Юристы большого города. Каринна Москаленко

Фотография: PhotoXpress


Возраст: 58 лет.

Образование: юридический факультет Ленинградского государственного университета; курс европейского права в Бирмингемском университете в Великобритании.

Работа: с 1977 года — стажер у адвоката Бориса Ефимовича Змойро, а затем адвокат Московской городской коллегии адвокатов; с 2002 года — адвокатская палата Москвы. В 1994 году основала и возглавила Центр содействия международной защите. В 2000 году представляла интересы первого российского заявителя в Комитет по правам человека ООН. В 2001 году стала первым российским адвокатом, выступившим в Европейском суде по правам человека в Страсбурге на первом публичном слушании дела гражданина России в этом суде.

Известные подзащитные: Александр Клишин, Олег Гайдаш, Игорь Москвитин, Игорь Тиммерман и Евгений Антименко, проходящие по делу пятерых летчиков и обвинявшиеся в контрабанде оружия с целью совершения государственного переворота в Индии. Банкир СВАК-банка Валерий Калашников, обвинявшийся в мошенничестве, подделке и использовании заведомо подложных документов, обмане акционеров, присвоении и растрате денег вкладчиков. Бизнесмен Михаил Ходорковский. Тренер сборной по плаванию Александр Баулин, обвинявшийся в убийстве собственной жены.

Регалии и звания: член Российского комитета адвокатов в защиту прав человека (1993), Экспертного совета при уполномоченном по правам человека в Российской Федерации (1999), Московской Хельсинкской группы (1999). Удостоена почетного знака уполномоченного по правам человека в Российской Федерации «За защиту прав человека» (1999), высшей юридической премии «Фемида-2000», лауреат премии Международной Хельсинкской федерации (2006).

---

— У вас в родне были юристы?

— Никого и никогда. Я выросла в военных гарнизонах, папа был генералом и очень не хотел, чтобы я поступала на юрфак ЛГУ: «Что за профессия для женщины?». После меня в семье появился еще один юрист: мой первый муж Евгений Москаленко. Сначала мы с ним были дружными студентами и очень хорошо вместе жили, но потом он стал прокурором, а я — адвокатом, и наш брак распался. Хотя поступала я в университет только затем, чтобы стать прокурором и бороться с преступниками.

— Почему?

— Я была очень мальчиковой девочкой — сорванец, в кожанке, такая, знаете, комиссарша: председатель совета отряда, потом председатель совета дружины, и вся жизнь у меня была немножко военизированная. На юрфак поступила по рекомендации Псковского обкома партии и хотела сразу после университета идти учиться в Высшую партийную школу.

— Это было в середине 70-х годов, когда по всей стране шла борьба с диссидентами?

— Да, но я вообще ничего не знала и не слышала про диссидентов, потому что жила в закрытом военном городке, и все люди, которые меня окружали, были либо хорошими, либо очень хорошими, либо прекрасными. Представьте себе: ракетная дивизия, мальчики служат только самые умные, дедовщины нет, к отцу мог обратиться любой солдат. И я пошла на юрфак — защищать Родину.

— От кого? Вы же плохих людей не видели?

— Я пришла бороться со шпионами, у меня был опыт. Когда я была председателем отряда в пионерском лагере «Орленок», то нашла семь шпионских доказательств в поведении нашего вожатого. Мы его выследили, уличили и изобличили.

— И он действительно оказался шпионом?

— Кто? Вожатый Вася? Думаю, он был хорошим парнем, и мне сейчас очень перед ним стыдно. Наши доказательства были какие-то невозможные — кому-то он криво подмигнул, но у нас была противошпионская подготовка: нам долго объясняли, что на берегу моря, где был расположен «Орленок», в любой момент могут появиться шпионы, и мы должны быть бдительны. Когда мы уличили Васю, то доложили об этом руководству лагеря, и его из отряда убрали. Я очень надеюсь, что ничего плохого с ним не случилось. Но, как бы то ни было, на юридический факультет я поступала для того, чтобы бороться с врагами государства.

— В какой момент вы поняли, что не хотите искать шпионов, а хотите быть адвокатом?

— На первом же курсе я пошла работать общественным помощником следователя в Ленинградскую прокуратуру, в тот отдел, где занимались расследованиями убийств, грабежей, изнасилований и других тяжких преступлений против личности. Позже, во время четвертого курса, Полина Соломоновна Элькинд, мой преподаватель, стала проводить на занятиях учебные процессы или суды. Я, конечно, хотела быть на них прокурором, но Элькинд сказала мне: «Какая ерунда! Ты же прирожденный адвокат!» И как-то постепенно меня в этом убедила.

В 1977 году я переехала в Москву, подала заявление в коллегию адвокатов и стала стажером у Бориса Ефимовича Змойро. Это был редкий человек, удивительно тонкий учитель. Он мне и доверил первого подзащитного на «аттракционном деле».

— Вы его выиграли? Что это за история?

— Это было в 1979 году, суть дела такова: молодые люди, технически грамотные инженеры и студенты, создали свою систему получения денег. Они продавали корешки билетов на аттракционы в парке имени Горького по второму разу и, соответственно, имели двойную выручку. Но поскольку они были инженерами, работа аттракционов обеспечивалась их силами: до их прихода техника простаивала, все время ломалась, а ребята все сами чинили и обеспечивали максимальную загрузку. Весь план они сдавали администрации парка, а излишки денег делили на 21 человека. Эта была частная предпринимательская деятельность, на тот момент наказуемая УК, но обвинение квалифицировало ее как хищение собственности в особо крупных размерах. И хотя каждый из парней получил на руки сумму, пусть и фантастическую по тем временам, но гораздо меньшую, чем 10 тысяч рублей, следователи все эти деньги соединили в одну сумму, поскольку хотели раскрутить страшнейшее дело. Подсудимым грозил срок в 15 лет или же — расстрел.
Мальчишек было жалко, и тогда мне в голову впервые пришла такая мысль: «Конечно, это деяние по закону не разрешено, но почему же эти интеллигентные мальчики, впервые в жизни решившие заработать, не могут этого сделать?» И получается, что государственная система не желала использовать потенциал моих подзащитных, а хотела их уничтожить.

«Аттракционное дело» кончилось трагически: все фигуранты получили по 15 лет. После вынесения приговора я несколько дней не ела и наполовину поседела. Я помню, как спустилась в конвойную к своему подзащитному, Славе Б.; он почувствовал, что я на грани, и сказал: «Вы не расстраивайтесь так сильно — хорошо, хоть не 16 лет дали». А 16 лет значило одно — расстрел.


Фотография: «Коммерсантъ»

— Насколько я понимаю, после этого случая вы не стали специалистом по хозяйственным делам. Чем убийства, грабежи и изнасилования вас больше привлекли?

— Мне всегда было интересно понять, по каким мотивам человек совершает тяжкое преступление из корыстных побуждений. Я поняла, что такие дела, при всей своей разности, делятся на две категории: к первой относится человек, у которого ничего нет, и он идет на преступление, под вторую — попадают люди с неправильной социальной установкой. Я всегда легко предлагала свою защиту по таким делам, потому что понимала, что во многих преступлениях виновато общество.

Если государство выполняет все свои задачи по отношению к гражданам, если оно не держит подростка в жутких условиях в детском доме, вырабатывая у него жестокость и обиду на весь мир, если оно не сажает его в 14 лет в тюрьму за кражу пачки пельменей, если оно хорошо лечит и учит своих граждан, то человек вырастает нормальным. Наше государство никогда не выполняло своих позитивных функций — и если раньше оно имело претензию на социальное государство, то сейчас даже этого нет.

— То есть вы защищали несовершеннолетних из сочувствия? Даже в тех случаях, когда знали, что преступление совершили именно они?

— У меня практически никогда не было подзащитных, к которым я не испытывала бы жалость. Я до сих пор часто вспоминаю Сергея К., которого обвиняли в убийстве и ограблении пожилой женщины, старухи. Доказательств против него было мало, дело расследовали крайне плохо, и я собиралась защищать Сережу на полном серьезе. Мы с ним подолгу беседовали в тюрьме, он полностью отрицал свою вину, был довольно симпатичным парнем, и я полностью поверила в то, что он никого не убивал. Он был ненамного младше меня: ему — 20, мне — 23. Как-то раз он встретил меня очень нервно и крикнул: «Где до этого были такие, как вы? Почему мне никто раньше не уделял столько внимания?» В нем что-то сработало, и он стал мне рассказывать, как все происходило на самом деле: что он пришел к этой бабушке, он ее убил и унес то, что мог. И я ответила: «Сережа, зачем ты мне это сказал? Как же я буду тебя защищать?!» Я же верила, что он невиновен.

Сергей был продуктом того времени, это была сломанная судьба, тяжелые обстоятельства жизни без родителей. Он получил по полной программе —15 лет. Но потом у меня случались и хорошие истории. В советское время, если адвокату удавалось добиться того, чтобы подростка не брали под стражу, то адвокат становился общественным воспитателем своего подзащитного. И таких воспитанников у меня было много: я их таскала в свой театр, поскольку занималась в театральной студии, водила в кино и на прогулки.

— Одним из самых громких ваших дел стала защита русских летчиков, которых судили в Индии. Расскажите, как оно к вам попало?

— В 1998 году ко мне обратился отец Дионисий Поздняев: «Я был в Индии и навещал в местной тюрьме русских летчиков, которым вменяли контрабанду оружия с целью совершения государственного переворота. Раньше они жили в Латвии, но Латвия ими не особенно занимается, да и Россия тоже, а люди могут погибнуть, поскольку у одного из них каверна в легких, и она не зарастает. Вы можете к ним поехать?» Я отвечаю: «Конечно, поеду».

После развала Советского Союза летчики работали в компании Latavia. В 1995 году в компанию обратился крупный собственник, который хотел зафрахтовать самолет с экипажем для перевозки грузов. С летчиками заключили контракт на несколько месяцев. Впоследствии оказалось, что собственник, бизнесмен Ким Дэйви, — международный преступник, разыскиваемый Интерполом, но тогда этого никто не знал. Зафрахтованный самолет прилетел в Болгарию, в Бургас, там на него загрузили ящики с надписью «техническое оборудование», после чего был взят курс в Бомбей, или, как теперь принято говорить, в Мумбаи. На борту находились пятеро членов экипажа: Александр Клишин, Олег Гайдаш, Игорь Москвитин, Игорь Тиммерман и Евгений Антименко, а также заказчик транспортировки груза Ким Дэйви и британский бизнесмен Питер Блич. Во время полета Ким Дэйви, угрожая экипажу пистолетом, заставил его изменить курс, а затем парашютировал груз в ящиках в районе Пурулии штата Западная Бенгалия. Члены экипажа ничего не знали о содержимом контейнеров, а в них была партия автоматов и боеприпасов, которую расшвыряло по территории радиусом в десять километров. После краткой остановки в Калькутте самолет взял курс на Таиланд. На обратном пути, когда самолет приближался к Бомбею, индийский диспетчер неожиданно потребовал совершить посадку. В аэропорту летчики и Блич были задержаны, а Ким Дэйви необъяснимым образом сбежал.

Летчиков и Питера Блича посадили в тюрьму, и тут выяснилось, что Блич — секретный агент MI-5, сопровождавший Дэйви, чтобы рассекретить операцию и сдать преступника властям. Обо всех своих действиях он докладывал руководству и на суде настаивал на полной невиновности наших летчиков. Индийский суд затребовал у британской разведки подтверждающие его версию сведения, они были присланы, но летчиков все равно приговорили к пожизненному заключению. Когда я к ним приехала, они были в полном ужасе — и я сказала: «Прекрасно! Просто прекрасно! Если бы вам дали лет семь, то вы бы в этой тюрьме обязательно погибли. А этот приговор, ввиду его абсолютной чудовищности, мы обязательно обжалуем!»

Нам тогда многие помогали: российское консульство носило летчикам еду и питье, отец Дионисий Поздняев открыл для них сбор средств в собственном храме, «Аэрофлот» бесплатно возил меня и адвоката Анну Ставицкую в Бомбей и обратно. И надо сказать, это было единственный случай, когда мы плотно работали с нашими госорганами. Я составляла для МИДа отчеты наблюдательской миссии о состоянии дела, сообщения о бесконечных нарушениях процесса — в каких ходатайствах отказано, какие свидетели не допрошены. В итоге это дало нашему МИДу возможность передачи дела под юрисдикцию России. Но я не знаю, почему люди говорят, что освободила летчиков я, поскольку формально освободил их Путин, обсудив этот вопрос во время своей поездки в Индию. В июне 2000 года летчики приехали в Россию и были оправданы.

— В 1994 году вы основали Центр содействия международной защите. Как у вас возникла необходимость в этом?

— В международную защиту я пошла фактически по ошибке: одного моего подзащитного, Александра Баулина, обвиняли в убийстве жены, которую он горячо любил. Да, у него с ней были определенные проблемы, но погибла она в результате несчастного случая. Она ругалась с мужем, высунулась в окно, закричала: «Спасите! Помогите!» — и выпала из окна. Простой расчет времени и места, где стоял муж, в каком месте сидела жена, что видели соседи со своего балкона — все результаты экспертиз свидетельствовали в пользу Александра Баулина. Я занималась этим делом с 1992 года, когда никакого влияния Европейского суда по правам человека на Россию в помине не было. Дважды Баулина пытались осудить, дважды дело отправляли на доследование и в итоге дали 13 лет. Я носилась с этим делом повсюду, прорвалась на очередной прием в Верховный суд, где мне сказали: «Повторную жалобу не примем, не мешайте нам работать!» И я в сердцах сказала: «Тогда я пожалуюсь в ООН!»

— Если вы не отзоветесь, мы напишем в «Спортлото».

— Да, такой вариант китайской прачечной. Но что мне оставалось делать?! Я стала спрашивать всех своих коллег, знают ли они что-нибудь про надгосударственные органы, и адвокат Юрий Шмидт рассказал мне о курсах в университете Бирмингема, где преподают публичное право с возможностью защиты в международных судах. Я поехала в Бирмингем, а вернувшись в Москву, создала Центр содействия международной защите и подала первую жалобу в Комитет по правам человека в ООН.

— Дорогу российским адвокатам в Европейский суд тоже вы открыли, выступив в Страсбурге в 2001 году на первом публичном слушании дела «Калашников против России».

— Это крайне поучительное дело. В начале 90-х годов Калашников был назначенным директором СВАК-банка в Магадане. Он не был владельцем банка, но, когда банк лопнул, истинные владельцы скрылись в неизвестном направлении, появилась армия обиженных вкладчиков, и Калашников таки сел. Его задержали в 1995 году, он просидел до суда в магаданском СИЗО почти пять лет, где буквально гнил, и лишь в 1999 году был оправдан. Ад, через который он прошел, он описал в жалобе в Европейский суд по правам человека, который в итоге принял несколько важных решений: что срок содержания в предварительном заключении (четыре года) чрезмерен, что такая длительность разбирательства уголовного дела неразумна, а условия содержания под стражей в следственном изоляторе бесчеловечны и унижают достоинство человека.

— Этот прецедент как-то повлиял в целом на ситуацию с предварительным заключением в России?

— Наше государство понимает презумпцию невиновности достаточно прихотливым образом: оно считает, что до приговора можно содержать под стражей любого человека в невыносимых условиях. При этом — затянутое следствие, необоснованно долгие перерывы между заседаниями суда, неявки свидетелей обвинения, за которые защита никак не отвечает. Наш центр занимается делами людей, которые проводят под стражей пять, шесть и даже девять лет без обвинительного приговора. Условия содержания Калашникова типичны для многих СИЗО: переполненность камер, прокуренные помещения, отсутствие вентиляции, круглые сутки горит свет, неизолированное отхожее место: в одном и том же месте одни — едят, другие — испражняются, третьи — курят, четвертые — готовятся к суду. Вы не представляете себе, какой там смрад: я, например, бросила курить, когда родила сына, а после пришла в тюрьму, вдохнула эту вонь и сразу закричала: «У кого-нибудь есть сигарета?» Выносить этот запах просто невозможно. Жалоба Калашникова была удовлетворена, и на сегодняшний день многие СИЗО хотя бы как-то отремонтировали.

— Какими делами вы занимаете сейчас?

— В основном делами о пытках. Качество работы следствия проверяются единственным тестом — судебным разбирательством. Как это происходит у нас? Один мой шестнадцатилетний подзащитный, Семен, на суде рассказал, как его били в милиции, и его моментально взяли под стражу, причем по приговору, который содержание под стражей вообще не предусматривает. Он девять месяцев ходил под подпиской о невыезде, окончил техникум, хорошо себя зарекомендовал, но стоило ему в суде вякнуть что-то о пытках в милиции, и все — сел в тюрьму. К сожалению, пытки — латентный вид преступления, поэтому по нему так мало осужденных. Семена, например, избили страшно — у него навсегда сломаны два поясничных позвонка. Причем он не отрицал свое преступление — да, он угонял в Москве машины, катался на них, а потом бросал, но он не угонял и не продавал 36 машин. А в отделении хотели на него навесить все висяки и потому пытали. Мне удалось добиться его освобождения по кассации, но до этого момента он три месяца провел в СИЗО №5 в совершенно жутких условиях: там был бунт, начались зачистки, ОМОН метелил всех, и Семен, когда я к нему приходила, просил: «Тетя Каринна, посидите со мной подольше, а то я в камеру боюсь возвращаться!»

— Из всего, что писалось про вашего самого знаменитого подзащитного, Михаила Ходорковского, меня поразил репортаж Маши Гессен на портале «Сноб», в котором есть такая ваша цитата: «А у меня интуиция, что его подтравливают».

— Я бываю неаккуратна в выражениях, поскольку бываю излишне эмоциональной. Скажем так: у меня всегда было подозрение, что с Ходорковским власти могут расправиться. Когда против Ходорковского стали настраивать заключенных Краснокаменской колонии, и они сами стали об этом рассказывать, это только подтвердило подозрения. Когда на него бросился заключенный, которого, как потом выяснилось, науськивали и который нанес Ходорковскому тяжкие телесные повреждения, а мог и вовсе убить, то я поняла, что медлить больше не могу. Я написала в тот самый ООН о том, что моему подзащитному грозит расправа. В своем письме я приводила данные, о которых не могу вам рассказывать, но они свидетельствуют о том, что угроза его жизни серьезна. В течение долгого времени эта угроза оставалась, да и сейчас она полностью не снята.

— А в каких условиях в Карелии он содержится?

— Он меня очень просил их не комментировать — не потому, что они настолько плохие, а потому, что он сосредоточен на принципиальных вопросах — на том, что касается его невиновности.

— Как вы считаете, выпустит ли его на свободу Владимир Путин?

— Вполне вероятно, причем сделать это он сможет по ряду причин — например, из-за давления общественного мнения, которое, не будем этого отрицать, сильно качнулось в сторону Ходорковского. Даже те, кто его не любят, признают, что в его деле силен фактор расправы. Потом, у Путина могут быть свои, непонятные нам резоны. Кроме того, грядущее решение ЕСПЧ по жалобе Ходорковского на нарушение права на справедливый суд неизбежно приведет к смене декораций. Если ЕСПЧ признает нарушения по первому судебному процессу, то, согласно российскому УПК, будет необходим пересмотр дела. А Путину не нужен новый громкий открытый процесс в сегодняшней политической ситуации.