Юлия Сазонова. Бывший мировой судья

— Как развивалась ваша карьера в судебной системе?

— Когда училась в юридическом колледже, на производственную практику я попала в районный суд. Там я впервые все увидела, вела протокол судебного заседания. Я помню, у меня было чувство, что я делаю что-то правильное, помогаю бороться со злом. Я была уверена, что все обвиняемые — преступники. Мне казалось, что здорово во всем этом участвовать.

В 2000 году, в 18 лет, я пошла работать в Московский городской суд. Там работала довольно долго в канцелярии, потом секретарем судебного заседания, потом помощником судьи, а через 7 лет у меня получилось стать мировым судьей. То есть всю сознательную жизнь я была в системе.

— Какие у вас были отношения с Егоровой, когда вы работали в аппарате Мосгорсуда?

— Она сложный человек. В аппарате довольно много людей работало, но к себе я видела какое-то особое отношение, которое заключалось либо в том, что меня называли «звездочкой» — она так много кого называет, — либо в том, что «вон отсюда, чтобы я тебя вообще здесь не видела». Движимая амбициями, я очень хотела после окончания института в 25 лет назначиться судьей и начала предварительно собирать документы, предварительно договариваться, в какой суд пойду, раньше, чем Ольга Александровна предложила, за что была изгнана из кабинета и переведена в кабинет в углу.

— А «звездочкой» после того она вас называла или нет уже?

— Да, называла. У нее постоянно меняется отношение. Она человек эмоций, вспыльчивая и при этом очень жесткая. В порыве гнева, думаю, на многое способна.

— Самодур?

— Ну, можно сказать и так. У нее очень сильная аура — это ощущение многих сотрудников аппарата. Тяжело ее взгляд выносить, терпеть, ты от него робеешь. То есть если она едет в лифте, то лучше не входить, чтобы не получить какой-нибудь вопрос, на который ты не сориентируешься, как ответить, и будешь виноват.

— Какой вопрос?

— Любой. О погоде.

— Когда шел первый судебный процесс над Ходорковским, вы кем работали в Мосгорсуде?

— Я была помощником заместителя председателя суда по уголовным делам. Я знала, что дело Ходорковского — резонансное, что оно имеет какую-то политическую окраску, но тогда я действительно считала, что так и должно быть. Нюансами дела сложно было интересоваться — там больше 300 томов, но примерное представление я имела.

Включилась я в это дело на этапе кассационного производства, когда в мою задачу входило обеспечение соблюдения процессуальных норм — то есть чтобы все стороны вовремя получили копии жалоб друг другу. Там же была такая история, что адвокаты хотели протянуть время, чтобы приговор не успел вступить в законную силу и Ходорковский мог избраться — сейчас не помню уже куда, — и тогда бы у него был иммунитет и пришлось бы отменять приговор. Поэтому все адвокаты методично подавали кассационные жалобы листов по сто, и надо было это все срочно размножить — по количеству участников процесса, всем все вручить, проследить, чтобы дело было оформлено надлежащим образом, — и все в срок. Ну вот я этим и занималась.

— Как проходила подготовка к рассмотрению жалобы?

— Все делалось в обстановке полной секретности. Было очень страшно, когда мы забирали дело из Мещанского суда. Мы приехали на трех машинах, там было больше 300 томов дела, как-то распихали их по багажникам. Ехать было очень страшно, хотя от Каланчевской до Богородского Вала, в принципе, по прямой, но мы боялись провокаций — что машину взорвут, начнут останавливать, дело воровать, еще что-то. Поэтому мы неслись как сумасшедшие.

Пока шло кассационное рассмотрение, Мосгорсуд оцепляли ОМОНом с 8 утра. Надо было приехать до ОМОНа, чтобы успеть зайти в суд. Приезжала, заходила и уезжала ночью. И это была, конечно, битва с маститыми адвокатами, они затягивали процесс, а мы пытались все сделать к назначенной дате. И мы уложились.

— А на самом процессе вы присутствовали?

— Я обеспечивала техническую часть сопровождения этого дела, поэтому на процессе по Ходорковскому в кассационной инстанции я была секретарем. Во время слушаний были предприняты серьезные меры безопасности, была заглушена полностью мобильная связь, там постоянно работали сотрудники всяких спецслужб. И «руководство» следило за ходом процесса через какую-то внутреннюю камеру. У меня на столе стоял телефон, который звонил не звуком, а лампочкой. И у меня была задача: если «руководство» понимает, что процесс идет как-то не так, то связь была через меня вот по этому телефону. Но поскольку шло судебное заседание и я не могла встать и сказать: «Знаете, тут позвонили и просили передать...», то был некий условный сигнал — я должна была уронить ручку, что означало — нужен перерыв для консультаций.

— И сколько раз так звонили?

— По-моему, один раз. А второй раз мне позвонили, когда здание якобы заминировали. Мы заседали на шестом этаже, закрытые, без мобильной связи, работал только «Скайлинк» у кого-то из корреспондентов, которые судорожно начали озираться, потому что им позвонили коллеги и сообщили, что идет эвакуация из Мосгорсуда. Ну и я знала, поэтому передавала судье записку.

— Заседание прервали?

— Нет, конечно. Это очень часто происходит в Мосгорсуде, и все к этому уже привыкли. Было понятно, что это провокация, хотя, конечно, была проведена эвакуация, кинолог приехал. Я когда в 2000 году туда пришла работать и первый раз услышала записанный на пленку голос: «Внимание! Внимание! Сохраняйте спокойствие...», конечно, перепугалась, стала туфли собирать сменные, думаю, сейчас все взорвется. А потом привыкла к этому голосу — он уже 12 лет все тот же.

— В Мосгорсуде вы работали, чтобы заслужить звание судьи?

— Конечно. Мне казалось, что это вершина карьеры юриста. Я в это верила. Я хотела судить. Хотела помогать людям, как бы наивно это ни звучало. И когда меня назначили судьей, я была просто счастлива, гордилась собой — мне было 25 лет. Голова кружилась. Я помню, что, когда я возвращалась из Мосгордумы после назначения, в машине по радио заиграла песня «I've Got the Power», я включила на полную громкость, потому что она очень точно подходила к моему состоянию тогда.

— Как скоро прошло головокружение?

— Около месяца спустя. Мне очень «повезло». На тот момент в Москве было 384 судебных участка, три из которых — «проклятые». Там в разы больше дел — и на один из них я попала, в участок №382 Красносельского района. Если у кого-то было по 100 гражданских дел, у меня было 400, а с судебными приказами у меня было десять тысяч. Уголовных дел у кого-то было по 50, у меня было 200. Все это в совокупности, конечно, изматывало. Плюс еще постоянно без согласования административные дела поступали.

— Что значит — без согласования?

— Когда поступают уголовные и гражданские дела, слушания по ним назначает судья — планирует себе расписание. Таким образом можно регулировать, что хотя бы они будут раз в полчаса. А дела об административных правонарушениях привозит, например, ДПС с уже назначенной датой, и судья должен вклинить их куда-то в свое расписание. Конечно, такой дурдом не способствует качественной работе. Я сидела честно до 10–11 вечера, все субботы и воскресенья, и все равно ничего не успевала.

— И тогда вы стали думать о смене работы?

— Конечно, нет. Я семь лет планомерно к этому шла, мне даже в голову не приходило поменять работу. Но постепенно факторы стали накапливаться: усталость, несправедливость, понимание, что становится все хуже и хуже, что ты постоянно для всех плохой. Поскольку такая нагрузка, ты не укладываешься в сроки физически — на тебя жалуются граждане, недовольно руководство. Плюс у меня стало появляться ощущение, наверное, бреда от происходящего.

— Что вы имеете в виду?

— Например, когда я уже работала в надзорной инстанции, пришла жалоба осужденного, дело которого было рассмотрено в особом порядке — то есть он полностью признал свою вину. В жалобе осужденный писал, что он не совершал преступления. Он был осужден за хранение патронов — больше 20 патронов от ружья и еще патронов 40 от пистолета якобы нашли у него в сигаретной пачке. Было очевидно, что они просто физически не влезут в сигаретную пачку, но сделать я ничего не могла. С процессуальной точки зрения он не имел права обжаловать этот приговор, потому что согласился на особый порядок. И таких случаев потом довольно много было.

— За время вашего судейства вы выносили оправдательные приговоры?

— У меня было два оправдательных за полтора года — это примерно 300 дел.

— Сходится со всероссийской статистикой — меньше 1%. «Последствий» не было?

— Последствий никаких не было.

— Вы обсуждали нестыковки в делах с коллегами?

— Это довольно часто случается. Но, поскольку существует некое коллективное сознание, круг, где находятся и сотрудники полиции, и прокуратуры, и суда, — это какое-то чувство плеча. Да, ну недоработали, бывает. Это накапливалось, и в какой-то момент я поняла, что не могу больше там находиться. В моем случае дело Каспарова стало точкой невозврата.

— Когда его к вам привезли, вы знали, кто это?

— Да, я знала, потому что мне позвонили и сказали: «Юля, везут Каспарова и кучу оппозиционеров».

— Кто позвонил?

— Кто-то из руководства. Мы готовились, дежурили в тот день с самого утра на участке. На всех массовых мероприятиях мировых судей заставляли с утра в субботу дежурить на участке, на случай — если что. Это распоряжение председателя. На выборах тоже всегда дежурили.

— А на футбольных матчах?

— Вот странно, кстати, — никогда не дежурили на футбольных матчах.

— Вы заранее понимали, какой будет общественный ажиотаж вокруг Каспарова?

— Я примерно представляла, как это будет выглядеть — что будет куча народу вокруг суда, будут как-то скандировать, что суд неправосудный. До этого Каспарова судили за несанкционированное шествие в Тверском суде, и я лично знала судью, которая занималась этим делом. Так что я была готова.

Мне привезли, по-моему, часов в 5 вечера сразу огромную кучу материалов в отношении совершенно разных людей. Там было человек десять по 19.3 (невыполнение распоряжения органов правопорядка) и еще человек тридцать по 20.2 (участники несанкционированного шествия). Естественно, я понимала, что Каспаров известная медийная личность, лидер оппозиции, — я не понимала, что такое оппозиция, чего она хочет — лидер какой-то оппозиции, и его дело нужно, естественно, в первую очередь рассмотреть. Конечно, было много безобразно оформленных протоколов, которые надо было в срочном порядке вернуть, потому что я понимала, что и пресса едет, и митингующие подходят к зданию. В зале, когда я вышла слушать, были уже и адвокаты, достаточно резко настроенные. Был Костанов, который довольно тихо и уверенно говорил, и была адвокат, которая просто кричала все время, что я тут виноватее всех. Были какие-то иностранные журналисты, которые тыкали мне камерой в лицо. В общем, все пытались меня убедить в том, что я здесь творю беззаконие, хотя я еще даже и не приступила к рассмотрению.

— Как проходило само рассмотрение?

— Хочу сразу сказать, что никаких указаний по поводу того, какое решение принимать, мне не поступало. Но по общей атмосфере было понятно, что, да, надо посадить — хотя бы потому, что он уже второй раз устраивает какие-то беспорядки в городе.

Сотрудники ОМОНа не очень стройно рассказывали обстоятельства задержания, но тогда меня это не удивляло, потому что я не ждала от сотрудников ОМОНа поэтического рассказа. По опыту я знала, что полицейские плохо излагают свои мысли и часто пропускают детали. Но моя внутренняя установка была такова, что сотрудники полиции не то чтобы не ошибаются, но они не врут. Это сейчас, постояв на Якиманке, Китай-городе, Чистых прудах с Навальным и увидев, как сотрудники полиции заламывали обычных участников безо всякого на то основания, я понимаю, что с Каспаровым тогда они могли вести себя точно так же.

— Если бы вы сейчас судили Каспарова, как бы вы себя вели?

— Я бы, конечно, видеозаписи приобщила и посмотрела, допросила бы свидетелей защиты, возможно, по-другому оценила доказательства.

— А тогда почему вы не стали смотреть?

— Потому что наступало уже ночное время, а мне надо было рассмотреть много дел. И мне казалось, что эти ходатайства адвокатов направлены на затягивание сроков. Такими штампами работает голова: ты изначально понимаешь, что обвиняемый будет в любом случае любыми способами уходить от ответственности. Скептически относишься ко всему.

Несмотря на это, процесс длился четыре часа — все-таки я пыталась соблюсти процессуальные нормы, — и к ночи я успела вынести постановление только в отношении Каспарова — 5 суток ареста.

— Вы действительно считали, что он виноват?

— На тот момент да. Когда ты внутри этой системы, у тебя такой образ мыслей. Ты действительно веришь, что вокруг «враги», а ты за справедливость. Это мое субъективное мнение, может быть, есть лицемеры, которые четко понимают, что они выносят неправосудные решения, но вот лично мой опыт: я действительно считала, что эти люди пытаются уйти от ответственности, и я действительно думала, что полиция, прокуратура — они со мной и им можно верить.

— И что началось дальше?

— Было уже около 12 ночи, я была уже в таком полубреду, и пришел председатель суда и сказал: «Ты не справилась, ты не рассмотрела еще 9 человек».

— То есть как это?

— Там было около десяти человек по 19.3. За четыре часа я успела рассмотреть только Каспарова, потому что старалась соблюдать процесс. Существует определенная процедура: надо установить личность, огласить протокол, выслушать ходатайства, рассмотреть их, если тебе заявили отвод, надо удалиться в совещательную комнату, напечатать определение, вернуться, огласить его полностью. Это все заняло эти четыре часа.

— Как вы уехали тогда из суда?

— Я позвонила в ОВД и попросила меня отвезти, потому что мне было страшно, что меня разорвет рассерженная толпа возле суда. На следующий день с утра у суда стоял человек с табличкой «Судья Сазонова — пекинес правосудия». В интернете на меня вылился поток ненависти, когда я прочитала все это про себя, я закрыла все страницы в социальных сетях.

— У вас появилась ответная ненависть к оппозиции, которая вас заклеймила?

—Мне было по-человечески обидно и неприятно, что проклинают меня, моих будущих детей, внуков. Но опять же, если вернуться к тому, что творится в последние две недели, то я, наверное, понимаю тех, кто кричит «позор» судьям, которые выносят такие постановления, как Навальному, например.

— Но на вас, когда вы были судьей, такое поведение публики оказывало обратное действие — вам не становилось стыдно за свои решения, а наоборот, вас раздражало такое поведение.

— Но со мной это происходило всего один раз. Может быть, если бы происходило чаще, я бы задумалась.

— Участники группы «Русь сидящая» Ольги Романовой всегда ходят на судебные заседания толпой — они считают, что чем больше народу в зале суда, тем приличнее начинает себя вести судья, слушать адвокатов, более-менее соблюдать процедуры. На ваш взгляд, это имеет смысл?

— Если при этом не кричать судье, что она сволочь, не тыкать ей микрофоном в лицо и не орать, что «мы заснимем все твои беззакония», то, в общем-то, есть шанс, что услышит.

— То есть не хамить?

— Да, вести себя по-человечески.

— Как развивалась ваша карьера после дела Каспарова?

— Моя карьера была закончена. Мне тогда было 25 лет, я была очень амбициозна и уверена в себе и очень хотела назначиться федеральным судьей по уголовным делам. Мне казалось, что это интереснее. А после этого дела я поняла, что не получится.

— Расставаться с судейской мантией больно было?

— А я с ней не рассталась — у меня ее не взяли. Когда я пришла в судебный департамент, мне сказали: «Зачем она нам? Мы новому судье новую сошьем». Я говорю: «А мне зачем? Дома наряжаться?» Так она у меня в шкафу и висит.

— И чем вы сейчас занимаетесь?

— Я юрист в РЖД.

— А как вы перешли на сторону ваших прежних «врагов»-оппозиционеров?

— Прошло несколько лет после того, как я прекратила отставку, я изменилась, кстати, открыла страницу в социальных сетях. А в декабре я посмотрела в YouTube ролики о фальсификациях во время думских выборов и откликнулась на призыв юристов «Яблока» о помощи. Им нужны были судебные юристы-волонтеры. И сидела потом среди этих шести несчастных юристов в офисе, которые там, кстати, несколько суток работали, куда толпами каждые пять минут приходили наблюдатели и рассказывали, как кого-то выволокли из участка, кого-то побили, кого-то там на 25-метровую зону от урны отодвинули. Вот стало для меня таким катарсисом. Я стала всем интересоваться, активно во всем участвовать. Нашла дорогу в члены УИК с правом решающего голоса на президентских выборах, защищала урну, смогла построить отношения на участке так, чтобы только я бюллетени трогала. И сейчас я просто для себя не вижу другого выхода, кроме как участвовать в этом протестном движении. Мне кажется очень важным, чтобы как можно больше людей смогло хотя бы понять, что происходит вокруг.

— И как относятся ваши друзья, с которыми вы ходите на митинги, к тому, что вы несколько лет назад судили оппозиционеров?

— А они не знают о том, что я была судьей.

— А что вы отвечаете, когда спрашивают, чем вы занимаетесь?

— Что я — юрист, и все. Какое-то ограниченное количество людей знает, что я была судьей, но не знает подробностей. Кстати, наверное, какое-то чувство вины сейчас меня не покидает, поэтому мне важно участвовать в протестном движении, чтобы хоть как-то реабилитироваться — не перед этими всеми людьми, а перед собой.

— А почему вы решили сейчас рассказать, кем вы работали?

— Меня возмутили судебные решения по задержанным на улицах Москвы за последние две недели. Я искренне не понимаю, как так может быть. После этих митингов я участвовала в организации адвокатской помощи пострадавшим, наслушалась и насмотрелась за эти дни. И я решила рассказать свою историю, чтобы, возможно, кто-то услышал и начал думать. Я просто вспоминаю себя в тот момент. Мне кажется, если бы мне в тот момент кто-то что-то такое рассказал, дал обратную связь, это бы на меня повлияло. Я не хочу просто лить грязь, а хочу объяснить, как устроено мышление по ту сторону стены, и рассказать, что оно может измениться.

Когда ты работаешь внутри системы, у тебя есть чувство корпоративной солидарности, ты понимаешь, что тебя выручат, что можно позвонить начальнику ОВД, и он тебя спасет от оппозиционеров и довезет до дома, например, и поэтому ты воспринимаешь эту систему взаимопомощи как норму. А вне этой системы мне стало страшно — не потому, что я лишилась этой поддержки, а потому, что я вижу, как любой человек может быть привлечен к любой ответственности безо всякого повода.

С 6 мая я все время «гуляю» по Москве, меня не задерживали, но один раз мне буквально повезло: не хватило места в автозаке, хотя всех рядом со мной свинтили. Здоровые мужики в форме, которые раньше занимали специально зал, где я слушала Каспарова, — у них спины широкие, они занимали лавки, чтобы большое количество журналистов и зрителей не могло попасть в зал, — теперь подходят и начинают не то что грубо, а зверски хватать мирно стоящих людей, тащить их в автозак, мне стало страшно.

— Но исходя из того, что вы рассказывали, в том числе в прошлом интервью, в этой системе воля рядового судьи мало имеет значения.

— Систему рядовой судья изменить не может, но способность думать и, возможно, действовать есть у человека всегда. Это так же, как с протестом. Ведь в 2007 году на улицы выходили 500 человек, сейчас — 100 тысяч. Начали думать.

— Вы видите для себя возможность возвращения в судебную систему?

— Нет. Чисто гипотетически это безумно интересная работа, когда ты берешь позицию одной стороны, берешь позицию другой стороны, исследуешь доказательства, и из этого складывается решение. Это действительно здорово, но не в этой стране и не в это время.