Юристы большого города. Юрий Костанов

Возраст: 70 лет.

Образование: юридический факультет Ростовского университета, кандидат юридических наук, доцент.

Работа: 1963–1966 гг. — следователь в Зеленниковском районе Ростовской области.  
1966–1983 гг. — прокурор в Ростовской областной прокуратуре. Возглавлял отдел криминалистических исследований. Поддерживал обвинение в суде по делу «ростовских Фантомасов», где впервые за много лет была применена статья УК РСФСР «Бандитизм». Будучи прокурором, отказался от обвинения по сфабрикованному делу об убийстве.
1983–1989 гг. — работал в Прокуратуре СССР.
1989–1993 гг. — начальник управления юстиции Москвы.  
С 1993 г. — адвокат. Создатель и председатель Московской коллегии адвокатов «Адвокатское партнерство».

Известные подзащитные: журналист Наталья Морарь, гражданка Молдавии, которой в 2008 году было отказано во въезде в Россию и получении российского гражданства по причине «призыва к свержению конституционного строя РФ насильственными методами и угрозы безопасности государства». Главный налоговый инспектор МИНФЦ России по ЦФО Любовь Кондратьева, которая была уволена со службы после своего выступления на телеканале «Столица», где она усомнилась в законности действий налоговой инспекции при оплате командировочных. Заместитель командующего транспортной авиацией по тылу полковник Владимир Сабатовский, обвинявшийся в превышении должностных полномочий. Татьяна Фролова, мать 13-летней девочки Даши, погибшей при теракте «Норд-Ост». Бизнесмен Алексей Козлов, обвиняемый в мошенничестве.



— Вы начинали свою карьеру с должности следователя, как вы выбрали эту профессию?

— Наверное, это дело случая. Мне было лет 15, когда я наткнулся в центре Ростова, где я жил, на очень интересный плакат: представьте себе, стоит молодой человек, в руках у него красная книжица с буквами «БСМ» на обложке. И подпись: «Ты записался в бригады содействия милиции?». Эта картина меня заинтриговала. По возрасту записываться в бригады мне было слишком рано, но выглядел я старше, на подростка был не очень похож, — пошел в райком комсомола, где, не вдаваясь в детали, мне выдали направление в райотдел милиции. В милиции меня тоже ни о чем не спрашивали и записали в бригаду. В итоге я выполнял самую черную работу — патрулировал улицы, ходил с участковым, который вел учет всем своим алкоголикам и отсидевшим. Потихонечку я приобщился к работе уголовного розыска и понял, что по этой дорожке мне и следует идти. Отучился на юридическом факультете Ростовского университета и стал работать следователем.

— Каким было ваше первое сложное дело?

—Убийство. Женщина убила своего, как теперь говорят, гражданского мужа. Она ушла из дома к цирковому борцу, красавцу и пьянице. Дома у нее осталась старушка-мать и маленькая дочка. Сама женщина работала медсестрой и была абсолютной красавицей: блондинка, полная. В конце концов она его убила.

— Борца?!

— Он спился к тому моменту и в цирке ухаживал за слонами. Человеком был, в общем-то, неплохим, но, когда напивался, устраивал скандалы. На месте преступления картина была следующая: труп лежит на кровати на левом боку, головой к окну. Она рассказывала, что вышло так: муж устроил скандал, наговорил ей грубостей и лег на кровать. Она, стоя у двери комнаты, в сердцах швырнула в него фаянсовой статуэткой Хозяйки Медной горы. Как сейчас помню, весом в 1 660 граммов. Попала в голову, на виске — рана в форме полумесяца. Основание у статуэтки круглое, и получалось так, что удар пришелся со стороны окна.

— Рикошетом?

— Да нет, как? За кроватью — окно, рикошет невозможен, потому что статуэтка разбила бы его и вылетела на улицу. Окна меж тем целы и закрыты. Это пятый этаж, в десяти метрах — глухая стена другого дома. Прокурор района мне говорит: «Женщину надо арестовывать». А какие основания? Это, скорее всего, убийство по неосторожности, в форме самонадеянности. Арестом, на мой взгляд, не пахнет. Он настаивает: «Арестовывай. Она подошла к кровати и ударила мужа статуэткой по голове». Тогда я провожу следственный эксперимент, который потом на лекциях по судебно-медицинской экспертизе в пример приводили. Я позвал эксперта-баллиста и судебного медика. На кровать, где раньше лежал труп, мы положили куклу из одеял, а все пространство вокруг обложили подушками, поскольку Хозяйка Медной горы — мой единственный вещдок, и не дай бог она разобьется. Женщина стала у дверей комнаты и стала бросать статуэтку. И из-за круглого основания тяжелая статуэтка в воздухе разворачивается и приземляется на то место, которое указывала обвиняемая. Она бросает ее 15 раз подряд, и мы фотографируем броски. Получила она три года за неосторожное убийство.    

Прошло несколько лет. Стою я на трамвайной остановке, подходит ко мне женщина, я сразу ее и не узнал. Она говорит: «Товарищ Костанов, я же статуэтку кидала!» В общем, отсидела она, вышла, устроилась медсестрой в поликлинику, дочка школу закончила. «Так что, все хорошо у вас?» — спрашиваю. «А чего ж хорошего? Миша ведь умер», — отвечает. Вы понимаете, она же из-за этого Миши и дочь бросила, и в тюрьму села, а все равно осталась у нее заноза в сердце.

— Но из следователя вы довольно скоро стали прокурором, почему ушли?

— Я ушел в 1966 году по здоровью. Вышло так: сижу я у себя в кабинете районной прокуратуры, бумажки пишу. Забегает мужичок: «Товарищ следователь! Там пьяный с ружьем на улице, что делать?» Я выскакиваю на улицу, и там действительно ходит человек с «воздушкой». И он, совершенно неожиданно, бьет меня по голове прикладом. У меня легкая контузия, очевидцы вызывают милицию, преступника задерживают. Позже у меня начинаются головные боли, и я решаю со следовательской работы уйти. Нашлась вакансия помощника прокурора, и начал я выступать в судах сначала по гражданским, а потом и по уголовным делам. Довольно быстро меня назначили прокурором областного аппарата, и работал я в этой должности до самого перевода в Москву, до 1983 года.

— Вам нравилось работать прокурором?

— Конечно. Во-первых, поддержание обвинения в судах — работа интересная. Я никогда не позволял себе, выступая в суде, поддерживать до запятой то, что написало начальство. Вторая часть работы — выступление в кассационной коллегии областного суда. Меня интересовали законные приговоры, а не формальные. И третья часть — проверка в порядке надзора, и были случаи, когда я требовал приговор отменить. Я не один такой был героический. Мне очень повезло: моим начальником был Вениамин Борисович Лосев, он, например, наизусть знал всего Ильфа и Петрова. Он очень многому меня научил, и ему удалось собрать молодой отдел, проникнутый шестидесятническим духом.

— В вашей книге «Речи судебные… и не только» сказано, что в конце 60-х годов вы создали своего рода прецедент, отказавшись от обвинения во время процесса. Что это за история?

— Это было совершенно бредовое дело об убийстве старушки. Перед тем как выступать прокурором в процессе, я изучил материалы и понял, что доказательств обвинения вообще нет. Я пошел к следователям, которые направляли дело в суд. Начальник следственного отдела посмотрел на меня сверху вниз и сказал: «Поступай по закону». Дело рассматривалось в Новочеркасске, выездным заседанием, поскольку там убийство произошло и свидетели жили. У этой старушки была хата на берегу речки Тузловки, часть ее она сдавала студентам, которые в момент совершения убийства, на Новый год, уехали из Новочеркасска по домам к родителям. И жил у этой старушки некий Пилипенко, который ее содержал, — за завещание хаты. Получилось так, что под Новый год ушел Пилипенко к своей даме сердца и провел у нее три дня, поскольку загрипповал. А как выздоровел, пошли они вместе с дамой старушку проведать — вдруг она голодная? Приходят в хату, старушка лежит мертвая, на вопросы не отвечает. Пошли они телефонный автомат искать, позвонили в скорую, а там говорят: «Мы к таким старым не выезжаем, идите в милицию». В милиции им говорят: «Сама померла, мы не поедем». И на обратном пути в хату Пилипенко произносит такую фразу: «Бросить бы тело в речку Тузловку, да и дело с концом, и хлопот никаких». Вернулись домой, начал Пилипенко старушку с кровати приподнимать, сунул руку под голову, а там — кровь. Еще раз пошли в милицию, там нашелся судебный медик, который поехал с ними, труп осмотрел, и все закрутилось.

На голове жертвы — пролом квадратной формы, от удара молотком. Кто убил старушку? Кого первого подозревать? Пилипенко. Он последний ее видел, он ранее судимый, он грузчик в магазине. И подруга его про ту фразу на мосту следователю рассказала — вот и умысел. Соседка свидетельствует: «Он убил! У хозяйки коты были, так они исчезли: он и котов убил, и старушку!» Племянница убитой говорит: «Он тетю мою голодом морил, я видела». Спрашиваю: «Часто тетю навещали?» — а в ответ: «Четыре раза в год». Да, и был еще один человек, который во время следствия находился в одной камере с Пилипенко, — в суд его привезли на «Волге», с ремнем на поясе, со шнурками в ботинках и с часами на руке. И говорил он, что Пилипенко жертву утюгом стукнул, хотя никакого утюга на месте преступления не было. В общем, все с ним понятно. А дело, между прочим, расстрельное: обвинение строилось на том, что Пилипенко специально старушку убил, чтобы хату пораньше заполучить. Поскольку доказательств у обвинения не было, я отказался от обвинения, и Пилипенко оправдали.

— А вы, если я не ошибаюсь, раньше были сторонником смертной казни и запросили для нескольких подсудимых высшую меру наказания, которую привели в исполнение.

— Вы понимаете, я до сих пор сплю спокойно. По моим обвинениям было расстреляно 11 человек, по численности — состав футбольной команды, были среди них и жестокие убийцы, и бандиты. Всех их по правде расстреляли, и сказки о том, что подсудимых по таким делам отправляли на урановые рудники, не имеют никакого под собой основания.

Запрашивая такие приговоры, я ни минуты не сомневался в своей правоте. Но сейчас я, как и многие, стал противником смертной казни — и не из толстовских соображений, а вот почему: уровень нашего предварительного и судебного следствия настолько низок, что мы не можем знать, виновен подсудимый или нет. Ярчайшие примеры — все дела о серийных убийцах, начиная с Чикатило — по этому делу в расход пустили одного невиновного человека. Было дело о маньяке в Иркутске — и в этом случае пострадали два невинных человека: одного из них расстреляли, другого убили сокамерники. В середине 80-х годов шумело дело Михасевича в Белоруссии, и двух человек расстреляли, прежде чем самого Михасевича нашли.

Я к тому времени уже в союзной прокуратуре работал и помню, что было дело маньяка в Латвии. И вот уже готов приговор, ходатайство о помиловании в кассации рассмотрено и отклонено, уже заключение на машинке отпечатано, и вдруг — звонок из латвийской прокуратуры: «Срочно пришлите дело!» Механизм был такой: ходатайство о помиловании вместе с делом поступало в Президиум Верховного Совета СССР, в копии стояла наша прокуратура, МВД и КГБ. Первое заключение готовили в Президиуме и опять вместе с делом пересылали к нам. Если мы были согласны, то ставили свою резолюцию, и в течение месяца приговор приводили в исполнение. И вот нам звонят из Латвии: «Мы настоящего убийцу нашли! Шлите дело!» А заключение уже готово! Повезло человеку — успели все переиграть.

— Почему снизился уровень следствия?

— Все в стране перевернулось, и эти процессы не могли не затронуть судебное производство и следствие. Ведь в Советском Союзе, худо-бедно, была устоявшаяся система. Да, шли безобразные процессы над диссидентами, и в нарушение всех законов Конституции Сахарова отправили в ссылку, но в массе своей общие уголовные дела рассматривались правильно. В середине 90-х годов процесс вымывания опытных и грамотных кадров стал лавинообразен: старые кадры ушли, и молодежи стало не у кого учиться. Пришла какая-то пацанва. Когда я читаю в уголовном деле, что следователь по особо важным делам при прокуратуре юрист 1 класса, то это значит, что он — капитан и стаж у него лет пять, не больше. Следователя-важняка надо воспитывать гораздо дольше, невозможен важняк с таким стажем! Вы это понимаете, я это понимаю, а наше руководство — нет.  

— В каком году вы ушли из союзной прокуратуры и почему?

  — Я ушел в самом конце 1989 года — меня уговорили мои знакомые, бывшие следователи, а на тот момент — депутаты Моссовета. Ушел на должность начальника управления юстиции Москвы и работал на этом месте до 1993 года. Я не могу сказать, что это были лучшие годы моей жизни, но это был, безусловно, интересный опыт. Старое законодательство не работало, мы создавали новые законы, о статусе судей например, также мы ввели институт нотариата. Во времена ГКЧП, когда милиция отлавливала нарушителей комендантского часа, я направил всем судьям указания, что нужно исполнять распоряжения только конституционных органов, а распоряжения квазивласти исполнению не подлежат. И мне известен только один случай, когда милиция привела в суд человека, задержанного за нарушение комендантского часа, назначенного гэкачепистами, и судья его оштрафовал. Я пригласил этого судью к себе и предложил написать заявление об уходе. Больше таких случаев не было, а милиция, бывшая любимым ребенком Юрия Лужкова, ходила, патрулировала улицы, забирала людей. Потом Моссовет разогнали, и министр юстиции Федоров, при котором я находился, ушел в отставку.  

— И тогда вы стали адвокатом?

— В конце 1993 года ко мне обратился знакомый, бывший прокурорский работник, перешедший в Министерство безопасности (МБ) — наследника КГБ. Он сказал мне, что МБ готов предоставить помещение под юридическую фирму. Дело в том, что у МБ тогда возникали споры по недвижимости, поскольку общественность забрала у них и гостиницу «Пекин», и то помещение на Лубянке, где сейчас находится магазин «Седьмой континент». В общем, это был неплохой вариант: нам предоставили помещение, мы создали коллегию адвокатов из 16 человек — в основном из бывших прокуроров, занимались своими делами и консультировали МБ исключительно в гражданских процессах. Потом у них появились свои адвокаты, и мы перебрались на новое место.  

— После трагедии «Норд-Ост» вы представляли интересы Татьяны Фроловой, матери 13-летней девочки Даши, которая была на мюзикле вместе с классом и скончалась утром 26 октября 2002 года, вскоре после газовой атаки. Чем закончилось это дело?

— Я считаю, что вина за гибель Даши лежит не на террористах, а на силовиках, которые устроили газовую атаку. Никто до сих пор не знает, что это был за газ, — эта тайна до сих пор не рассекречена. Антидота там не было — любой служивший в армии человек знает, как выглядит антидот: инъекционная игла, надетая на пластиковый пузырек с противоядием. При команде «Газ!» этот пузырек достается из кармана и сквозь штанину всаживается в ногу человеку. Так вот, на штурме «Норд-Оста» ничего похожего не было: никаких антидотов, ни-че-го. Я считаю, это было новое вещество, которое испытывали, но в нарушение всех законов, эту тайну не открыли для следствия. И виноваты в этом не только генералы: были же задействованы большие силовики, подчиненные непосредственно тогдашнему президенту Путину. Если бы это вещество было известно, то антидот, думаю, привезли бы. Но в ответ на все запросы мне сообщали: «Ничего не знаем». Я написал письмо на имя президента, в котором говорил, что «непосредственно ваши подчиненные скрывают необходимые для дела данные, и я прошу вас дать поручение их расшифровать». Мое письмо было направлено генеральному прокурору, а тот спустил его по инстанции ниже. На что я сказал: «Владимир Владимирович, тогда это вы виноваты». Процесс ничем не закончился, в нем были вопиющие нарушения закона. Таня Фролова, моя доверительница, даже не была признана потерпевшей, и дело заглохло, что очень грустно.  

— Вы часто пишете экспертные заключения по делам, связанным со статьей об экстремизме, что вы думаете об этом законе?

— Я считаю, что закон о противодействии экстремизму далеко не хорош. По этим делам, например, признают какую-то литературу экстремистской и судят людей, которые ее держат. Ни по уголовному, ни по административному, ни по конституционному судопроизводству такие действия не считаются законными. Суды ссылаются на гражданско-процессуальный кодекс, но он, вообще-то, предполагает состязательность сторон, а в этом случае непонятно, кто ответчик. Например, недавно была попытка объявить экстремистской литературой «Бхагавад-гиту» (один из священных текстов индуизма на санскрите. — БГ). Не смейтесь, я правду говорю. Судят листовки, газеты, причем не по месту производства, а по месту нахождения. Недавно я писал экспертное заключение по брошюре «Право на жизнь». Ее хотели признать экстремистской на том основании, что там были рассказы о том, как погибли дети, старики и женщины в Чечне и Ингушетии от рук федералов. Несчастный Савва Терентьев, которого осудили ни за что ни про что (блогер из Сыктывкара, который был осужден на год условно за резкую запись в собственном ЖЖ в адрес милиции. — БГ). И таких примеров — множество.

— Вы 24 года работали прокурором и были по одну сторону баррикад, а теперь оказались на совершенно противоположной стороне. Какие у вас отношения с бывшими коллегами?

— Один из бывших моих коллег по прокуратуре, в чьем присутствии мне задали похожий вопрос, сказал: «На другую сторону баррикад прокуратура перешла, не он». Мое дело — закон, и суть моих жалоб на процессуальные нарушения ничуть не изменилась. Просто раньше я их подписывал «прокурор Костанов», а сейчас — «адвокат Костанов». По архитектонике текста, по материалам — никаких отличий. Меня учили, что если я в прокуратуре сижу, то приговор должен быть законным, и без разницы, какой он — обвинительный или оправдательный. На сегодняшний день моя задача не изменилась.