Я протестую

?
фотографии: Stanley Greene/NOOR

Автопортрет. Нью-Йорк, 2009 год

«Добро пожаловать в ад. Свобода или смерть. Слишком много смерти. Только мертвые видели конец войны. Патрик. Люк. Хайди. Хлеба и пуль. Водитель Руслан. Звуки джаза. Искусство войны».

Свой дневник он вел в обычной школьной тетради, по странице на каждый день. Острые буквы впопыхах скачут по клеткам, мысли хаотично перескакивают с одного на другое. Когда русский переводчик увидела эти записи, от удивления даже спросила: «А он вообще школу заканчивал?» Обложка тетради, исчерченная вдоль и поперек, — квинтэссенция этого хаоса. Лишь посередине аккуратно выписано: «Чечня. Дорога к войне и битва за Грозный. Январь-февраль 1995 года. В случае обнаружения вернуть Каролине Терье, так как я буду мертв».

26 глав-монологов из автобиографи­ческой книги «Черный паспорт» тоже выглядят немного сумбурно. А страни­ца о Стенли Грине на «Википедии» и вовсе начинается с ошибки. Родился он в 1949 году, но, не в Гарлеме, а во вполне респектабельном нью-йоркском пригороде Нью-Рошель. У родителей был собственный дом. Мать — актриса, отец — театральный режиссер, один из трех основателей «Американского негритянского театра». Впрочем, при всей образованности Стенли Грин-старший особого доверия у властей не вызывал — в пятидесятые, в разгар «охоты на ведьм», его активно подозревали в симпатиях к коммунистам. Изредка он снимался в кино, но по той же причине фамилия в титрах почти всегда отсутствовала. Самую известную роль сыграл в фильме «Волшебник» Сидни Люмета, черной версии «Волшебника страны Оз» (там же снялся совсем юный Майкл Джексон). При этом отца и сына нередко путают, даже в той же «Википедии»: Грин-младший тоже снимался в кино, причем вместе с Шоном Коннери, в роли фотографа, хотя в то время и не мечтал еще им стать. Окончатель­ная развязка этой фамильной путаницы наступила в 2004-м, когда Стенли Грину-младшему вручали престижную премию за «гуманизм в фотографии» в зале имени Стенли Грина-старшего. Ни отец, ни мать до этого момента не дожили.

Грин-младший тоже слыл не слишком благонадежным: был членом движения «Черные пантеры», участвовал в митингах против войны во Вьетнаме, рисовал картины на стенах домов. И время от времени баловался фотоаппаратом своей тогдашней подружки Сэнди, подрабатывавшей ассистенткой в студии прославленного фотографа Юджина Смита. В 1970 году Смит проявил не ту пленку и случайно увидел снимок Стенли — кирпичная стена, мусорные баки, знак парковки. Так Грин получил приглашение работать в студии, а вскоре уже бросил живопись и всерьез взялся за фотографию, закончив сперва Школу визуальных искусств в Нью-Йорке, а затем Институт искусств в Сан-Франциско. Сан-Франциско Стенли запечатлел уже по полной программе: наркотики, сексуальная революция, хиппи и панки, Ник Кейв, Боб Дилан, первый концерт «Металлики». «Я ока­зался в той среде, в которой чем бы ты ни занимался — истекал кровью, пил, ел, трахался, творил — ты занимался искусством… Это был один из лучших перио­дов в моей жизни. Каким бы безумным ни было то время, каким бы обкуренным ни был я — оно было понятным и уравновешенным», — будет вспоминать он много лет спустя в «Черном паспорте».

Ночной клуб «Титаник». Москва, 2003 год

В Институте искусств Грин увлекся работами французских фотографов и даже получил грант на стажировку в Париже. А в 1986 году, поссорившись с матерью, переехал туда жить. Работал фэшн-фотографом, хотя большую часть времени, по его собственным словам, болтался по кафе, снимал девушек и кололся героином. Переломный момент, как теперь говорится во всех биографиях, наступил спустя три года. Пала Берлинская стена, и Стенли почему-то решил, что непременно должен быть там. Фотография счастливой девушки в балетной пачке, с бутылкой шампанского перелезающей через стену, стала первым и моментально прославившим его репортажным снимком. «Он стоял в толпе людей, кричащих о том, что они хотят быть частью свободного мира. Именно там Стенли обнаружил, что камера — это очень мощный инструмент, — говорит соавтор «Черного паспорта» Тен ван дер Хейден. И тут же поправляется: — Впрочем, я не верю, что его жизнь просто перевернулась в Берлине ни с того ни с сего. С самого начала он искал свое место в мире фотографии. И наконец нашел его».

После Берлина карьера Грина развивалась стремительно. Теперь он месяцами пропадал в командировках, а на прояв­ленных черно-белых снимках были уже не речные трамвайчики на Сене, а лагерь беженцев в Мавритании и кровавая резня в Судане, геноцид в Руанде и эпидемия холеры в Заире. Даже самый безобидный снимок «дикой природы» грозит ночным кошмаром, стоит только прочитать короткое пояснение: «Стервятники клевали тело убитого солдата, а потом уселись неподалеку». «Освещение конфликтов — просто-напросто очень персональная форма протеста», — говорит Грин. И называет себя не военным фотографом, а фотографом кризисов.

В октябре 1993 года он — единственный среди иностранцев — оказался в Белом доме: «Когда танки открыли огонь, один из первых залпов обрушился на наш этаж. Журналист из Сибири был ранен, я лежал рядом в дыму и крови. Его крови. Я думал, что это моя. Весь этаж был в огне. Люди пришли и унесли молодого журналиста. Я уже собрался умирать. Но они вернулись и вытащили меня из-под завала. Я думал, если я умру, то надо хотя бы заснять это». Пробежав по коридору, насквозь простреливаемому с улицы, Грин очутился в другом крыле здания — и снял Руцкого, сидящего на полу с калашниковым и пытающегося вызвать авиацию. За съемки путча он получил свою первую премию World Press Photo. «Это было мое боевое крещение огнем перед десятилетием работы в России».

Флаг в церкви нижнего Девятого района после урагана «Катрина». Новый Орлеан, Луизиана, август 2007 года

В 1994 году Грин впервые побывал в Чечне и следующие десять лет возвращался туда более двадцати раз, сделав около пяти тысяч снимков. Он даже перебрался жить в Москву, тем более в Париже его ничего уже не держало: брак с француженкой Каролиной, когда-то давшей обещание выйти замуж, если только он вернется из Белого дома, распался (русские девушки только удивлялись, почему он охотней «лезет под пули, а не в постель»). В России Грин снимал для Liberation, Paris Match, Time, The New York Times Magazine, Newsweek, Stern. Пьянки новых русских и проститутки в «Интуристе», больные туберкулезом в тюремной больнице, серийный маньяк по прозвищу Электрик в Ростове, президент Путин, вдовы погибших на подлодке «Курск». Но все равно как одержимый раз за разом возвращался на Кавказ. «Грозный похож на картины Гойи. Ужасы войны. На улицах лежат 70 или 80 трупов. Сыро и холодно. Я здесь, чтобы снимать, но не могу видеть, как собаки едят лица мертвых», — запись в дневнике.

«В какой-то момент мне показалось, что Стенли может превратиться в фотографа одной истории. Истории, которую он никогда не бросит. Что называется, addicted. Он возвращался в Чечню снова и снова», — вспоминает Андрей Поликанов, тогда фоторедактор журнала Time. На протяжении двух лет они делали совместный проект: он вместе с фотографом Энтони Сво снимал войну со стороны российской армии, а Грин — со стороны чеченцев. Полевые командиры, Басаев и Дудаев. Чеченские девушки, баюкающие АК-47. Старухи с выплаканными ­глазами, беженцы и ваххабиты. Распластанные в грязи тела. Самые сильные снимки — только намеки на трагедию: кровавая проталина на снегу, кровавый след на обоях, взгляд сквозь запотевшее стекло. «У него была абсолютно четко выраженная позиция, — говорит Поликанов, — он не мог смириться с несправедливостью к чеченцам. Ведь огромная армия наваливается на них, перемалывает и убивает, пытаясь заставить делать то, чего они не хотят. Даже в Москве он всегда носил берет с флагом Ичкерии, и это был откровенный вызов». Может быть, по этой же причине за десять лет он так и не выучил русский — если не считать десятка «военных» слов, среди них ни одного матерного.

Это, впрочем, не помешало его встрече с русской девушкой Анной, с которой он прожил почти пять лет. В 1999 году Анна училась на психфаке МГУ, писала дис­сертацию по посттравматическим расстройствам: «Из всех людей, фотографов и журналистов, с которыми я общалась, Грин был самый сложный персонаж. Как только в разговоре мы касались его военного опыта, он мгновенно становился страшно эмоциональным и очень воз­бужденным». За то время, что Грин был в командировках, они обменялись не одной сотней писем — написанных от руки и отправленных по факсу. Когда он возвращался, то запирался на несколько дней дома и смотрел триллеры. «У многих из них в названии было слово «смерть», — вспоминает Анна. — Он выбирал очень жестокие истории. Это была попытка заново овладеть ситуацией. Ты находишься дома, вставляешь кассету в видеомагнитофон и окунаешься в мир катастроф, из которого только что вышел, — но все катастрофы заканчиваются, как только ты выключаешь телевизор».

Уже после Чечни он снимал войну в Ираке, бомбежки в Ливане, разрушенный ураганом Новый Орлеан. Два года назад в Дарфуре заразился гепатитом С, но вместо лечения улетел в Афганистан — делать очередную историю, про нарко­трафик. В 22-й главе «Черного паспорта» этому есть довольно страшное объяснение: «Для меня во время съемки в зоне конфликта — будь то природная катастрофа или война — все включается в игру. Мозги, чувства — все гармонично настраивается. Ты становишься острым, как нож с выкидным лезвием. Все замедляется. В этом есть что-то от дзен-буддизма. Ты настраиваешься на одну волну с самим собой, со своей камерой, со своим телом». Нормальная жизнь словно превратилась в один большой посттравматический синдром, короткий временной промежуток до новой командировки. Очень персональная форма протеста

стала не просто смыслом жизни, а самой жизнью. Или попыткой от нее убежать. «Мне кажется, фотография для Стенли — попытка убежать от повседневности, кото­рая пригодна для жизни лишь в том случае, если человек готов приспосабливаться. Аренда, налоги, консюмеризм, страховка, отношения, семья… Стенли отказывается приспосабливаться. Он, в общем, романтик», — говорит Тен ван дер Хейден.

Взрыв на дороге в Киркук. Ирак, апрель 2004 года

Снимки Стенли Грина получаются такими же острыми, как тот нож с выкидным лезвием. Многим они кажутся чересчур жесткими, откровенными, или циничными, или даже чернушными. Не зря фотографов агентства Noor, которое создал Грин, называют певцами смерти и торговцами несчастьем. Книга о Чечне «От­крытая рана» до сих пор не переведена на русский — есть только английская и французская версии. Впрочем, на русском нет до сих пор и книги Политковской «Грязная война: российский репортер в Чечне», на обложке которой — тоже снимок Грина. Галерист Ирина Меглинская, решившая открыть свою новую галерею именно выставкой Стенли Грина, признает, что его работы довольно жесткие, но чернухи в них не видит: «Искусство начинается тогда, когда возникает образ. Если появляется образ, это уже не новостная фотография с убитой женщиной, а образ всех убитых женщин. Образ отправляет к более высоким размышлениям, чем любопытство, которое присуще всякому зрителю «Дорожного патруля». Анна добавляет: «У меня есть любимая фотография Грина… Неловко говорить, что она любимая, ведь там смерть. Но я могу на нее смотреть. Она завораживает меня ужасом происходящего, но эта эстетика держит меня за руку и позволяет войти туда не боясь».

На фотографии — кирпичная стена, грязный снег, какой-то мусор и хлам, ­убитая девушка и черная кошка возле ее головы.

«Скакать всегда солнечным п…здодуем тоже неправильно, — говорит Ирина Меглинская. — Нужно видеть и темные стороны, чтобы попытаться с ними что-нибудь сделать. Можно, конечно, закрыться в ракушке, сидеть внутри Садового кольца и считать, что остальное нас не ка­сается. Но вот эта гуманистическая идеология, которая присуща ребятам, снимающим документальную фотографию, — она стоит над цензурными темами. Над борьбой двух государств, над смертью. Это всегда попытка обратить внимание нас, сытых, на маленького человека, на слабого человека. На боль слабого человека». Сам Грин предпочитает формулировку попроще: «Иногда нам нужны трагедии».

Выставка Стенли Грина пройдет в Москве в галерее «Меглинская» на «Винзаводе» с 25 февраля по 10 марта
адрес: 4-й Сыромятнический переулок, 1