Юристы большого города. Семен Ария

Возраст: 90 лет.

Образование: Московский юридический институт.

Работа: с 1948 года — адвокат Московской областной коллегии адвокатов.

Известные подзащитные: машинистка Вера Лашкова, печатавшая статьи для «Белой книги», собранной диссидентами Алексеем Гинзбургом и Юрием Галансковым. Актриса Валентина Малявина, обвиненная в убийстве своего гражданского супруга, артиста Станислава Жданько. Иосиф Менделевич, духовный лидер группы евреев из Риги и Ленинграда, задержанных в попытке угнать самолет АН-2. Виктор Файнберг и Илья Рипс, совершившие попытку самосожжения под лозунгом, требующим вывода советских войск из Чехословакии в 1969 году. Борис Березовский — по разным судебным делам.  

Признание: фрагменты речей приводятся в учебниках судебной риторики (например, «Судебная речь»). Заслуженный юрист Российской Федерации (1986). Единственный в России адвокат, награжденный за профессиональную деятельность орденом Почета (1997). Лауреат Золотой медали имени Ф.Н. Плевако (1997).

---

— Вы ведь служили в армии в период Великой Отечественной войны? Какой вы ее помните?

— Войну я увидел в 1942 году, поскольку до этого времени учился в Новосибирском институте военных инженеров транспорта, в котором молодые люди получали образование, совмещенное со срочной службой в армии. Это был единственный в стране институт, который считался полноценной срочной службой. После окончания первого курса нас повезли на фронт, я пробыл три дня под Москвой в боевых условиях. Затем нас повезли на передовую, но колонну по дороге разбомбили, я был сильно контужен и год провалялся в госпиталях. После госпиталя я учился в учебном танковом полку в Нижнем Тагиле: в этом городе готовили танковые экипажи, поскольку местный «Уралвагонзавод» был одним из главных производителей танков в военное время. А чему вы так улыбаетесь?

— Семен Львович, в наше время «УВЗ» тоже очень популярен, но по другой причине. Там, после парламентских выборов…

— Организовали какую-то оперетту, вы это имеете в виду?

— Что-то в этом роде.

— Нет, тогда это был совершенно нормальный завод, на котором выпускали танки. При заводе был учебный полк номер 19, в котором готовили водителей танка Т-34. Из этого полка я и прибыл на фронт.

— Почему после войны вы решили стать адвокатом?

— С голоду. Меня демобилизовали в 1946 году, и в Харькове у меня никого не осталось. Мой отец умер в эвакуации от воспаления легких, а мама переехала к единственным родственникам, жившим в Подмосковье, в Лианозово. Она жила в бараке при вагоностроительном заводе, в одной комнате с моей теткой, — жуткий был барак, и жить там было совершенно невозможно. А у меня после демобилизации не было ни работы, ни жилья, ни хлеба — абсолютно ничего. Надо было как можно быстрее получать какое-то образование, и я поступил в экстернат юридического института, который окончил за один год. Потом сразу же пошел в адвокатуру.

— Как люди в то время относились к адвокатам?

— Обычные люди — с презрением. А в суде и в прокуратуре — с пренебрежением. Положение адвокатов тогда было хуже, чем сейчас, и они считались чем-то вроде потребительской кооперации при суде. Но зарабатывать можно было прилично, а у меня на иждивении была мать.

— Одним из ваших первых громких дел стала защита Веры Лашковой, машинистки, печатавшей статьи для «Белой книги», собранной диссидентами Алексеем Гинзбургом и Юрием Галансковым. Как это дело попало к вам?

— Я не был политическим адвокатом, но у меня была определенная известность, и мне стали предлагать дела диссидентов. Я ездил в разные города по этим делам и имел смелость их вести. Группа адвокатов, которая бралась за защиту диссидентов, была крайне немногочисленной, и нужно было обладать определенной решительностью. Мне нравилось это занятие — оно было связано с риском, напоминало хождение по проволоке, а я был молод.

Вера Лашкова печатала «Белую книгу», и ее обвиняли в том, что она входила в группу, занимавшуюся антисоветской агитацией и пропагандой. По ходу процесса к обвинению привязали связь подсудимых с политической организацией русской эмиграции — НТС. Это была попытка доказать, что действия людей, создававших «Белую книгу», финансировались из-за границы. Для того чтобы подкрепить эту липу, уже во время процесса, который шел в 1968 году, КГБ заслало из Парижа своего агента по фамилии Брокс-Соколов. Он привез в Москву антисоветские листовки и деньги, его показательно схватили в аэропорту, привезли на процесс, и он дал необходимые показания. Сразу было понятно, что все это — фальшивка.

— И как себя вел суд?

— Тогда, как и сейчас, существовал обвинительный уклон. Суд действовал заодно с прокуратурой. Вообще, после 1917 года все, что было в России, подчинялось Центральному комитету партии. А поскольку прокуратура и суд были государственными органами, они тоже подчинялись единому центру — партийным руководящим органам. И так было всегда, во все времена, хрущевская оттепель сказалась только в одном — изменились меры наказания, расстреливать перестали. А обвинительный уклон никуда не делся.

— Тогда получается, что функция адвоката на любом процессе того времени была номинальной?

— Не совсем так. Адвокат мог достойно участвовать в суде и мог обжаловать приговор. У меня было достаточное количество положительных результатов в кассации, поскольку в прокуратуре Союза работало достаточно много порядочных людей, которые что могли, то и делали. Обвинительный уклон в то время состоял не в том, чтобы сажать всех подряд, без разбора. Он выражался в том, что не выносили оправдательных приговоров по рассматриваемым делам, подыгрывали прокуратуре. Но результативность у адвокатов была — и даже большая, чем сейчас.

— Так произошло с вашей подзащитной Верой Лашковой, которую не оправдали, но назначили ей наказание в виде времени, отбытого под стражей?

— Лашкова была по всем параметрам малым человеком. Она работала машинисткой, ей предложили приработок, заплатили деньги. Уже потом, в деле, ее изобразили идейным борцом, хотя она была, повторюсь, обычной машинисткой, а идейным борцом стала позже, когда поварилась в диссидентской каше. Так у нее родилось сочувствие к этим ребятам. Она всегда вела себя благородно и достойно — в том числе и на суде.

— Вы защищали людей, которые осмелились на сидячую демонстрацию на Красной площади, в день ввода советских войск в Чехословакию. Но в ходе следствия от одного подзащитного отказались, почему?

— Изначально я должен был защищать двух человек: Владимира Дремлюгу и Виктора Файнберга. Однако когда я на следствии прочитал показания соседей о том, что Дремлюга убил кота сковородкой, то сразу решил, что защищать его не стану. А Виктора Файнберга судили отдельно, поскольку он был признан психически больным, и я принимал участие в процессе о назначении ему принудительного лечения.

— Виктора Файнберга на четыре года отправили в специальную психиатрическую больницу Ленинградской области. Расскажите, как тогда проводилась судебно-психиатрическая экспертиза?

— Институт имени Сербского был средоточием карательной психиатрии: по-видимому, с подачи КГБ и ЦК партии; в этом институте доказывали, что диссиденты — психически больные люди. Научную часть осуществлял заместитель директора, профессор Лунц, внешности сугубо научной. А практическая сторона вопроса состояла в том, что в практику был устойчиво внедрен диагноз «вялотекущая шизофрения», хотя такого заболевания в природе не существует. Тем не менее ее «рисовали» во всех документах.

Я защищал нескольких человек с так называемой вялотекущей шизофренией: того же Файнберга, и студента Латвийского университета Илью Рипса, совершившего у памятника Свободы в Риге попытку самосожжения в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Защищать таких людей можно было единственным способом — бороться с диагнозом. А это как раз было не очень сложно: те же самые врачи, которые охотно ставили диссидентам диагноз «вялотекущая шизофрения», ранее писали научные статьи, в которых содержалось прямое опровержение используемых ими при диагностике тезисов. То есть можно было привлекать к защите их прежние публикации, доказывая, что они сами себе противоречат. 

— И что представляло для вас наибольшую сложность в работе?

— Самым сложным было самому в тюрьму не сесть. Как вы сами понимаете, все диссидентские дела решались не в суде, а в ЦК партии или в КГБ. Там составляли сценарии, решали, какой приговор вынести.

— А зачем вы брались за такие дела, если исход их был изначально предрешен?

— Во-первых, бороться за смягчение наказаний можно было и по этим делам. Например, Илья Рипс был редчайшим примером положительного результата, поскольку удалось добиться, чтобы его направили не в психиатрическую лечебницу специализированного типа при МВД, как рекомендовали врачи, а в больницу общего типа. А это, конечно, совершенно другое дело — все-таки больница не тюрьма. К тому же Рипса выписали через полгода, фактически спасли. Во-вторых, адвокат осуществлял связь подзащитного с родными, товарищами и так далее. Он, если хотите, исполнял функцию плеча, на которое можно было подзащитному опереться. Для людей это играло огромную роль.

— Как к вам попало дело артистки Валентины Малявиной?

— Я никогда не пользовался методами тех адвокатов, которые вербовали своих клиентов самыми разными способами, а вел только те дела, по которым ко мне обращались, по инициативе клиентов. Защищать Валентину Малявину меня попросили детский писатель Сергей Козлов, актер Ролан Быков и журналист Ольга Чайковская. А это люди, которых я глубоко уважаю. Кроме того, когда я прочитал материалы дела, оно мне показалось чрезвычайно интересным с профессиональной точки зрения. Валентину Малявину обвиняли в убийстве своего мужа, актера Станислава Жданько, хотя было понятно, что это — самоубийство.

Жданько покончил с собой в 1978 году, и ни у кого не вызывало сомнений то, что он ушел из жизни по собственной воле. Через пять лет после того, как дело было закрыто, мать Жданько стала доказывать, что это было убийство. Нашлись охотники в прокуратуре, эту подлость стали раскручивать, возбудили новое дело, и Валентину Малявину на девять лет осудили за умышленное убийство, которое там и близко не ночевало.

  Я вел это дело в порядке надзора. История такова: Жданько убил себя вертикальным ударом ножа, что было признано нехарактерным способом самоубийства, а чтобы доказать, что такой способ самоубийства возможен, я добился проведения серии судебно-медицинской экспертизы на биоманекенах. Такие исследования проводились только в одной организации — в Центральной судебно-медицинской лаборатории на Госпитальном Валу. Моя версия подтвердилась. В дополнение в Пушкинском музее я совершенно случайно обнаружил копию античной скульптуры «Галл, убивающий себя и свою жену», где Галл убивал себя точно таким же способом — вертикальным ударом ножа. Эта скульптура находится в музее до сих пор, а Валентина Малявина была досрочно освобождена.  

— Какое дело вы вспоминаете чаще всего?

— В середине 70-х годов я занимался делом зубного врача Валентины Журиной, и это одно из немногих дел, в котором я добился стопроцентного результата. Изначально Журина была признана виновной в частном зубопротезировании с применением своего золота и нарушении правил о валютных операциях. Удалось доказать, что золотые зубопротезные изделия не могут относиться к категории валютных ценностей. Поскольку закон не предусматривает изделия из драгоценных материалов, в том числе и обручальные кольца, в качестве валютных ценностей.

Есть и другие дела, которые были очень интересными. Так, в 1997 году я защищал агента британской разведки Вадима С. Впрочем, про это дело я ничего рассказать не могу, потому что оно было совершенно секретным. Могу сказать только одно: отношения с моим клиентом, который сейчас живет за границей, я поддерживаю до сих пор.

— И он действительно был агентом британской разведки?

— Абсолютно.

— И выглядел как Джеймс Бонд?

— Он был очень крупный работник в Министерстве оборонной промышленности, начальник главка. Кандидат технических наук, благообразного вида, человек крайне неглупый.

— В 1970 году вы занимались известным «Ленинградским самолетным делом», которое завершилось вполне драматически. Какую роль вы сыграли в этом деле?

  — Я защищал Иосифа Менделевича, духовного лидера группы евреев из Риги и Ленинграда, задержанных в попытке угнать самолет АН-2, и в этом деле я принимал участие от начала и до конца — сперва на процессе в Ленинграде, затем на кассации в Москве. Все подсудимые без исключения были отказниками; на суде руководителей группы, Эдуарда Кузнецова и Марка Дымшица, приговорили к смертной казни. Всех остальных членов группы приговорили к большим срокам лишения свободы. Моему подзащитному Иосифу Менделевичу дали 15 лет. И никогда в жизни я не смог бы добиться смягчения приговора, если бы, насколько мне известно, Ричард Никсон не позвонил Леониду Брежневу и не попросил бы заменить смертную казнь для Кузнецова и Дымшица. Насколько я понимаю, в телефонном разговоре Никсон попросил «не портить американцам Рождество и отменить смертные приговоры». Брежнев дал команду отменить. И вот тогда, в заседании кассационной коллегии, я попросил о смягчении наказания для всех остальных членов группы, поскольку считал, что если кому-то приговор смягчают, то и другие не должны оставаться в стороне. Впоследствии все участники «самолетного дела» выехали в Израиль.  

— Какие дела вы вели в последнее время?

— В последние десять лет я был адвокатом Бориса Березовского, и в этом состояла моя основная работа. У Березовского хватало дел в России, по зарубежным делам я его тоже консультировал, поэтому я постоянно мотался то в Лондон, то еще куда-нибудь. Помимо этого, я был адвокатом Бадри Патаркацишвили и был загружен полностью.  

— Вас не смущало неоднозначное отношение общественности к Борису Березовскому?

— Абсолютно нет. Для меня существенно, какое впечатление от человека остается у меня и есть ли позиция для защиты. У Березовского такая позиция была, причем по всем его делам.

— А какой Березовский в личном общении?

— Приятным человеком его назвать достаточно трудно, потому что он человек сложный и неординарный. Он, несомненно, личность с могучим интеллектом и нестандартным методом мышления. Он постоянно генерирует идеи, и собеседник не всегда может схватывать ход его мысли.

— Вы когда-нибудь пытались подсчитать, сколько дел вы провели?

— Нет, я никогда этим не занимался, хотя от всех дел оставались регистрационные карточки. Я думаю, что несколько сот дел я провел.

— Вы ни разу не пожалели о том, что стали адвокатом?

— Никогда. Я свободен, у меня нет начальства, и этим все сказано.

— А вам не обидно то, что про адвокатов вспоминают только в нужную минуту? И любой актер популярнее даже самого блестящего из юристов?

— Ну и что? Они же вспоминают про нас, правда?