Юрий Авербах

Фотография: Алексей Кузьмичев

8 февраля 1922 года — родился в Калуге

1938 год — стал победителем Всесоюзного шахматного турнира среди школьников до 16 лет 1939—1945 годы — учился в МВТУ им. Баумана

1944 год — стал мастером спорта СССР 1949, 1950, 1962 годы — ­становился чемпионом Москвы по шахматам

1952 год — присвоено звание международного гроссмейстера

1954 год — стал чемпионом СССР и претендентом на мировое первенство

1962—1991 годы — был главным редактором журнала «Шахматы в СССР»

1965 год — получил звание «заслуженный мастер спорта»

1969 год — получил звание «международный арбитр по шахматам»

1969—1986 годы — был ведущим телепрограммы «Шахматная школа»

1972—1977 годы — был председателем Шахматной федерации СССР 1974—1982 годы — член ЦК ФИДЕ

1995 год — получил звание «почетный член ФИДЕ»

2006 год — по настоящее время — заведующий Кабинетом шахматной информации Государственной публичной научно-технической библиотеки России

Вы знаете, я фаталист. И пришел к этому убеждению очень давно. В 1929 году, когда началась коллективизация и положение в стране резко ухудшилось, выяснилось, что отец не может обеспечить семью. Нас было двое детей. Тогда мама пошла работать учителем русского языка и литературы в школу, а меня отправила в первый класс, просто чтобы я не болтался на улице. Мне было семь лет, а в школу брали с восьми. Это определило мою судьбу, потому что в 1939 году, когда я окончил школу, мне было семнадцать лет, а всем было по восемнадцать. 1 сентября 1939 года вышел закон о всеобщей воинской повинности граждан, достигших восемнадцати лет, и всех школьников забрали в армию, а демобилизовали уже после войны. Выживших. Я успел поступить в Бауманский институт, а со второго курса уже не забирали. Сейчас мы знаем, что 93% мальчишек 1922 года рождения погибли на фронте…

У меня был друг Володя, сын известного профессора-лингвиста Михаила Николаевича Петерсона, мы с ним вместе на бульваре под памятником Гоголя в песочек играли, он тоже 1922 года. Михаил Николаевич ругал мою маму: «Что вы ребенка лишаете детства, зачем его в школу отправляете?!» Володя был феноменально красив. Его дед был шведом, а бабка цыганкой, и в результате получился мальчик-брюнет с голубыми глазами. Девочки были от него без ума. Мы с ним вместе играли в волейбол, а поскольку мать у него рано умерла, его воспитанием занимался отец. Я часто бывал у него дома и вошел в круг его воспитания. Мы читали вместе «Илиаду», и Михаил Николаевич заставлял нас рисовать каждую главу. Потом мы читали Аксакова, и Михаил Николаевич обращал внимание на описание неброской русской природы. Это было, конечно, очень запоминающееся обучение. У Петерсонов за столом я впервые услышал в 1927 году о романе «12 стульев». Володя пошел в школу на год позже, был призван в армию и погиб в первые месяцы войны. У меня осталось такое воспоминание. 1946 год, я уже женился, сижу с детской коляской на Гоголевском бульваре и вдруг смотрю, идет Михаил Николаевич. Он меня увидел, подсел, мы поговорили, потом он встал и я заметил, как он постарел. Это была наша последняя встреча.

И всю жизнь я считал себя должником судьбы, что я должен за себя и за того парня. Я думаю, у многих сохранившихся такое восприятие было. Мой сверстник, теперь уже покойный поэт Евгений Ильин, написал следующие строки:

Сколько их,

Не успевших пробиться в таланты,

Век на плечи взвалив,

Поступило в атланты,

Навсегда молодые

Артисты лежат

И поэты

В безымянных холмах,

В пантеонах планеты.

Один из самых талантливых шахматистов моего поколения Марк Стольберг погиб на войне, не дожив четырех дней до своего двадцатилетия. Мужчин не было, была пустота, которая очень чувствовалась. Когда я уже был председателем Шахматной федерации СССР, то обратил внимание на такой факт: чемпионом мира от России был Михаил Ботвинник, 1911 года рождения, а следующий чемпион — Василий Смыслов, 1921 года, а между ними только эстонец Пауль Керес, 1916 года рождения. Больше никого не было. После чемпионом мира среди юношей стал Борис Спасский, 1937 года рождения, а следующий наш чемпион — Анатолий Карпов, 1951 года. Значит, поколения, которые были перед, во время и после войны, их было мало, они были слабые, плохо питались. Мы потом в федерации очень старались этих ребят искусственно подтянуть, устраивали соревнование «Белая ладья» и другие. И в Европе такая же история была. Среди военного поколения чемпионом был Роберт Фишер, американец.

Что такое шахматы? Шахматы — игра, а традиция игры есть в каждом народе. И во всяком народе есть люди более или менее развитые. Но игра возникает, когда есть свободное время. Вот, например, в Индии начали сеять рис 2000 лет до нашей эры, и у риса есть такая особенность: он созрел, но должен дозреть еще два-три дня. Есть опасность, что рис склюют птицы. Тогда деревня выходит на поле и охраняет рис от птиц. Ну чем-то надо заниматься! И они играют в какие-то простые игры: ри­суют доску прямо на земле, гоняют фишки, которые могут быть самые разные, вплоть до кусков навоза. И второй аспект, более интересный. Одни и те же игры были, например, у монголов и у инков. Я считаю, что это связано с определенной степенью развития общества, а не с тем, что народы общались. Когда ты скотовод, то сама собой возникает мысль об игре. А сейчас очень развивают мысль, что до человека какие-то другие существа оставили на земле свои необъяснимые следы. Вот это сейчас модно. Когда этот интерес только начинался, я ходил в кружок уфологов и пришел к выводу, что 99% людей, которые занимаются паранормальными явлениями, не совсем адекватны, маньяки, то есть люди фанатичные, которые тоже двигают человечество, но по-своему.

Среди великих шахматистов тоже были маньяки, с которыми невозможно говорить. Например, Ботвинник. Он понимал разговор как монолог — он что-то говорит, а ты слушай. Меня это поразило, Ботвинник был герой моего детства. И когда я с ним столкнулся, то был поражен, что он ничего не воспринимает. Он даже не спорит, ему ясно все, никаких разговоров быть не может. Это свойство характера. Он, кстати, был твердокаменный сталинист. Но я все-таки с ним спорил. Он 30 лет бился над созданием компьютерной программы, которая играет как человек, а точнее, как он. Мы ведь сами фактически не знаем, как мы думаем, а Ботвинник считал, что знает. И в создании своей компьютерной программы он шел по пути обрезания «неверных» вариантов, но как это сделать, он так и не придумал. Сейчас программы строятся на быстроходности и на неограниченном количестве вариантов, перед которыми человеческий мозг бессилен. Заслуги Ботвинника в современном программировании нет никакой. И это было прямым следствием его натуры и убеждения, что правильно, а что неправильно. Мне в 1957 году предложили возглавить группу программирования, и я отказался только потому, что считал себя не столь математически образованным, как новое поколение математиков. А Ботвинник был еще старше, ему было еще сложнее, и хоть его программа и называлась «Пионер», шахматисты прозвали ее «Пенсионер». Я как раз с ним спорил, когда он за это дело взялся. В то время я был спарринг-партнером Михаила Моисеевича, мы с ним постоянно играли.

Слева направо: Платон Надальяк (служил в резерве главного командования, герой ВОВ), Виктор Костин, Юрий Авербах, Юрий Гонак (герой ВОВ, погиб в Бухенвальде), Калуга, 1940 год

Родился я в Калуге. Мой дед, Михаил Васильевич Виноградов, работал в казенной палате небольшим налоговым чиновником. Его жена, моя бабушка, умерла в 1915 году, и дед остался с тремя детьми. Фактически моя мама выполняла роль хозяйки дома, дед не женился больше. И вдруг появился на дрожках смазливый мальчик, мой отец. Моя мама увлеклась и вышла за него замуж. Дед это очень плохо воспринял по двум причинам: у него сразу возникли трудности в быту — ушла хозяйка. А второе — это национальный вопрос, который тогда очень остро стоял. И вот эта русская часть моих предков воспринимала отца враждебно, особенно потому, что там много было сельских дьячков и так далее. Кстати, Павел Гаврилович Виноградов, академик, знаменитый историк средневековой Англии, который потом стал лордом английским и жил в Англии, он тоже был от этих дьячков и приходится мне родственником.

Отец работал помощником лесничего в калужских лесах князя Голицына, а после революции стал просто лесничим. Наверное, натянутые отношения с маминой родней и стали одной из причин переезда в Москву. Отец не заходил в дедов дом, и в Калугу мы стали приезжать на лето только после смерти деда в середине 1930-х годов. Мама же, напротив, была человеком особенно толерантным и легко сошлась с отцовой родней. По-моему, первое время в Москве отец занимался поставкой дров из Калужской губернии, где у него остались связи.

А потом отец работал в тресте «Экспортлес», который заготавливал целлюлозу для бумажной промышленности, и разъезжал по тем местам, где была вырубка леса, засекал деревья, которые шли на целлюлозу. Целый год он разъезжал где-то, а летом мы из Москвы к нему приезжали. Однажды мы приехали к нему в Котлас, а в то время туда ссылали крестьян, которые не хотели идти в колхозы. Там я впервые увидел вагоны с решетками. Это был 1929 год. В другой раз мы под Кинешмой были, недалеко от города Юрьевец, в котором, по-моему, родился Тарковский. Там ходили трамвайчики, катера по Волге — «Каховский», «Кюхельбекер» и другие «декабристы». Так вот, эти катера в народе называли «лишенцы». С одним лишенцем, уже настоящим, бывшим помещиком, я подружился, ходил к нему в гости. У него очень хорошая библиотека была, он мне книги давал читать. Считалось, что помещики-капиталисты плохие, а я смотрю, и не кровопийцы они никакие!

В 1937 году вдруг «выяснили», что этот трест, в котором работал мой отец, имел, естествен­но, связь с заграницей, и все начальство посадили, а потом стали хватать вообще всех, кто там работал. И отца посадили. Но в это вре­мя произошла смена Ежова на Берию, и отцу повезло, потому что его арестовали не в Москве, а в Тейково, это Ивановская область, где-то там в дыре совершенно, в лесу, там же он и сидел. И в результате дело не успели рас­крутить, он просидел только год, и его отпу­стили. Было почему-то послабление, когда ­пришел Берия. Больших постов отец не занимал и поэтому в партии не был, как и мама. Он занимался торговлей лесом, дровами. У нас в Большом Афанасьевском в сарае долго его дрожки лежали, в Москве они уже не нужны были, потому что лошади не было.

Мы переехали в Москву в 1925 году, и я помню, как мы с отцом были на похоронах Фрунзе. Первое впечатление от московской жизни — печка, большая изразцовая голландка, которая вызывала восхищение. Наш Афанасьевский переулок, как и все соседние, был с булыжной мостовой, и зимой мы катались по нему на лыжах. Главным местом моих дошколь­ных игр был Гоголевский бульвар. Сидел под памятником Гоголю и делал куличики. Тогда еще Арбатская площадь была площадью, через нее ходили трамваи, стояла церковь Бориса и Глеба у кинотеатра «Художественный». Недалеко от остановки трамвая «А» была керосиновая лавка, в которую я бегал за керосином для примуса и керосинки. Однажды мама отправила меня в магазин купить повидло. Я пошел, увидел красивую витрину «Торгсина», который был у ресторана «Прага», у меня рот раскрылся, там в витринах обычно лежал муляж разный. Я туда влетел, спрашиваю: «Повидло есть?» Кассирша мне называет три сорта. «А сколько стоит самое дешевое?» — «12 копеек». Я вынул гривенник и две копейки, а продавщица мне говорит: «Эти деньги не действительны, тут только боны». И я очень обиженный пошел домой. В «Торгсинах» было все, но расплатиться можно было либо иностранной валютой, либо бонами, которые давали за сданное серебро и золото.

Извозчиков в 1920-е и 1930-е еще было много, но мне больше всего запомнилось, как извозчики водку пили. Причем пили они почему-то в подворотнях, то есть там, где мы играли. Извозчик брал бутылку, вынимал пробку, раскручивал содержимое воронкой и буль-буль-буль — всю бутылку. Ну не только извозчиков я видел. Однажды я узрел большую толпу — хоронили Маяковского. Все Бульварное кольцо было заполнено народом.

Когда началась коллективизация, было особенно заметно, что в Москву ринулась деревня. Наш дом по Большому Афанасьевскому переулку надстроили двумя этажами, тогда принят был такой способ решения жилищной проблемы. Заделали черный ход, вместо которого появилась в нашей квартире дополнительная маленькая комнатка, и подселили в нашу квартиру третью семью. Тогда наш двор и все соседние заполнились мальчишками. Появилась арбатская шпана. Однажды я наблюдал драку, в которой участвовало человек тридцать-сорок почти взрослых ребят, я еще был маленьким и стоял в стороне. Надо сказать, драки были и раньше. На Стрелке, там, где сейчас стоит Петр, до 1920-х годов происходили драки между Замоскворечьем и нашей стороной. Начинали дети, потом подходили взрослые.

Претендент на мировое первенство, Цюрих, 1954 год

Для того чтобы уверенно чувствовать себя во дворе, я год занимался боксом. У нас во дворе был один парень, Костя, он был номер один, ­безусловно. А я, поскольку овладел техникой, в какой-то драке своего противника не стал пинать, а сразу сбил с ног, чем и заслужил уважение двора и стал вторым номером. Игр было много… У каждого, например, была такая железка с крючком: зацепишься за машину, и она тебя везет. Это было опасно, конечно, и маме об этом говорить не стоило.

А вот благодаря маме и Михаилу Николае­вичу я очень рано стал читать и читал все подряд. Раньше всего я прочел буквально всего Толстого. И читал много такого, что школьники не читали. Тогда, в середине 1930-х, самым популярным детским писателем был Валентин Катаев, его «Белеет парус одинокий» читали все. Мне один мальчик говорит: «Хочешь увидеть писателя Катаева?» Я говорю: «Конечно, хочу, а где?» — «А он раз в неделю в наш дом ходит». Мальчик этот жил в Староконюшенном, кажется, дом №16. Смотреть Катаева собралось человек пятьдесят мальчишек. Так что секреты Катаева знали все арбатские мальчишки!

Как я уже говорил, меня в школу отправи­ли раньше времени. Я был самый малень­кий в классе. В соседнюю школу я поступить не мог, потому что там было по сорок пять человек в классе. Учился я в бывшей Медведниковской гимназии в Староконюшенном переулке, построенной, кажется, в 1901 году. Великолепная школа была! Дети видных советских работников у нас не учились, из Дома на набережной ребята ходили в школу в Обыденском переулке. У нас был мальчик, который сразу пришел в четвертый класс, Сережа Соколов, его отец был, кажется, профессором астрономии. У Сережи было прозвище Мудрец, он погиб в войну. Был также Сережа Осин, сын банщика, очень толковый. Уровень преподавания был высочайший. Русский язык и литературу преподавала жена академика-историка Сказкина. Историю очень хорошо преподавали, вдобавок мы же недалеко от Музея изобразительных искусств обитали и ходили туда в кружок, рисовали там скульптуру. А в теперешней Академии изобразительных искусств, где ныне Церетели, там же был как раз Музей современной западной живописи, морозовский. Мы и туда ходили часто. У нас в школе учился Алеша Симонов, до нас Ростислав Плятт, а позже Владимир Буковский, диссидент.

Когда летом мы жили в Калуге, я, как ни странно, прочел всю библиотеку Циолковского. До революции они выписывали дешевые издания, приложения к «Ниве», классику и выкладывали эти книги в беседку во дворе. Можно было взять любую книгу, прочитать и принести обратно. В девятом классе я у них всего Шекспира прочел. Потом я с Марией Константиновной познакомился и с внуками Циолковского тоже. А рядом с Циолковскими жили мои друзья по фамилии Надальяк, обрусевшие французы. Причем в 1937 году их отца, архитектора, строившего калужский кинотеатр, арестовали, он погиб. У него было трое сыновей, с которыми я дружил. Мы вместе играли в волейбол, и забавно, что тогда мне не хватало роста. А когда я уже больше в шахматы играл, то сильно вырос и рос до двадцати пяти лет, а рост уже был особенно и не нужен. Я всегда был очень спортивным. На лыжах ходил, в хоккей играл, в районной спартакиаде участвовал с 3-го класса. И школа у нас очень спортивная была, устраивали соревнования по десятиборью на первенство школы. В них почти все участвовали. Мы были задействованы в параде физкультурников на Красной площади. Я это запомнил, потому что мы изображали поле и всем выдали зеленые майки из вискозы, а тогда ничего не было, и я был страшно рад этой обновке, заносил ее до дыр. И сейчас вспоминаю с удовольствием.

После матча, Аргентина, 1954 год

Из Большого Афанасьевского я уехал в 1953 году и переезжал 10 раз, пока не приобрел отдельную квартиру. Первую комнату получила моя жена — 11,8 метров на четверых в трехкомнатной квартире в Рабочем поселке, в Кунцево. Жили я, жена, дочка, и поскольку мы оба работали, то еще домработница с нами жила. Первые свои книжки я написал на кухне ночью, потому что это было единственное место, где можно было что-то делать. Естественно, я пытался как-то улучшить свое жилищное положение. Ходил в Спорткомитет, потом в ЦК Союза, в спортивное общество «Зенит», членом которого я был, — в общем, куда мог. «Что вы, — говорили мне, — сейчас только инвалиды войны получают». Ничего мне не удавалось. И самое главное, для всего этого нужен был откровенный блат, которого у меня не было. Тогда я решил идти простым путем и подал заявление в горисполком Рабочего поселка, чтобы меня поставили на учет. А в то время я уже начал ездить играть в международных турнирах, мы были в Америке, были в Аргентине и так далее. И одет я был так, как одевались стиляги. У меня были синие очень узкие брюки и клетчатый пиджак. Я, не подумав, так оделся и пошел в комиссию по жилищ­ным делам. Собирается рабочая комиссия, и тут я понял, что попал впросак. Они все в спецовках, а я в полосатом пиджаке — гнилая интеллигентская прослойка и его величество рабочий класс. И как только зачитали текст моего заявления, председатель комиссии говорит: «А-а-а, он за счет рабочего класса хочет квартиру получить! У нас есть люди, у кого метр на человека, а у него целых три». И отказали мне. Прошло два месяца. Я продолжал чего-то добиваться и попал на прием к секретарю Московской области Игнатову, он был любитель шахмат. Мне помогли выйти на него. Я говорю: «Вот такая история, трудно работать, работаю дома…» Он говорит: «Хорошо, я вам помогу, но вам надо пройти рабочую комиссию». — «Что вы, я уже проходил, они меня не любят». Он говорит: «Все будет в порядке». И вот та же комиссия, тот же председатель говорит: «Ну как же, это известный гроссмейстер, чемпион СССР!» Проголосовали единогласно. Конечно, я пришел уже не в клетчатом пиджаке, подготовленный. В то время Спорткомитет получил две секции в доме на Ленинском проспекте, и мне дали там комнату 19 метров в трехкомнатной квартире. За площадью Гагарина тогда еще было чистое поле и только здание ВЦСПС стояло. Но больше всего мне помогла наша домоуправша в Рабочем поселке, которая в тот момент, когда я выезжал, прописала в комнату в Рабочем поселке мою тещу, которая тогда жила в Мордовии. И у меня получилось две комнаты, которые я потом обменял на двухкомнатную квартиру. Такая вот история.

В детстве мои увлечения были такими же, как у других мальчишек. Я собирал марки, потом купил боксерские перчатки, а перчатки обменял на шахматы. Шахматы были в моде. Руководил шахматной секцией в Спорткомитете нарком юстиции Крыленко, который бросил лозунг: «Шахматы — могучее оружие пролетарской культуры», а еще «Дорогу шахматам в рабочую среду» и «Шахматы — орудие политики». У нас будут ездить на турниры рабочие от станка! Так это представлялось. Шахматы выполняли, во-первых, роль развивающую и, во-вторых, отвлекающую от дурных привычек. А кроме того, у шахмат огромное достоинство — это недорогой вид спорта. Профсоюзы особенно активно ухватились за шахматы, и профсоюзные соревнования собирали сотни тысяч участников. В 1923 году, например, у нас было 3 тысячи квалифицированных ­шахматистов, а в 1934-м, когда подводили итоги десятилетия и государство включило шахматы в Высший совет физической культуры, 500?000 шахматистов, а позже были соревнования в 700?000 участников. И такие мероприятия сыграли свою роль в массовом привлечении людей к игре. Не только в области балета мы были впереди планеты всей. Сейчас советской шахматной школы уже нет, но примерно в тридцати зарубежных командах присутствуют люди из советской школы. Я стал шахматистом именно на волне всеобщего увлечения шахматами. В Парке культуры был детский шахматный кружок и шахматная база, где играли и взрослые, и дети. Я приходил в парк на целый день, играл сначала в детской секции, потом шел играть в волейбол, а потом во взрослую секцию и там играл. Четвертый разряд я получил именно в парке.

Но серьезно я стал заниматься шахматами только через пять лет после окончания института. Я работал младшим научным сотрудником, и у меня определился подход к игре. Я пришел к выводу, что главное в шахматах — уметь подключать подсознание. К этому выводу я пришел занимаясь наукой. Очень часто я решал какие-то задачи, и решения приходили, например, в очереди в магазине или еще где-то. И я считаю, что для научного работника важно уметь подключать подсознание. Ты включаешь сознание, а потом мозг работает сам по себе. Я пришел к этому убеждению, когда прочел труд Станиславского «Искусство актера в работе над собой». В шахматах такой подход нужен, он совершенно иной, чем тот, по которому занимаются сейчас. Сейчас ведь просто натаскивают, но это другое.

Почему я не стал чемпионом мира? Дело в том, что шахматистов я делю на несколько групп. Первая группа — убийцы. Если сравнивать с боксом, то это те, которые не только стараются выиграть, но обязательно нокаутировать, а в шахматах — подавить. Такими были и Ботвинник, и Фишер, и Корчной, эти черты есть у Каспарова, то есть это довольно распространенный тип. Вторая группа — бойцы. Бойцы выкладываются хорошо, но им не обязательно нокаутировать противника, им достаточно победить. Вот Ласкер такой был, Бронштейн, Таль, хотя у Таля есть черты художника. Третья группа — спортсмены. Для них шахматы такой же вид спорта, как теннис. То есть он выкладывается хорошо, но когда спорт заканчивается, то он нормальный, обыкновенный человек. Капабланка таким был, Керес. И четвертая группа — игроки, для которых шахматы один из видов игр. Они играют в карты в дурака, в домино, готовы играть во что угодно. Классический представитель этой группы — Карпов. Все чемпионы мира входят в одну из этих четырех групп. И еще есть две группы — исследователи и художники. Из них никто чемпионами не становился, у них недостаточная мотивировка. Я исследователь. Меня шахматы интересуют именно как предмет исследования.

Второй тур московской половины матча Москва — Будапешт

Я выигрывал соревнования и кубки, выез­жал на турниры, но при этом учился и работал. После окончания школы нужно было куда-то поступать. Подал я документы в Авиационный институт, а там нужно было пройти мандатную комиссию. Я об этой комиссии не знал и уехал в Калугу, где обычно проводил лето. Вернулся и обнаружил почтовую открытку с приглашением. Прозевал я эту комиссию. Оставался один день приема. Я схватил справочник, выписал семь вузов, куда я хотел бы посту­пить, и выскочил с этим списком на Арбат. И буквально столкнулся со своим товарищем из школы, тоже шахматистом, который уже учился в Бауманском. Мы с ним вместе поехали подавать документы, я поступил и стал учиться в Бауманке.

В войну меня в Москве не было. Момент ­объявления войны я встретил в Коломне, мы там проходили производственную практику на паровозостроительном заводе. Приехали в Москву только в июле, когда война уже шла полным ходом и немцы перли вовсю. В первые недели войны, поскольку ситуацию считали критической, то всех, не разбирая, собирали в ополчение. А когда мы приехали, то норма была уже выполнена, и нас отправили под Наро-Фоминск на бронетанковую базу, где мы занимались ремонтом танков и тягачей. К сентябрю нас вернули, и начались обычные занятия. И вот как-то я зашел в Спорткомитет, и выяснилось, что есть решение провести шахматный турнир, чтобы показать, что Москва живет нормальной жизнью. В этом турнире участвовали кандидаты в мастера и мастера. Меня записали в этот турнир, и весь сентябрь мы играли. Ну я, конечно, ходил на занятия, но больше времени проводил на турнире. 12 октября я играл с мастером Белавенцем, а 13-го должен был играть с мастером Рюминым, но он меня пригласил к себе домой вперед сыграть его партию. Мы сыграли вничью, а потом пришла его жена, которая работа­ла в Наркомате обороны, и сказала, что ­сейчас многие предприятия эвакуируют­ся из Москвы и мой институт отправляется в Ижевск. А я пару дней только играл, в институт не ходил и не знал всего этого. На следующий день я ринулся в институт, и выяснилось, что опоздал, эшелон со студентами и преподавателями уже ушел. Записывали в ополчение, я пошел. Нас выстроили, холод, снега полно. Пожилой офицер шел перед строем и натк­нулся глазами на мои брезентовые ботиночки. «Фамилия?» — «Авербах». — «Выйдите из строя. В такой обуви воевать хотите? Живо в магазин, ищите себе зимние ботинки». Ботинок сорок пятого размера я во всей Москве не нашел. А 16 октября передали, что положение на фронте ухудшилось. Москва побежала.

Я был один. Мою мать перед войной назначили начальницей детского лагеря, который переделали в детский дом и отправили под Пензу. Отец работал в Институте среднего машиностроения и занимался перебросом предприятий в Сибирь. Связи, конечно, никакой не было. Взял я противогаз, выбросил маску, положил туда две буханки хлеба, сахару немножко, взял все деньги, что у меня были, надел сумку на плечо и сел на трамвай №2, который шел до шоссе Энтузиастов. И попер по шоссе Энтузиастов вместе с толпой народа. По дороге смотрю, ­около Ногинска стоит грузовичок. Подхожу. «Чего такое?» — «Да у меня задняя ось полетела. А ты что, понимаешь?» — «Ну, — говорю, — танки чинили, может, и грузовик починю, надо посмотреть, нет ли тут где автобазы. Ты сиди, я сейчас приду». Нашлась автобаза. Я к ним. «А что у тебя есть?» — «Вот, — говорю, — две буханки хлеба». — «Ну давай одну буханку, вот тебе ось». Я прилетел с этой осью, мы ее перемонтировали. Водитель говорит: «Раз ты мне помог, садись». И мы с ним доехали сначала до Владимира, потом до Мурома. Хотелось есть. Пошли на рынок, смотрю — знакомые лица. Оказалось, что эшелон института стоит на вокзале. Народу в вагонах битком, конечно, но у меня-то кроме сумки от противогаза ничего не было. Вот так я добрался до Ижевска. Там продолжили учебу. Сперва я устроился на механический завод слесарем, поработал немножко, а потом в институте создали КБ по переводу двигателей с бензина на газ, а поскольку моя специальность «двигатели внутреннего сгорания», я, конечно, решил перебраться туда. Очень сложно было освободиться от завода, но тем не менее они меня отпустили. Жизнь была непростая, непрерывно хотелось есть, но когда молодой, все переносится по-другому. Были самоубийства, но в целом все работали. Я курсовую писал. В апреле 1943 года вернулся в Москву. У нас жили какие-то люди, чего-то потащили, но в общем все цело было. Потом отец вернулся, а мать, по-моему, уже после ­войны. Вот такая жизнь.

Я вам сразу скажу, что я твердый атеист. Дело в том, что я скептик и считаю, что в какой-то мере могу следовать Омару Хайяму, который писал:

Отчего всемогущий творец наших тел

Даровать нам бессмертия не захотел?

Если мы совершенны — зачем умираем?

Если несовершенны — то кто бракодел?

То есть если шуткой говорить, то неудачная форма существования белковых тел, это же ты. А если говорить серьезно, то тот факт, что животные едят друг друга, противоречит религиозному мышлению. Мама была верующей. Я помню, когда мы поехали в Калугу и пошли на могилу деда, то мама стала креститься, и я сказал: «Мама, что ты делаешь?!» Она в то время уже была преподавательницей, ­преподавала русский язык и литературу в школе в Проточном переулке. Ну, а всех ребят в школе, конечно, атеистами воспиты­вали. У нас был предмет «обществоведение», на котором нам говорили — и мы верили, — что должны пройти три этапа: коллективизацию, индустриализацию и прийти к социа­лизму. И в какой-то момент нам сказали, что социализм уже построили, хотя внешне он был не заметен. Но мы все, дети, верили в это и считали: какие дураки во всем мире, сами счастья не хотят и нам мешают!

Мне очень помог английский язык, который тогда почти никто не знал. В довоенных школах все учили немецкий. Школу я окончил неплохо, в общем, у меня был диплом с этой… с каемочкой. И возник вопрос: учить мне в институте немецкий или английский. Я посчитал, что немецкий я столько изучал в школе, что все равно уже лучше знать не буду. Занялся английским языком, и оказалось, что в итоге мне очень повезло. У нас в языковой группе было только три человека, и уровень был очень неплохой, просто нормальный. Кроме того, наша преподавательница решила разыгрывать пьесы на английском языке. И вот мы втроем разыгрывали пьесу Вудхауса. Я играл сумасшедшего императора Абиссинии, у меня была полосатая роба, я влезал в окно, причем сначала появлялся мой зад, а потом и я сам. Как только появился мой зад, зал расхохотался, я напрочь забыл текст, но, к счастью, сообразил: раз я играю сумасшедшего, то могу говорить все что угодно. И я понес какую-то белиберду. Наверняка никто ничего не понимал, ну да что с психа взять.

Я вам расскажу, как студенты сдавали тогда иностранный язык. Была такая система, нужно было перевести десять тысяч знаков к экзамену. Ты приходишь и читаешь. А дело в том, что в то время вышел краткий курс истории ВКП(б) на разных языках и многие покупали русский и еще какой-нибудь. Ну и шпарили краткий курс на экзамене. Одна девочка ошиблась и вместо французского принесла перевод на испанский. Когда я оканчивал институт, то преподавательница предложила мне защищать диплом на английском языке. Но я решил, на хрен этот выпендреж, и не стал защищать на английском. И мне это знание английского языка очень помогало, в институте мне повысили зарплату на 10% за знание языка, я смог подрабатывать, переводя из иностранных журналов статьи по газодинамике, то есть по моему профилю. В результате я хорошо зарабатывал. И когда перешел на профессиональные шахматы, у меня в два раза упал заработок, с 2?500 до 1?200 рублей — или 120, не помню. Все мои командировки и международная работа получились успешными во многом благодаря знанию английского языка, и это безусловная счастливая случайность.

Первый раз я попал в Индию фактически по собственной инициативе. Меня первого послали в Индонезию, еще при Сукарно: я играл матч с их чемпионом, потом играл в турнире и давал сеансы одновременной игры. Прямого сообщения тогда не было, наши туда не летали, и летел я по такому маршруту: Москва — Рига — Стокгольм — Копенгаген (в Копенгагене я садился на рейс Копенгаген — Токио) — Дюссельдорф — Цюрих — Женева — Афины — Каир — Абадан — Карачи. Потом летел до Вьетнама, где пересел на самолет, который летел на юг. Везде остановки, я смотрел города! В воздухе я был, по-моему, 33 часа, тогда еще не было реактивных самолетов. Обратный маршрут я сам составлял, потому что надо было разбираться во всех этих внутренних рейсах. И я придумал себе такой маршрут, чтобы на пару дней застрять в Калькутте. Пришел я покупать билет, а мне гово­рят: «У вас очень неудачный момент для отъезда, вам придется два дня сидеть в Калькутте». А я перед этим неделю изучал справочник и путеводитель, чтобы попасть в такой «не­удачный» день. Ходил я по улицам Калькутты, там жуткая грязь, все жевали бетель, сидели на улице и плевали ошметки этой травы красного цвета, и такое было ощущение, что ты идешь в инкубаторе всех вредоносных бактерий. Но все равно это было незабываемое путешествие. Это такое счастье — побывать в экзотических странах, посмотреть, пожить. По Новой Зеландии я проехал с севера на юг с сеансами одновременной игры, и это, конечно, огромное впечатление. Меня как советского человека поражали очень многие детали, мелочи. Лежу в гостинице в Сиднее, и вдруг под дверь газету просовывают. А в Югославии, в гостинице, принято было оставлять обувь, и утром тебе отдают вычищенную. Я же никогда такого не видел. Такие мелочи удивляли.

Юрий Авербах на острове Кюрасао, 1962 год

Когда наступила оттепель и появилась возможность выезжать одному, без сопровождения, то выяснилось, что у нас только три человека могли ехать самостоятельно, без сопровождающего переводчика: Керес из Эстонии, Котов и я. Поэтому я и в ФИДЕ стал работать, потому что мог выступать по-английски. У меня был приятель Евгений Ильин, который написал такой стишок:

Он мобильности пример,

Может спорить

С быстрой птицей:

«Шахматы в СССР»,

А редактор — за границей!

Это называется пёрка. Знал ли я, занимаясь английским языком, что он мне так пригодится! И редактором «Шахмат в СССР» я стал в 1962 году случайно, Спорткомитет решил, что эту нагрузку нужно дать мне. Я посчитал, что нужно вовремя уходить из профессионального спорта, и переключился на исследовательскую и организаторскую работу. Редактором этого журнала я был тридцать семь лет.

У меня был друг, большой поэт, — Николай Глазков. Это был целый этап в моей жизни. Коля производил впечатление поэта от сохи, но это была маска, на самом деле он был очень эрудированный, знающий человек. Между прочим, считал себя самым физически сильным интеллигентом, но умер, к сожалению, от цирроза печени, все-таки очень сильно поддавал. Мне приходилось принимать участие в его возлияниях, у него всегда собиралась интереснейшая публика. Он снимался у Тарковского в «Андрее Рублеве» и там ногу сломал, когда изображал летающего мужика и прыгнул с колокольни. У Кончаловского в «Романсе о влюбленных» он сочинял многое. Его пробовали на роль Достоевского, и очень хорошо у него получалось, но фильм не пошел.

Он мне много стихотворений посвятил, и даже моей собаке:

У гроссмейстера Авербаха

Проживала в доме собака.

Понимала она немало,

Только в шахматы не играла.

Колю буквально несло стихами. Он нигде не работал, но каждый день садился и писал. Жил он в очень ограниченных условиях. Ему давали раз в год напечатать одну книжку и выбирали не самые лучшие стихотворения, а те, которые работали, так скажем, на власть. Конечно, мы с ним играли в шахматы. Он играл примерно на первый разряд, но его это не удовлетворяло. Первую книжку он мне подарил с такой надписью «Хоть чемпионом мира я себя считаю, скажу же сразу — здесь не та игра, и проявил себя я в книге этой всего лишь кандидатом в мастера».

Меня всегда поражало за столом, как он какой-нибудь новой гостье мог тут же посвятить стихи. А потом я сообразил, что у него были заготовки экспромтов на все имена. Потом он издал венок сонетов — Машеньке, Дашеньке и последнее — Мариночке. А редактор-идиот, не сообразив, что это венок сонетов, две строчки последние убрал. Поэтому последнее стихотворение было только «Мариноч», а «ке» пропало.

У меня тоже была история с кинематографом. Снимали фильм «Гроссмейстер», в котором я был консультантом и играл президента Шахматной федерации, которым я тогда и являлся. Но с фильмом случился конфуз. Одну из главных ролей играл Виктор Корчной, который буквально после съемок убежал из СССР и отказался возвращаться. Это был скандал. Фильм сразу же попал на полку. История с Корчным была уникальной, кроме него из шахматистов первого дивизиона никто не бежал. У него очень тяжелая биография. Его отец развелся и взял сына себе. В первые месяцы войны отец погиб, и Виктор воспитывался мачехой, он пережил блокаду и вырос волчонком. Но для шахмат это даже играло положительную роль, потому что когда он злился, то играл лучше. У него бойцовский характер, фантастический, он киллер. С ним я прекратил общение до его невозвращенст­ва. О шахматах и шахматном мире я написал достаточно, и мне не хотелось бы повторяться, скоро выйдут мои воспоминания. Волей случая я стал крупным шахматным функционером, а причина была проста: перед матчем за мировое первенство между Спасским и Фишером было ощущение, что Спасский проиграет, и никто не хотел подставляться. Меня выбросило на эту волну, тогда как я не честолюби­вый человек и в начальство не стремился.

Путешествуя по странам мира, я всегда старался посетить музеи современного искус­ства, интересовался русским авангардом. В первую очередь мне хотелось его понять, и я понял и полюбил. Вот многие говорят: «Черный квадрат» не искусство, а для меня это предчувствие мировой войны. Именно предчувствие. И в искусстве ХХ века много такого предчувствия, подсознания. Но много, конечно, и попыток чистого самовыражения вместо искусства. Впрочем, так было всегда.

Через живопись я подружился со многими современными художниками. Приходил к ним на Масловку или на Вавилова, смотрел рабо­ты, а потом давал сеанс одновременной игры. У меня большая привязанность именно к живописи. Один из моих любимых художников — Беато Анджелико, он меня просто поразил. Это был простой монах Фра Анджелико, то есть брат Анджелико, а он красками владел виртуозно. Джотто мне очень нравился, то есть Возрождение меня очень притягивало. Мне очень повезло в том, что я ездил много, и если я был в Голландии, то в Музей Ван Гога я как на работу ходил. И Ван Гог действитель­но открылся. И Франса Халса очень любил. И вообще к Голландии я очень хорошо отношусь, и к народу, его трудолюбию и независимости. А у нас с восторгом побывал в Пскове, а потом в Боровске на меня очень большое впечатление произвели фрески Дионисия.

Шахматы дали мне возможность путешествовать, наблюдать мир. Но, кстати говоря, шахматы как игра разума всегда были под ­присталь­ным вниманием государства и политиков. В мире ислама шахматная игра сразу попала под подозрение, потому что ислам боролся с идолопоклонством, а шахматы были изобразительными. Поэтому фигуры стали абстрактными. Потом в Риме, когда в IV веке христианство стало государственной религией Римской империи, церковь заняла подозрительную позицию по отношению к шахматам, поскольку в шахматы играли во время языческих праздников-сатурналий. У монахов было много свободного времени, и, вместо того ­чтобы молиться, они с удовольствием играли в шахматы. Поэтому византийская церковь очень плохо относилась к шахматам, а вот бенедиктинцы, напротив, очень хорошо. Известны святые, которые играли в шахматы и даже рекомендовали их как средство концентрации и способ приближения к Богу. Именно поэтому повсюду в монастырях бенедиктинцев были шахматные фигуры, а не из-за материальной ценности шахмат, как считалось раньше. Многие папы поддерживали игру в шахматы, например, папа Лев Х был большой пропагандист шахмат. Он дал приход поэту Марку Виде только за то, что тот написал поэму «Шахматы». И впоследствии Вида дорос до епископа. Получается, это единственная игра, поддерживаемая западным ­христианством. А русская церковь, следуя византий­ской традиции, боролась с шахматами, хотя цари играли. Вспомним, что и Иван Грозный, по преданию, умер за игрой в шахматы. Вот противоречие. Петр играл, его батюшка Алексей Михайлович играл. Последний царь Николай II играл в шахматы и активно поддерживал два международных турнира у нас в стране, был спонсором. А в советское время шахматы стали государственной задачей, шахматисты выполняли роль представителей государства за его пределами.

Человеческая особенность состоит в том, что не только физическая энергия тела строго ограничена, но и нервная. Я очень ясно это понял и в сорок лет ушел из профессиональных шахмат. А противоречие состоит в том, что разум-то продолжает развиваться! И можно продолжать постигать мир. Я продолжаю работать и не жалуюсь на одиночество.