Юрий Шевчук, музыкант

— Я пластинку начал с конца слушать — с песни «Русский рок». Вы ведь этой песней русский рок окончательно похоронили.

— Ну это да… Да нет, какие похороны. А потом — там финал оптимистичный такой.

— Это где пять минут повторяют: «Привет с того света»?

— Но мрака ведь нет в этом? Есть какая-то… не надежда, а… как свет в конце тоннеля.

— По-моему, нет уже никакой надежды. Вот, например, что Гребенщиков сейчас творит — это же ужас.

— Гребенщиков — свободный человек. Сейчас такого назаписал, потом другого. Хочет — с Сурковым встречается, хочет — нюхает что-нибудь. Он в культуры играется, как ребенок в мячики. Помнишь стихи: эпохи, как фонарики в парке? Вот БГ между ними и бродит: то палкой шарахнет, то свечку зажжет. Я его за это детство люблю очень.

— Да? А что ж вы его на альбоме-то так приложили? «На Красной площади банкет, потом на Тибет, на память — орден Голубой Луны»?

— Ну съерничал немножко, что ж такого. Не обидно же, че, нормально. Ну да, я размышлял: 25 лет группе, что делать. Назначить, что ли, тоже пышные концерты в Кремле или на Красной площади?

— Почему бы и нет?

— На Красной? Нам предлагали, да мы отказались.

— Почему?

— Да по кочану! Потому что пошло это все. Мы и в ресторанах не играем. Что ж теперь, каждому объяснять, что да почему? Или в каких-то клубах, где едят. И на заказниках у Абрамовича.

— Он, наверное, и не позовет.

— Почему, звали. Сейчас уж нет, я им ушито продрал. А предлагают иногда — просто караул. И деньги дикие, кстати. Слава Богу, Господь упас. И от Абрамовича, и от Красной площади.

— А на Трафальгарской нормально?

— На Трафальгарской — можно. Что нам эта Трафальгарская? Нет, там интересно. Там по 80 тысяч русских собирается. Англичанам-то мы на фига нужны? Хотя мы в прошлом году в Лондоне неплохо сыграли. Хвалили. Говорят: «Оу, рашн пауэр!»

— По-английски что-нибудь сказать сможете?

— Да так… На уровне жителя Гарлема. Йо, бро, мазафака, уот ё праблем, йо! Этот язык я знаю хорошо. Йо, браза… Да я в Уфе вырос, какой английский! Я и не думал, что когда-нибудь в жизни увижу живого англичанина.

— Мне послышалось, или на альбоме действительно есть строчка про вашу третью сексуальную ногу?

— Смелый образ, а?

— И еще: «одену ночью на тебя свой пистолет», «подключить к тебе мой насос»… Откуда это?

— Да чего-то я влюбчивый стал в последнее время. А что, хорошая мужская эротика всегда к месту. По эротике есть еще несколько задумок. Ребята удивятся. Не все ж социальщину гнать или про попсу. Просто когда вокруг такой brainwash идет, поневоле приходится.

— Поп-музыку вы совсем не слушаете? Даже в минуты душевной слабости?

— Был, знаешь, один случай… На войне. Есть девочка, как ее зовут-то… У нее еще жених такой, тоже музыкант.

— Анжелика Варум?

— Да, Анжелика. И вот 1995 год, Чечня, мрак полный. И вдруг парни в одном из подвалов включают магнитофон, а там — «Художник, что рисует дождь». Я вошел — у меня волосы дыбом. Настолько это не сочеталось со всей этой грязью мира… Продрало! Вот честное слово. Я Анжелику потом встретил, поблагодарил. На войне как раз такие песни хорошо идут. Марши мои там не нужны никому. А нужны — «Темная ночь», лирика. Хорошие песни о любви. Типа «Художника».

— А рок-клуб вам новый нужен?

— Да меня задолбали им уже. Все говорят разное… Бред это все собачий. Вот, говорят, Ленинградский рок-клуб организовал КГБ. Формально, может, и так, а неформально — неправда это. Все снизу шло, а КГБ просто возглавить попытался. Да и не вышло у них. А сверху организовывать… Домком из «Собачьего сердца» получится. Ходят такие швондеры, Гребенщиков с Шевчуком, и помогают талантам. Не нужно никаких этих рок-клубов дурацких. А государственная политика — да, нужна. Вот я в Париже зашел в музыкальный магазин, в раздел World Music. Он гигантский, а русской музыки там — один дурак с балалайкой. Русский певец Иван Говно. Все! Я так подумал: вот было бы у меня два миллиона долларов. Я бы на миллион завешал весь Париж рекламой, а на второй набил бы их зал Zenith телевидением и французами и привез бы туда кучу наших.

— А кого бы привезли?

— А всех! От рокеров до педерастов. Засунул бы свои вкусы в одно место и показал объективный срез. А то вот мне французы рассказали историю. К ним приезжал Кировский театр, и их спонсоры — Дерипаска там, «Норильский никель», — знаешь, что сделали? Сняли Версаль. Поставили столы, бочки с икрой, официантов в меховых папахах, всю эту срань матрешечную. Вот тебе культурная политика. Ну что такое два миллиона? Это ж чепуха. Версаль снять, уж наверное, дороже.

— На концерты 9 Мая вас не звали никуда?

— Да мы так давно отказываемся, что и перестали уже.

— Почему?

— В смысле — почему? Старик, ты чего вообще? Что значит — почему? Чтобы я пошел к этим? Это ж как с Красной площадью. Ну вот приглашали меня в Кремль на День Советской армии. Но там солдат-то нет, которые в окопах гниют! Которых глаза я помню — каждого, каждого! А для этих генералов петь, половина из которых — крысы тыловые, с орденами на невинной крови, у меня просто язык не повернется. У нас есть придворный коллектив военный — «Любэ». Вот пусть они и поют.

— У «Любэ» ведь тоже хорошие песни есть.

— Да я разве их ругаю? Официанты от искусства — они всегда были. Ну кто знал Могучую кучку? Тыщ десять очкариков. А все знали Семирадского, который был — как сейчас Церетели. Большие пространства человек обрабатывал.

— И напоследок — давно хотел спросить: о чем все-таки песня «Просвистела»? Вот это вот: «Просвистела и упала на столе, чуть поела и скатилась по золе». Люди голову много лет ломают.

— Эх… Да бог его знает. Нет, ну серьезно. Ну так написалось. О жизни, о смерти, о пуле, о дуле… Непонятно. Мы ж не басни пишем, чего растолковывать?