо, но там на столбах висят провода местной электропроводки. Ничего страшного — столбы не больше фонарных, на них пара жалких проводов. Они в полукилометре, но проводов не хочется. День в заповеднике развращает. Мы с компанией осматриваем участки и бурно обсуждаем, какой из них фэн-шуй, а какой не фэн-шуй. Вот участок совсем пустой, у него фэн-шуй отличный, про хозяев знает сельсовет. А вот — со вполне крепким домом, но фэн-шуй меньше. Стоят одинаково — двадцать с небольшим. В доме хозяйка, воняет псиной, я торгуюсь. А что торговаться, говорит хозяйка, ты приезжай с деньгами. Кто первый приедет, тому и отдам.