Юрий Козырев

— 27 июня на фабрике «Красный Октябрь» откроется выставка World Press Photo 2009, где вы получили первый приз за портрет. Это портрет иракской женщины, у которой пропал муж, и она все время ездила в морг на автобусе проверять, не нашли ли его, а теперь у нее кончились деньги на автобус, потому что у нее нет работы и пятеро детей. Вы про себя говорите, что вы всегда там, где новости. Там, где новости, — это что: снять горячее, получить деньги? Или все—таки у вас есть такой внутренний гражданский голос — «не могу этого не делать»?

— Если я скажу, что это миссия, я буду вторичен, потому что это уже сказал фотограф Джеймс Нахтвей. Но он имеет на это полное право, потому что он доказал своей жизнью. Он действительно посвятил этому жизнь — быть там, где тяжко, чтобы пытаться это как—то рассказать.

— Адреналин — это в экстремальном туризме. У нас бывает страшно, бывает невыносимо, то есть жуть. Беслан вспомните — невозможно же к этому быть готовым. И для меня сейчас все понятнее становится, я перестал искать красивые кадры, я занимаюсь очень простой съемкой, я просто констатирую факт.

— Мне насрать на все эти лучики, давно. И приседать, ложиться на солнце, против солнца — это все ерунда.

— Когда профессионалы начинают обсуждать фотографии, вот, мне нравится первая, вторая, третья и пятая, что это означает? Если это журналистика, это сказать невозможно. Выложили историю про повешение в Иране. Невозможно же сказать: вот мне нравится первая, вторая и четвертая. Или можно типа: ох, как трупик хорошо вписывается в ортогональную композицию.

— World Press Photo после 11 сентября. Две трети членов жюри — американцы. Я никогда не видел фоторедакторов плачущими. Кто—то из членов жюри сказал, что необходимо выбрать кадр, когда люди от отчаяния выпрыгивают из башен—близнецов. Было как минимум 12 таких фотографий. Распечатали, стали рассматривать, где лучше. Я сказал: «Вы просто ох…ели». Лерой сказал: «Мы закрываем эту тему, голосуем просто. Давайте просто скажем, что вот этот кадр лучший, мы не имеем права это обсуждать».

— Это крайний случай. Но все же вы иногда выбираете. Например, голодные дети. Вы выберете какого—то с самыми выразительными глазами? Для чего эти глаза? Просто поглазеть на них или, увидев их, пойти что—то сделать, что—то изменить? Сдать рубль, проголосовать?

— Одному мальчику из Чечни помогла моя фотография — он потерял ноги, причем это было до второй чеченской. Я оказался там, русские пробомбили поле футбольное, где были 11 детей, из них практически все погибли, один мальчик выжил, но потерял ноги. Опубликовали фотографию в голландской газете — и сразу же нашлись люди, которые сказали: «Мы хотим помочь». И вот мне надо было найти мальчика Али, вернуться к нему, довезти до Москвы, в Москве найти больницу, которая его примет на время. Он чеченец, как—то все стремно. И потом отправить его в Амстердам.

— Это часть работы журналиста или нет? Или это часть душевной работы? А может, это расплата за то, что вы зарабатываете деньги на оторванных ногах?

— Для меня деньги очень вторичны, я об этом вообще не думаю. Все происходит само собой. Последние 6 лет у меня есть контракт, который гарантирует, что у меня будут деньги, чтобы я мог не думать о заработках. Я могу делать все что угодно, где угодно быть. И это освобождает меня от поиска заказов. И бывает, что на твою фотографию обращает внимание кто—то. Не просто там посмотрел, ужаснулся, а сказал: да, надо помочь. Собственно, тогда и начинается настоящая работа. Ты не можешь это переложить на кого—нибудь.

— Да, наверное, научить этому невозможно. Непонятно, как учеников в такую школу отбирать. Не линейкой же измерять человеческие качества?!

— Есть ремесло, и ему необходимо научиться. Это важный процесс, но важнее другое. Технические ошибки — это неизбежно. Но если это связано с этикой, с моралью — тогда труба. Если человек может себе позволить попросить кого—то стрельнуть из пушки, чтобы больше было драматизма, — это уже преступление. Такие случаи были.

— Ну это понятно, это неизбежно, а вот скажите мне, пожалуйста, вот допустим вы научились технической части и обнаружили в себе, что вы некий такой Робин Гуд, который будет на стороне слабых. Это что означает? Вы смотрите в газету и говорите: «Так, вот Кондопога, там кто—то кого—то бьет, надо поехать в Кондопогу и встать на сторону слабых». Так, что ль? Вот этот призыв внутренний откуда? Из газет?

— В Ираке таких ситуаций миллион, то есть там везде что—то все время происходит неприятное, но никто меня не посылает — я сам выбираю

— Ну а вот вы сидите, пьете кофе и думаете: что—то нигде не бомбят. Что тогда?

— Ужас состоит в том, что все время бомбят где—то, понимаете? Дело в том, что есть социальная история и всегда будет.

— Социальная критика?

— Да, всегда можно найти свою историю, она может быть в коммуналке московской, а может быть в каком-нибудь шахтерском поселке, где все туго и про них забыли, это могут быть детки, которые были рождены в тюрьмах. Список этих историй бесконечен, я могу назвать их сотню, и удивительно, что никто не делает этого, это же вокруг нас. Вы знаете хоть одного фотографа, который сейчас бы снимал социальную тему, вдумчиво? Назовите мне одно имя.

— Сходу не могу назвать.

— А это чудовищная ситуация.

— В чем дело? Мелкая душа, цензура, отсутствие денег? Что?

— Это все совокупно, это как-то все вместе. Мотивации понятны — необходимо заработать денег.

— Я как-то раз решила вам съемку заказать, звоню, а мне говорят, что вы в Ираке. Думаю, война, что ли, будет? Интуиция?

— Это очень важно, нужно доверять своей интуиции. Если вдруг начинает подводить — это беда, поверьте мне, половина из того, что удается сделать, — только потому, что есть такая, волчья интуиция. Ведь мы же, как правило, одиночки и в окружении, как правило, не очень приятных людей. Незнание языка, иногда вообще непонимание ситуации, этому быстро набираешься, там ведь каждая ошибка дорого стоит. Поэтому интуиции надо доверять, выруливать в любой ситуации. И иногда ты можешь оказаться там намного раньше, но это тоже полезно. Я в Ираке просидел, прочувствовал ситуацию, я, наверно, больше других понял про страну, про культуру, традиции — все это на простом, бытовом уровне. У меня появились друзья, что очень важно, со мной до сих пор работают люди, которых я встретил до войны. Они бросили семьи, сейчас они живут со мной, мои сожители. Эти люди мои ангелы-хранители, я же живу не с американцами, а сам по себе — в городе. И это тоже принципиальный вопрос.

— Это иракцы?

— Да. Я не хочу вписываться как «американский фотограф, фотографирующий для американского издания, живет с американцами». Нет. Русский фотограф, фотографирующий для американского издания, живущий независимо!

— А вот про страх расскажите. Как управлять страхом в сложной ситуации?

— На войне скучно, всегда скучно. Очень часто вообще ничего не происходит. И если вдруг что-то происходит, то со страхом ты справляешься, потому что сразу много других мыслей. Первая — не помешать. Вторая — не умереть. Может, мы по-разному осознаем, что такое страх. Иногда может быть страшнее зайти в московский подъезд, а там я себя довольно комфортно чувствую. То есть у меня есть какие-то ощущения, это хорошо. Если бы не было — было бы ужасно.

— Эти чувства, они вас мобилизуют?

— Конечно, я бы перестал этим заниматься, если бы я совсем перестал бояться хоть чего-то.

Фабрика «Красный Октябрь»
Берсеневская наб., 6, стр.3, Карамельный цех, 4й этаж.
27 илюня — 27 июля