Юристы большого города. Генри Резник

— Вы родились в семье музыкантов, а стали адвокатом. Как к этому отнеслись ваши родители?

— Да никак. Адвокатом я стал в 47 лет, из дома уехал в 18, и в этом возрасте мне было не до адвокатуры: у меня в глазах был волейбольный мяч. Я грезил волейболом, баскетболом, прыгал в высоту — у меня действительно была очень высокая прыгучесть. Все остальное меня мало интересовало, хотя я осознавал, что не хочу быть профессиональным физкультурником. Просто в 15 лет я был чемпионом Российской Федерации по прыжкам в высоту среди юношей младшего возраста, в девятом классе я уже играл за мужскую волейбольную сборную Саратова — гордость школы, висел на доске почета! В 1956 году я выступал за сборную России по баскетболу и волейболу, а ближе к выпускным экзаменам увлекся журналистикой. Прикинув своими неразвитыми провинциальными мозгами, решил сделать так: поступлю в МГУ на факультет журналистики, а играть в волейбол буду за МАИ, поскольку там была дивная команда, чемпион СССР. А в МГУ команда была слабая, и поэтому я им не сказал, какой я выдающийся волейболист.

— Почему?

— Потому что тогда я был бы опознан в качестве спортсмена, поступил без экзаменов, вынужден был бы играть за слабую команду и не дорос до того уровня, к которому стремился. В итоге экзамены я провалил, год обретался в Институте физкультуры и сидел в запасе команды МАИ. Тогда я подбил своих товарищей поехать куда-нибудь на окраину Союза, где южней, — поступим в вузы, создадим команду, будем играть, сколько захотим. И мы поехали в Среднюю Азию.

— И поступили на юридический факультет Среднеазиатского университета в Ташкенте.

— Я бы пошел на филологический факультет, но там не было отделения журналистики для русского потока. Тогда я почитал книги Анатолия Федоровича Кони и поступил на юридический. Но учился, честно говоря, меньше заочников, поскольку все время был на соревнованиях. Но на третьем курсе мне в руки попала работа Веры Исааковны Каминской «Правовые презумпции в уголовном процессе». Блестящая работа, очень убедительная. И я впервые задумался о проблемах доказывания — как, собственно говоря, устанавливается виновность человека?

— Я разговаривала с вашим коллегой, Александром Гофштейном, и он сказал мне следующее: «Для адвоката важно — что доказано, а что не доказано. Отсюда продолжение — кто знает, как было на самом деле? Кто этот источник достоверной информации? Абсолютная истина недостижима и заменяется одним критерием — установлено или не установлено». Вы согласны, что абсолютной истины нет?

— Вы знаете, что самыми последовательными искателями истины были средневековые глоссаторы? Они молились на истину, и поскольку права и достоинство личности в то время никак не фигурировали, то для того, чтобы добиться абсолютной истины, ими применялись разные эффективные средства, в том числе — пытки. В то время существовало три вида вердиктов: «виновен», «не виновен», и «оставлен в подозрении». И, с точки зрения соответствия истины, такая метода была стопроцентным попаданием. Допустим, известно, что на человека что-то есть — угрожал, имел мотив, находился поблизости от места совершения преступления, а это ведь косвенное доказательство вины. Но достоверного знания, уверенности в его вине нет, как нет и достоверной уверенности в том, что этот человек — невиновен.

Теперь представьте себе, что вы — ученый и вам нужно установить какой-то факт. Вы проводите ряд опытов и получаете некоторые слабые доказательства, что, может быть, факт есть. Вы же недоказанность факта не приравняете к его полному отсутствию? Вы напишете: «На основании полученных доказательств требуются дальнейшие изыскания». И средневековые глоссаторы действовали в точности так же, как ученые: люди, в отношении которых был вынесен вердикт «оставлен в подозрении», до конца своей жизни ходили с клеймом неразоблаченного преступника. Потом сообразили, что отрицательные факты за редким исключением не поддаются доказыванию: вы можете доказать, что человек совершил преступление, а поди-ка докажи, что он преступление не совершал? И появилась презумпция невиновности, чисто юридическое понятие, которое приравнивает недоказанную виновность к доказанной невиновности. Так что абсолютной истины действительно нет.

— Давайте вернемся к вашей биографии. Почему в 1959 году вы переехали из Ташкента в Алма-Аты?

— Меня пригласили на четвертый курс университета Казахстана в качестве спортсмена, и никто не ожидал, что я буду хорошо учиться, посещать занятия. А меня, понимаете ли, уже страшно интересует проблема доказывания вины, и я пишу диплом «Правовые презумпции в уголовном процессе». Как можете догадаться, работа эпигонская в отношении монографии Каминской, но какие-то свежие мысли там были. И она получает первое место на Всесоюзном конкурсе дипломных работ.

Я собирался уже в аспирантуру, но в тот момент в Алма-Аты гремели антикоррупционные дела, и туда приехал новый министр МВД Дмитрий Александрович Панков. Милейший человек, он работал в одном из отделов ЦК, внешне напоминал Кутузова. И был фанатом волейбола. В общем, взял он не только меня, но и всех моих товарищей по университетской команде.

— Какие дела вы вели?

— В основном дела о хищениях. В 1965 году было уникальное, редкостное дело, я даже описал его в своей кандидатской диссертации. Ситуация такая: к кассиру книжного магазина приехали инкассаторы, он сдал им выручку. Стандартная процедура сдачи выручки выглядела так: кассир кладет деньги в инкассаторскую сумку, причем обязательно делает опись, из каких купюр и в каком количестве состоит вся сумма. Затем отдает сумку инкассатору, тот ее опечатывает, привозит в банк, наутро три человека сумку распечатывают и деньги пересчитывают. И вдруг в сумке обнаруживается крупная недостача: по описи числится пять тысяч, а в сумке — три. Две тысячи — крупная сумма, возбуждается уголовное дело по факту хищения. По здравому смыслу виноват, конечно, кассир, поскольку он, по всей видимости, денег не доложил. К инкассаторам какие могут быть претензии? Они сумку опечатали, забрали, и все. В банке деньги еще труднее изъять, поскольку сумку открывают трое человек, им сложно между собой договориться. Кассир клянется, что положила всю сумму полностью. Тогда я начал методично опрашивать продавцов книжных киосков по всему городу, поскольку они, в свою очередь, сдавали выручку кассиру в магазин. И тут обнаружилась интересная вещь: купюры, которые отдавали киоскеры кассиру, не совпадали с описью. Условно говоря, киоскер сдал 500 рублей рублями и пятерками, а в описи указаны двадцатипяти- и пятидесятирублевки. И я долгое время не понимал, в чем был смысл такого искажения. Как водится, помог случай: приятель попросил меня посидеть с его сыном, второклассником. Тот решал задачку по математике. Я заглянул в учебник, и увидел, что задачка иллюстрируется такой картинкой: весы, на одной чашке лежит маленькая гирька весом в один килограмм, а на другой чашке огромный мешок хлопка. И меня пронзила догадка: кассир понимала, что недоложенные две тысячи рублей мелкими купюрами уменьшат объем сумки. Она решила указать в описи самые крупные купюры, чтобы инкассатор, ничего не заподозрив по объему сумки, спокойно ее взял.

— И что вы сделали?

— Как у следователя, у меня была своя тактика: я не угрожал, не обманывал. У меня была другая страшная метода — я к себе располагал. И я, глядя в лицо кассиру, сказал: «Ну что, Настасья Гавриловна, посчитали, что вы инкассатора обмануть можете?» Она расплакалась и во всем призналась.

Потом я занимался делом отдела капитального строительства Алма-Атинского облисполкома. В то время такие отделы не просто строили детские сады, пансионаты и прочие объекты, но и должны были их полностью меблировать. Когда в отделе вскрылись громадные хищения, выяснилось, что руководитель ОКС подарил на новоселье своему начальнику, заместителю председателя облисполкома, румынский мебельный гарнитур. То есть он не просто, как сейчас говорят, «скоммуниздил» или «съединороссил» деньги и на них купил мебель, а взял гарнитур, положенный какому-то дому отдыха и отвез его на квартиру к кому надо. Поймите меня правильно, я не собирался привлекать заместителя председателя облисполкома за взятку, но в его квартире стоял вещдок! Похищенный гарнитур! А значит, на квартиру нужно было отправлять оперативника под видом сантехника, чтобы он ненароком заглянул за шкаф, записал инвентарный номер — и все. Я иду к начальнику: «Гарнитур нужно вывозить, это доказательство по делу». В итоге меня вызвало руководство, мне пожали руку, сказали, какой я молодец, дело раскрыл. А потом сказали, что теперь делом будет заниматься другой следователь, и гарнитур из квартиры так и не вывезли.

— Почему вы уехали из Алма-Аты в Москву?

—1966 год, мне 28 лет — прыгучесть падает. Неприязненно относящихся ко мне людей много, поскольку я — министерский любимчик. Кроме того, я почувствовал, что если не уеду, то останусь в Алма-Аты навсегда. Только вообразите себе: красавец город, горы, фрукты-овощи, тепло. Я один, как спортсмен, получил двухкомнатную квартиру! Почет, уважение, девушки меня любят. Но я сдал кандидатские минимумы, мне нужна аспирантура, и тут объявляется прием во Всесоюзный институт по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности при Прокуратуре СССР. Я послал туда реферат по презумпции невиновности, и в последний год хрущевской оттепели меня взяли — это было самое счастливое время. Представьте, зарождение советской социологии. В Политехническом музее, с одной стороны, читали стихи Ахмадуллина, Вознесенский, пел Булат Окуджава. С другой стороны, там же шли лекции Игоря Кона, Владимира Ядова и Юрия Левады. Я писал диссертацию, общался с юридической элитой: Верой Исааковной Каминской, Ингой Борисовной Михайловской. Дышал наукой, играл в волейбол. Потом, защитив диссертацию, я на 16 лет остался в институте научным сотрудником.

— Из-за чего вы ушли из института в адвокатуру?

— Вы читали характеристику, которую дала членам Общественной палаты администрация президента? Цитирую: «Дорожит своей репутацией, согласен сотрудничать, только если это не противоречит его убеждениям». У меня большой недостаток — я человек не упертый, но своими убеждениями не поступаюсь. В институт пришла новая дирекция, начали изгонять неугодных людей. Меня не трогали, но я позволил себе подвергнуть критике директора, образовался конфликт, и я ушел. А в 1985 году пришел в адвокатуру.

— Чем было вызвано ваше решение?

— Меня об этом попросил руководитель Московской областной коллегии, прославленный Михаил Гофштейн, отец упомянутого вами Саши. В то время в прокуратуре была образована группа по борьбе с коррупцией, и почему-то решили начать с адвокатуры. Против нескольких адвокатов были возбуждены уголовные дела. Дело в том что в советское время все были уравнены в бедности, чтобы не сказать — в нищете, и власть всеми силами пыталась не допустить того, чтобы кто-то получал большую, чем службисты, зарплату. У адвокатов существовала жесткая тарифная сетка, и они не могли получить на руки больше 250 рублей. Например, ведется крупное хозяйственное уголовное дело. На скамье подсудимых — пятнадцать человек. Первую фигуру, допустим, защищает Семен Львович Ария или, предположим, Борис Андреевич Золотухин. Защита первой фигуры предполагает ежедневную многочасовую напряженную работу в процессе. Это каждодневные допросы, ходатайства, жалобы. Я участвовал в таких процессах, я знаю, о чем говорю: поздно вечером ты возвращаешься домой, на тебе можно выжимать рубашку, принимаешь душ и садишься писать ходатайство к следующему заседанию. А есть пятнадцатый фигурант, у него в процессе всего один эпизод, и его защищает вчерашний стажер. У стажера свои заботы: он боится сломать указательный палец, потому что устал разгадывать кроссворды, но обязан приходить в суд каждый день, и все это — ради одного эпизода. Оплата того, кто защищает первую фигуру, и того, кто разгадывает кроссворды, абсолютно одинаковая — пятнадцать рублей судодень. И клиенты прекрасно понимали, что для именитого адвоката такая оплата унизительна, и деньги передавались помимо кассы, в конверте. Что делала прокурорская группа под предводительством Владимира Ивановича Каратаева? Она изымала адвокатские карточки и начинала вызывать родственников подзащитных. Следователи спрашивали, как заключали договор, сколько заплатили денег. Им отвечали: «250 рублей в кассу и 400 рублей — на руки». И начиналось: «А за что давали?» — «Да за работу, адвокат же старался». — «А какой срок подзащитный получил?» — «Десять лет». — «Да разве ж это хорошая работа? Давайте мы вам посодействуем, родственника вашего по УДО отпустим, а вы показания на адвоката дадите». И не все клиенты, вы извините меня, оказались стойкими.

— Почему вам предложили вступить в защиту?

— Адвокаты боялись садиться в этот процесс. Понимаете, как только кто-то из адвокатов брался за защиту, против него самого возбуждалось сходное дело. На скамье подсудимых оказались очень известные защитники, и Михаил Гофштейн, с которым я был знаком, сказал мне: «Понимаешь, нам нужен человек со стороны, который ничего не будет бояться и которому не платили в обход по прежним делам». С точки зрения панорамного и системного обзора я расцениваю «адвокатское дело» как одно из самых лучших в своей весьма уже обширной практике. Я коснусь одного эпизода: мне надо было получить протокол судебного заседания, в котором должен быть отражен весь ход процесса. А процесс я завершил ходатайством о возбуждении уголовного дела против следователя Каратаева, поскольку на допросах я получил свидетельства того, что «каратаевцы» получали признательные показания с превышением допустимых мер — например, угрожали. У меня была звукозаписывающая техника, мне удалось добиться самого точного протокола, который в итоге понесли наверх, к заведующему общим отделом ЦК КПСС, Анатолию Лукьянову. Он остановил погром в адвокатуре. Адвокатские карточки были возвращены, а дела — прекращены.

— Сейчас адвокатов часто упрекают в намеренном затягивании процесса. Насколько этот упрек, на ваш взгляд, соответствует истине?

— В затягивании процесса должна быть цель. Есть, например, дела, по которым истекает срок давности: их долго тянул следователь, они поздно дошли до суда, и адвокат, который рассчитывает на оказание помощи своему подзащитному, использует легальные методы: заявляет ходатайство, пишет жалобы. Во всех других случаях затягивание процесса выглядит абсолютно бессмысленным.

— Недавно БГ публиковал интервью бывшего судьи мирового суда, утверждавшей, что на первом процессе по делу Михаила Ходорковского в Мещанском суде адвокаты постоянно подавали многостраничные ходатайства, потому что они надеялись затянуть процесс и дать возможность подзащитному избраться народным депутатом и получить статус неприкосновенности.

— Это совершенно нормально. В таком деле, как у Ходорковского, чтобы спасти человека от неправедного осуждения, подобные средства хороши. У адвоката нет такой задачи — установить истину, понимаете? У него есть одна задача — защитить своего доверителя. И если у человека есть возможность избраться и получить неприкосновенность, а обвинение и суд гонят процесс для того, чтобы человек это право не использовал, то адвокаты используют те средства, которые предоставляет им закон для того, чтобы это право было им реализовано.

— Год назад вы защищали председателя правозащитного центра «Мемориал», Юрия Орлова, против которого было возбуждено уголовное дело о клевете в адрес Рамзана Кадырова.

— Да, и по этому делу был вынесен оправдательный приговор.

— Когда вы взялись за дело Орлова, то не боялись, что на защиту будут оказывать давление?

— Перефразируя Зощенко, я могу сказать, что «адвокат с перепуганной душой — это потеря квалификации». Видите ли, по уголовным делам я защищал Владимира Гусинского, Бориса Березовского, Яна Голдовского и многих других. Как правозащитник защищал журналистов Вадима Поэгли, Андрея Бабицкого, Григория Пасько и никогда не боялся давления. Например, Поэгли, заместитель главного редактора «Московского комсомольца», обвинялся в оскорблении министра обороны Павла Грачева. Поэгли опубликовал заметку, в которой утверждал, что Грачев злоупотребил своим служебным положением. В суде я заявил четыре ходатайства о приводе Грачева в суд, на который министр обороны не счел нужным являться. Четвертое ходатайство судья удовлетворила. Грачев дал показания, и в конечном счете Вадим Поэгли был оправдан. В случае с Орловым, который обвинялся в клевете на Кадырова, поскольку Орлов заявил о его вине в убийстве Натальи Эстемировой. Кадыров был допрошен по видеоконференции, я задавал ему вопросы. Это дело было достаточно любопытным — да, в моей защитительной речи не было особенных риторических красот, но оно было очень интересным с профессиональной точки зрения. Началось с того, что я потребовал конкретизировать обвинение, и с этого началось разрушение позиции обвинителя. Я оспорил лингвистическую экспертизу как профанацию специальных познаний. Готовя речь, я все время вспоминал блестящего французского юриста, Жюля Фавра. Он еще в середине XIX века говорил: «Адвокаты все время жалуются, что судьи их не слушают. А мы должны их вынуждать нас слушать, мы должны приковывать их внимание содержанием и формой речи». И есть дела, которые я своими речами поворачивал вспять.

— Вы имеете в виду дело Валерии Новодворской, против которой 27 января 1995 года Генеральной прокуратурой РФ было возбуждено уголовное дело из-за действий, направленных на умышленное возбуждение национальной вражды? Насколько я помню, поводом к возбуждению дела стали статьи Новодворской в газете «Новый взгляд».

— Да, в той речи я цитировал, например, Пушкина, хотя, конечно, по канонам адвокат стихи читать не должен. Я сказал: «Господа судьи, я прошу вас подумать о тех, кого прокуратура посадила на скамью подсудимых. Валерия Ильинична не одинока, ей оказана большая честь. Начну я, пожалуй, с Александра Сергеевича Пушкина: «Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь». Понимаете, судебное состязание, если подходить к нему не шаблонно, дает широкие возможности для творчества. В этом деле были замечательные моменты: так, прокурор говорил Новодворской: «А кого это вы в своей статье называли тварью дрожащей?» Валерия отвечает: «Позвольте, это же Достоевский!» А прокурор гнет свое: «Вы это бросьте, мы с Достоевским еще разберемся!» Весь зал грохнул от хохота, и покрасневший прокурор добавляет: «В хорошем смысле!» И хохот стал гомерическим.

— Вашим доверителем по гражданскому делу был президент Борис Ельцин.

— Да. Это было забавное и интересное дело, по иску Александра Коржакова к Ельцину. Уволенный президентом охранник оспаривал законность увольнения. Должен сказать, Коржаков произвел на меня в суде очень приятное впечатление, поскольку был человеком бесхитростным и на все мои вопросы давал ответы, которые его на самом деле абсолютно не устраивали. То есть он все наговаривал не в свою пользу. Тем не менее мы с ним познакомились, и выяснилось, что оба играли за одну волейбольную команду.

— В 2002 году вы защищали писателя Владимира Сорокина.

— Чудесное дело, да. Его обвинили в распространении порнографии в романе «Голубое сало». В нем речь шла о совокуплении клонов Сталина и Хрущева. Я сказал Сорокину: «Владимир Георгиевич, вы же писатель, а значит, мыслите образами. Из этого и будем исходить. Вы же писали литературу, а она с порнографией несовместима». Самое интересное, что на тот момент вообще никого нельзя было привлечь к делу о порнографии — не было таких норм. Была норма «незаконное распространение порнографии», соответственно если есть распространение незаконное, то должно быть и законное, а никакого закона о порнографии тогда не было. И вот я говорю: «Хорошо. Допустим, есть порнография. В чем ее опасность? В том, что, насмотревшись каких-то картинок, начитавшись каких-то текстов, у человека возникает брутальное возбуждение, и он готов в первое же отверстие, извините, засадить. Но на какие сексуальные подвиги может позвать описание полового акта между клонами Сталина и Хрущева? По-моему, это может отбить охоту от секса». Конечно, дело потом прекратили.

— Какое ваше дело из последних дел кажется вам наиболее значимым?

— Дело экс-главы Минатома РФ Евгения Адамова. В 2005 году Адамов, который возглавлял министерство в 1998–2001 годах, был арестован в Берне по запросу Минюста США. Американские власти неосновательно обвинили его в присвоении 9 миллионов долларов, выделенных России на повышение безопасности ядерных объектов, и заманили его в Швейцарию, как якобы свидетеля по бизнесу его дочери. К этому времени Адамов уже не был министром ядерной энергетики, вообще-то, он пробыл им всего три года, но всю жизнь оставался ученым колоссального масштаба, идеологом ядерной стратегии страны и, как сами понимаете, обладателем сверхсекретов, до которых американцы хотели добраться. И такого человека выпустили из России без дипломатического паспорта?! Задержание Адамова в Швейцарии было незаконным, что в итоге и признал Верховный суд этой страны, но к этому времени власти предержащие решили вышибать клин клином: несостоятельное американское обвинение выбивали еще более несостоятельным российским. Возобновили давно прекращенное дело, по которому Адамов проходил когда-то свидетелем, и превратили его в обвиняемого и направили швейцарцам запрос о его экстрадиции в Россию. Когда Верховный суд Швейцарии признал арест Адамова незаконным, он сам изъявил желание вернуться на родину и зафрахтовал самолет. Вернулся в страну, сошел с трапа без какой-либо охраны и тут же угодил в Матросскую Тишину. В Америке, кстати, Адамов по открытому против него делу был полностью оправдан.Великое все-таки дело — независимый суд. А наш суд по вздорному обвинению Адамова осудил. И то, что в итоге Адамов остался на свободе, я считаю большой своей победой.

— Как вам это удалось?

— Дело в том, что никто не верит, что честной и профессиональной работой в наших судах можно добиться справедливости, поскольку наше правосудие политизировано и коррумпировано. И это правда, но не абсолютная. Никто же не верил, что можно получить оправдательный приговор в деле Орлова, правда? Ни одна душа не верила.

— Тогда почему у ваших коллег не получилось добиться оправдательного приговора в деле Ходорковского?

— Конечно, потому, что Резник в нем не участвует. Это, как вы понимаете, шутка. Дело ЮКОСа выбивается даже из ряда заказных дел. Оно уникально. Я это дело назвал глупостью, поскольку с рациональной точки зрения оно нанесло колоссальный вред государству и всей судебной системе.