Встал и пошел

Так уж случилось, что история с моим увольнением из «Коммерсанта» вышла невероятно громкой. Сам по себе призыв «освободить помещение», честно говоря, не стал для меня ударом. Когда я учился в школе, не проходило недели, чтобы меня не выгоняли с уроков или не грозились вовсе исключить.

Выгоняли меня и из трудового лагеря под Каширой, в котором старшеклассников приучали к сельхозработам. Это случилось во время олимпиады, через пару дней после того, как по разбитым подмосковным дорогам до нас добрался слух о смерти Высоцкого.

Потом, уже на первом курсе, была лингвистическая экспедиция на юг Киргизии, к дунганам. Оттуда меня тоже удалили за недисциплинированное поведение, и я трое суток прожил во фрунзенском (ныне бишкекском) аэропорту Манас, потому что билеты в Москву не продавались, а таинственным образом уходили куда-то налево.

Так что дело это для меня привычное. А вот к тому, что за ним последовало, я был совершенно не готов. Целый день после заявления Алишера Усманова (владельца «Коммерсанта») о моем увольнении я давал интервью всем возможным российским и нероссийским СМИ, звонки на мобильный накладывались один на другой, непрерывно крякали эсэмэски, в мой рабочий кабинет, как в колонный зал Дома Союзов, нескончаемым потоком стекались сочувствующие коллеги.

В первой половине дня я еще понимал, что всего лишь выпустил очередной номер. Что в этом номере всего лишь честно описаны нечестные выборы. Что фотография бюллетеня с матерным ругательством в адрес премьера Путина — это всего лишь фотография и поставить ее в номер — просто моя работа, а не подвиг разведчика. Но к вечеру информационная атака сделала свое дело: пообщавшись со съемочными группами нескольких западных телекомпаний, я уезжал с работы настоящей звездой. Сидя в машине, я раскланивался направо и налево, как Юрий Деточкин, сыгравший Гамлета.

На следующий день я узнал, что появилось письмо в мою защиту, что под ним подписалось огромное количество сотрудников «Коммерсанта» и «Газеты.Ру» и что Усманов приедет на улицу Врубеля для встречи с редакцией. Конечно, я был страшно благодарен всем, кто подписал это письмо, — и тем, кого я давно и хорошо знаю, и тем, с кем лично не знаком. Но чувство собственной значимости уже не хотело отставать от чувства благодарности.

К концу рабочей недели, а на работу я продолжал ходить исправно, мое непосредственное начальство, немало через меня пострадавшее в эти дни, заговорило со мной примирительно. Ко мне уже намертво приклеились эпитеты «старейший», «опытнейший», «талантливейший», а то и «краеугольный» — не хватало только пламенного и виднейшего. Каждый мой шаг в редакции сопровождали крепкие рукопожатия и новодевичьи вздохи.

Но, как писал Иван Петрович Белкин, «нечаянный случай всех нас изумил». В субботу вечером я возвращался домой с одного прекрасного дня рождения. Компания была большая и для меня новая. И каждый, кто со мной знакомился, говорил мне, какой я молодец, какое важное дело я сделал, опубликовав матерный бюллетень, какой это смелый и благородный поступок. Одним словом, хвалили меня необыкновенно. Так вот, в начале первого ночи я вышел на улицу и стал мучительно соображать, в какую сторону мне ловить такси. Пока я мешкал, ко мне подошла немолодая женщина и попросила сигарету.

Я не особо удивился. Ко мне всю жизнь на улице подходят люди, обычно пьяные или опустившиеся, чтобы рассказать свою биографию и/или получить денег. Это бывает настолько часто, что иногда дочь мне даже заранее подсказывает: пап, вон деградат идет, это к тебе. Но подошедшая женщина была не такая. Она не была пьяная, она не хотела денег. И она не хотела жить, о чем мне прямо и сообщила. Я не спросил о причинах, просто сказал, что не стоит об этом думать. Она не согласилась и привела целый ряд вполне рациональных аргументов в пользу самостоятельного ухода из жизни. Потом рассказала о своей бабушке, которая была крестьянкой, умела кроить без всяких лекал и у нее было столько-то детей и столько-то внуков, а в 70 лет она взяла — и покончила с собой. Я сказал, что не обязательно все повторять за бабушкой, хотя я сам все повторяю за бабушкой, даже просыпаюсь ночью покурить, как она всегда делала, но это не обязательно. О чем-то еще зашла у нас речь. О каких-то причалах, которые она проектировала, уж и не вспомню точно. Одним словом, состоялся такой вот непонятный разговор длиной в одну сигарету, и мы разошлись. Да, она еще остановилась и кричала спасибо через улицу. Но это уже было неважно, потому что у меня как раз в этот момент что-то сильно менялось. И менялось к лучшему. Я как будто вдруг встал и пошел, хотя на самом деле сел и поехал.

И пока я ехал, я думал про эту женщину — бедную, неважно одетую, со сколотым резцом, но с приятным голосом и хорошей речью, и наконец понял, что просто это первый человек за неделю, который заговорил со мной о чем-то, что не имеет отношения ни к Путину, ни к Усманову, ни к моей долбаной должности, ни к полугероическому-полухулиганскому бюллетеню. Что мне нравится думать про нее, а не про себя и свою роль в истории. Что мы просто постояли и покурили про бабушек. Без всякой краеугольности, без всяких истоков, у которых я стою, как пень, уже больше двадцати лет. И что, в конце концов, я, может быть, смогу прожить и без «Коммерсанта». Хотя, конечно, эта гипотеза еще нуждается в проверке.