Юристы большого города. Юрий Шмидт

Фотография: PhotoXPress

Возраст: 75 лет.

Образование: юридический факультет Ленинградского государственного университета.

Работа: с 1960 года — стажер, затем адвокат Ленинградской городской коллегии адвокатов.

Известные подзащитные: семья депутата Госдумы Галины Старовойтовой, которая была убита в 1998 году при до сих пор не до конца выясненных обстоятельствах. Сотрудник норвежской экологической организации «Беллона» Александр Никитин, обвинявшийся в государственной измене. Семья депутата Государственной думы Сергея Юшенкова, убитого в 2003 году. С апреля 2004 года — руководитель защиты бывшего главы НК «ЮКОС» Михаила Ходорковского.

— Делом Ходорковского вы занимаетесь восемь лет, за это время вы вели еще какие-то дела? 

— Когда Михаил Борисович меня пригласил в свою команду, у меня заканчивалось дело об убийстве Сергея Юшенкова (депутат Госдумы, один из лидеров партии «Либеральная Россия», убит в 2003 году. — БГ). Был очень интересный процесс в суде присяжных. И, так как я очень долго ждал, что Ходорковский меня позовет, а он все не звал и не звал — четыре месяца он просидел в тюрьме, прежде чем ко мне последовало обращение, — я согласился принять защиту бывшего директора Центра им. Сахарова Юрия Самодурова по выставке «Осторожно, религия!». Так что несколько месяцев я вел параллельно два дела.

Я говорю, что дело Ходорковского — последнее в моей адвокатской карьере, потому что за это время были только какие-то мелкие консультации, правозащитная работа, может быть, два-три административных дела. Помню, защищал двоих москвичей, Дениса Белунова и Александра Осовцова, которых арестовали на вокзале, как только они приехали на «Марш несогласных» в Петербург. Что-то еще, но такое, что не занимало времени и не отнимало большого количества сил.

— Вас уговаривали взять дело арт-группы «Война». 

— Меня очень уговаривали, но я не мог взять его из-за отсутствия времени.

— Каковы следующие действия по процессу Ходорковского? 

— Формально у нас еще есть возможность напрямую обратиться к председателю Верховного суда. То есть мы имеем право получить тот же отказ, но за его личной подписью.

— Это последняя законная возможность что-то делать? 

— Это последний патрон, да. Хотя с точки зрения закона к председателю Верховного суда можно обращаться неоднократно. Но это, конечно, уже чистая теория.

— Как вы для себя оцениваете результаты этого дела?

— Я воспринимаю его не просто как профессиональную неудачу, а как личную трагедию. И не скрываю этого. За всю мою 50-летнюю адвокатскую деятельность было несколько случаев, когда за человека я болел и страдал не только как профессионал, но и как человек. С Михаилом Борисовичем этому способствовал целый ряд факторов. Он удивительный человек. Моя жизнь очень богата на встречи с известными, яркими, талантливыми людьми, но было две встречи с людьми гениальными. Первый из них был Иосиф Бродский, а второй — Михаил Ходорковский.

— А в чем гениальность Ходорковского? 

— Я защищал многих умных и ярких людей, но в интеллектуальном плане, как правило, ощущал свое превосходство, в исключительных случаях был на равных. В случае Ходорковского я ощущаю его превосходство во всем. Первое время он немножко сердился при нашем общении, видя, что я «не догоняю». Приходя в «Матросскую Тишину», я готовился к разговору по теме, но уходил я оттуда после полутора-двух часов вымотанный абсолютно, как будто после тяжелой физической работы, потому что мне все время приходилось подниматься до его уровня, и далеко не всегда это удавалось. По ощущению я это сравниваю с моим общением с Иосифом Бродским. С ним много времени общались просто вдвоем. И я как-то даже сказал: «Не понимаю, чем я вам интересен (мы были на «вы»). Я с удовольствием вас слушаю, но мало что могу сказать сам, буду дома думать и пытаться понять…»

— Вы как-то говорили про Михаила Борисовича, что он «человек государственного масштаба». Что это значит?

— По-настоящему государственный ум — это особая категория. На государственных должностях я знаю огромное количество совершенно заурядных людей — многие из них приехали из Питера. Я был в близких отношениях с Собчаком и тогда повидал многих, в том числе и Путина, и Кудрина, и Козака. Кстати сказать, что двое последних вполне соответствовали своим должностям. И Ходорковский — действительно обладает таким мышлением, что мог бы занимать любую должность в стране, включая самую высокую. А то, что сегодня мошкара и на троне, и вокруг — так это самые обычные люди.

— Насколько я понимаю, в советское время занятие адвокатурой было делом жизни, которое сознательно противопоставляло себя системе?

— Это была форма легальной оппозиции, да.

— А что сейчас с адвокатурой происходит? 

— Роль адвокатуры меняется в зависимости от степени свободы общества. «Сейчас» нужно разделить на два периода: «сейчас» в 90-е годы, которые теперь так проклинают, и нынешнее, «путинское» время. Причем Путин с 2000 по 2003 год и сейчас — тоже большая разница. Был период середины 90-х, когда адвокатура превратилась в относительно заурядную профессию, как в демократических цивилизованных странах. Ведь задача адвокатуры — защищать права своего клиента законными способами, используя все возможности законодательства, и только. То есть без участия в акциях типа «Свободу такому-то!», без пресс-конференций и обращений к российской и зарубежной общественности, которые раскрывают политическую суть преследования.

Но сейчас, учитывая, что в деле Ходорковского нам реально противостоит не орган уголовного преследования, а вся машина государства, нам приходится прибегать к политическим формам протеста. И, к сожалению, на протяжении последних лет количество подобных дел увеличивается, и роль адвокатуры выходит за рамки обычной профессиональной деятельности. Это очень грустно.

— А в советское время какие возможности были у адвоката? 

— Адвокатура в СССР являлась вынужденной уступкой общественному мнению «загнивающего» Запада. Если бы наша партийная власть — ум, честь и совесть нашей эпохи — не боялась, что называется, перекрутить гайки, то адвокатуру просто прикрыли бы. В литературе того времени можно найти очень много заявлений вроде «Зачем нам адвокатура? Это у них, на Западе, бесправные трудящиеся, а у нас они обладают всеми правами, следовательно суд и прокурор сами разберутся, кто виноват, а кто нет». Права адвоката были крайне ограничены. Когда я начинал, адвокат допускался к делу при его поступлении в суд, на предварительные слушания. Потом стали допускать на этапе окончания предварительного следствия и предъявления материалов дела обвиняемому. Потом — с момента предъявления обвинения. И только в конце 1990-х и начале 2000-х — с момента возбуждения уголовного дела. Тогда продолжалась еще судебная реформа, которая закончилась одновременно с делом ЮКОСа и увольнением Дмитрия Козака из администрации президента — он был основным мотором реформы.

— Как вы считаете, если сейчас дать судьям неприкосновенность, это изменит ситуацию? 

— Вы знаете, если будет четко соблюдаться принцип несменяемости судей, если ни одна, прошу прощения, сволочь не посмеет вмешаться в деятельность судьи, кроме суда чести самого судейского сообщества, если не будет никакого давления, то я убежден, что значительная часть судей будет вести себя иначе. Не сомневаюсь. Но беда заключается в том, что ничего не происходит изолированно в одной только сфере. Для того чтобы суд стал независимым, необходим целый комплекс реформ, включая политическую реформу, реальное разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную со всеми гарантиями невмешательства в судебную деятельность, которая действует во всех цивилизованных странах. Поэтому обеспечить независимость суда, а остальное сохранить как есть — это миф, иллюзия, фантом. Куда денутся все те, кто заинтересованы в конкретных решениях, кто имеет рычаги воздействия на судей?

Должны меняться и полномочия президента в отношении назначения федеральных судей. Когда Путин выстраивал свою вертикаль, он делал это очень ловко. Он подчинил себе все самые главные составляющие системы. То есть даже и механизм, по которому назначаются на государственные должности. Проштрафился — наказан, угодил, как, например, Зорькин, — тут же конфетка: президент мгновенно инициировал закон о снятии предельного возраста для занятия должности председателя КС. То же самое сейчас проделано для председателя Верховного суда. Причем здесь вообще потрясающее совпадение: выносится отказное надзорное постановление по жалобе Ходорковского и Лебедева по делу ЮКОСа (с задержкой в два месяца после установленного законом срока — видно, ждали инаугурации), и тут же конфетка: молодец, мы тоже в долгу не остаемся, работай хоть до смерти.

— И что можно делать в такой ситуации? 

— Жить, стараясь по возможности, честно. Выполнять свой долг и вообще применять известную формулу Солженицына.

— «Жить не по лжи»? 

— Нет. «Не верь, не бойся, не проси». Тем более что в наших условиях можно не просить, а требовать. Нам предстоит достаточно тяжелый период пережить, хотя уверен, что… не доживу я, придется при Путине помирать. Очень обидно. Но, может быть, до сознания масс дойдет наконец и протесты примут по-настоящему массовый характер, хочется верить.

— Мой вопрос все-таки про «что делать». Вот есть путь сотрудничества с нынешней властью и участия в процессах в стране — на этой позиции, например, стоит бывшая судья КС Тамара Георгиевна Морщакова всю жизнь. А есть путь протестов, в том числе оскорблений, люстраций и всяких жестких методов. Вы к какому пути склоняетесь?

— К сотрудничеству, но не капитуляции. В известных пределах сотрудничество необходимо, только это может обеспечить бескровный путь. Потому что если занять позицию полного отрицания, то в этой стране — боже упаси — начнется бунт, бессмысленный и беспощадный. Вот сейчас принят ублюдочный закон о партиях на 500 человек. Ну и что, отказаться от регистрации партии? Или отказаться от участия в губернаторских выборах только потому, что введен этот самый фильтр в виде 5–10%? Вероятно, это будет неправильно. Потому что нужно использовать возможности даже в условиях, когда ты понимаешь, что против тебя играют нечестно. Это в карты нельзя садиться играть с шулерами. Можно поддерживать даже инициативы правительства, если эти инициативы реально не ловушка и не обман.

— А как быть с уважением? Ты же должен как-то уважать человека, с которым ты сотрудничаешь. 

— Уважать не обязательно человека. Можно уважать его должность. Уважения к его государственной должности и компетенции принимать решения вполне достаточно.

​— А вот, уважая должность президента и не уважая его самого, можно ли просить его о помиловании? 

— По большому счету для любого человека ничего унизительного в том, чтобы написать ходатайство о помиловании, я не вижу. Но в отношении Ходорковского все сильно сложнее, особенно если представить, что обращаться за помилованием ему нужно к человеку, который фактически его и посадил.

— В этом разница? 

— Да, и еще в том, что все зависит от ситуации, от конкретных вещей, включая личность обращающегося. Есть люди, которые никогда бы не написали такого ходатайства. Не написали бы его Солженицын и Буковский. Ну а что Pussy Riot, эти самые несчастные девицы, у которых дети и все остальное? Конечно, пусть пишут. Правда, сейчас им нельзя писать ходатайство — помиловать можно только осужденного.

— Вы считаете, что возможно уважать государственную должность человека, даже если она получена бог знает каким путем?

— Если мы говорим о необходимости сотрудничества, нужно исходить из того, что есть.

— Мой вопрос все-таки про «что делать». Вот есть путь сотрудничества с нынешней властью и участия в процессах в стране — на этой позиции, например, стоит бывшая судья КС Тамара Георгиевна Морщакова всю жизнь. А есть путь протестов, в том числе оскорблений, люстраций и всяких жестких методов. Вы к какому пути склоняетесь?

— К сотрудничеству, но не капитуляции. В известных пределах сотрудничество необходимо, только это может обеспечить бескровный путь. Потому что если занять позицию полного отрицания, то в этой стране — боже упаси — начнется бунт, бессмысленный и беспощадный. Вот сейчас принят ублюдочный закон о партиях на 500 человек. Ну и что, отказаться от регистрации партии? Или отказаться от участия в губернаторских выборах только потому, что введен этот самый фильтр в виде 5–10%? Вероятно, это будет неправильно. Потому что нужно использовать возможности даже в условиях, когда ты понимаешь, что против тебя играют нечестно. Это в карты нельзя садиться играть с шулерами. Можно поддерживать даже инициативы правительства, если эти инициативы реально не ловушка и не обман.

— А как быть с уважением? Ты же должен как-то уважать человека, с которым ты сотрудничаешь. 

— Уважать не обязательно человека. Можно уважать его должность. Уважения к его государственной должности и компетенции принимать решения вполне достаточно.

​— А вот, уважая должность президента и не уважая его самого, можно ли просить его о помиловании? 

— По большому счету для любого человека ничего унизительного в том, чтобы написать ходатайство о помиловании, я не вижу. Но в отношении Ходорковского все сильно сложнее, особенно если представить, что обращаться за помилованием ему нужно к человеку, который фактически его и посадил.

— В этом разница? 

— Да, и еще в том, что все зависит от ситуации, от конкретных вещей, включая личность обращающегося. Есть люди, которые никогда бы не написали такого ходатайства. Не написали бы его Солженицын и Буковский. Ну а что Pussy Riot, эти самые несчастные девицы, у которых дети и все остальное? Конечно, пусть пишут. Правда, сейчас им нельзя писать ходатайство — помиловать можно только осужденного.

— Вы считаете, что возможно уважать государственную должность человека, даже если она получена бог знает каким путем?

— Если мы говорим о необходимости сотрудничества, нужно исходить из того, что есть.