Вспышка слева

Слева направо: Борис Куприянов, Максим Трудолюбов, Юрий Сапрыкин, Александр Иванов, Илья Кукулин, Илья Будрайтскис, Алексей Цветков, Станислав Львовский

Участники дискуссии:

Пролог: Борис Кагарлицкий, Илья Будрайтскис и Алексей Цветков приходят раньше остальных и обсуждают прошедшие выборы. Через 5 минут взбешенный Кагарлицкий покидает редакцию: выяснилось, что Цветков голосовал за КПРФ, а Кагарлицкий не может сидеть за одним столом с левым, который голосовал за коммунистов.

Цветков: Между народом и буржуазией.

Сапрыкин: И насколько имеет смысл вообще ее проводить в нынешних условиях.

Цветков: Ну я попробую ответить. Конечно, слово «буржуазия» — составное. Синтетическое. Для Маркса буржуазия — это люди, которые живут за счет чужого труда. Для Флобера — это люди с неким плоским складом ума, которые не в состоянии выйти за пределы бытовой логики. Хотя, конечно, буржуазия — это и то, и другое. Если экономически ее понимать, то это владельцы заводов, газет, пароходов… Ну вот смотрите, раз уж начали обо мне, — меня всегда волновало, что может стать национальной идеей. Этот идиотский вопрос не давал мне покоя много лет. И мне казалось, что национальной идеей, объединяющей большинство людей, народ, 99%, может стать ненависть к ментам. Но потом я понял, что это неверно, что это экстремистская мысль, потому что ненависть к ментам является негативной, отрицательной, она не может конструктивно объединить людей. Нужно более позитивное объединение.

Потом бы Центризбирком все это суммировал, выводил среднее арифметическое, и потом все, что выше этого, изымалось бы и делилось между всеми. Те люди, которые оказались бы после референдума выше этой ватерлинии, были бы объявлены буржуазией. Слово «буржуазия» — оно как слово «бог», как слово «родина», как слово «революция»: что такое буржуазия — решает народ. Это не решают кабинетные интеллектуалы, это решается или революционным, или реформистским путем. С другой стороны, я понимаю — то, что я сейчас сказал, нереализуемо. Во-первых, невозможно себе представить ситуацию, где буржуазия настолько слаба, а народ настолько силен. Если такая ситуация возникает, то происходит сразу революция, без этих референдумов, без этих вывернутых наизнанку имущественных цензов. Но, если бы я сейчас создавал свою политическую партию, у меня был бы там один пункт в программе, вот этот, все остальное факультативно и дополнительно. Люди сразу стали бы обсуждать, а какую цифру они считают нормативной или почему они вообще против этого, — сразу проступила бы классовая структура. Капитализм — это уникальный строй в том смысле, что классовая структура все время маскируется. Она маскируется разговорами о свободе личности, о каких-то общих интересах и так далее. Критика капитализма начинается с разоблачения идеи общих интересов, с одной стороны, и с разоблачения идеи свободной автономной личности, которая классово не детерминирована, не задана. Вот что я думаю по этому поводу.

Иванов: Можно вступить? Самое неприемлемое лично для меня в левом жаргоне — и в том, что Алексей сейчас произнес, — это то, что на философском языке называется «техника спекулятивных различий». Алексей вводит различия через идентичность, через тождество. Это очень старая техника, восходящая к Платону и Гегелю. Но это, мне кажется, техника крайне неадекватная современной ситуации. Потому что у Алексея, кроме статьи про «Большой город», есть, например, заметка в блоге про положение дел в «Фаланстере», где в роли буржуазии вдруг неожиданно выступает Борис Куприянов, а в роли пролетариата — Алексей Цветков.

Цветков: Я ни того, ни другого там не утверждал.

Иванов: И это очень точное различие, оно не спекулятивное. Если вы устанавливаете различия через идентичность — А есть А, Б есть Б, то вы находитесь в спекулятивной логике, которая не предполагает установления различия по окказиональному положению дел. Поясню, что я имею в виду. Сейчас прошла ярмарка non/fiction, в принципе, она предназначена для того, чтобы там участвовали какие-то независимые автономные издатели. Но часть независимых автономных издателей оказалась внутри больших корпораций. Одна из больших корпораций, которая заняла своими логотипами все пространство ярмарки, был журнал «Вокруг света». Вторая корпорация, которая заняла пространство и во многом его модифицировала, была корпорация Дмитрия Борисова: не знаю, как она сейчас называется, которая провела ребрендинг кафе и ресторанов. И корпорация «Вокруг света» без двадцати семь, по-моему, в четверг или в пятницу закрывает все рестораны, то есть делает недоступным публичное пространство.

Куприянов: Единственное место, кстати, где можно было курить.

Иванов: По факту вот этого окказионального различия в роли угнетенных оказываются все участники и посетители ярмарки, а в роли эксплуататоров оказывается в принципе довольно неплохой журнал «Вокруг света».

Львовский: А кого эксплуатирует журнал «Вокруг света» вот в этом конкретном случае?

Иванов: Он захватывает публичное пространство.

Львовский: Он захватил публичное пространство, я понимаю. А эксплуатирует-то он кого? В чем эксплуатация?

Иванов: В том, что вам запрещен вход в публичное пространство.

Львовский: Это не эксплуатация. Это сегрегация.

Кукулин: Не надо все неприятные вам вещи называть одним словом. Это очень старая техника.

Иванов: Я к чему: если мы будем продолжать спекулятивный разговор, то мы никогда не сойдемся, потому что...

Цветков: Потому что общество состоит из классов, поэтому мы никогда не сойдемся.

Львовский: Общество состоит из отдельных людей.

Иванов: Или из множеств, например, которые составляют субклассы. Я бы предложил все-таки уйти от спекулятивных различий, уйти от этой логики идентичности — ты левый, я правый. Она просто не работает, она связана с двадцать первым веком. Алексей правильно заметил, что все эти различия установлены индустриальным обществом. Они установлены обществом, которое работает на земле, где есть четкое понимание, что такое материальный труд.

Кукулин: Наемный труд прежде всего.

Иванов: Материальный, я настаиваю. Это очень важно, когда мы пытаемся говорить о современном обществе, где есть, например, магазин «Фаланстер» и журнал «Большой город».

Кукулин: Я позволю себе обратить внимание присутствующих, что вопрос о том, является ли умственный труд производительным, расколол российских марксистов в конце девятнадцатого века.

Сапрыкин: Если я правильно понимаю то, о чем говорит Саша, то проблема в том, что действительно есть некоторый класс, социальная группа, народная масса и так далее, которая испытывает фрустрацию и отчуждение от продуктов своего труда. Грубо говоря, ей плохо. И мы говорим: это народ, который эксплуатирует буржуазия.

Цветков: Потому что это присвоение результатов труда, это экономика, это классовый вопрос, он может транслироваться в любых терминах, в националистических, каких угодно еще. Но это всегда будет классовый вопрос, вопрос того, что общий продукт делится совершенно не так, как он производится, в иной пропорции. Это является корнем, скрытым в любых разговорах о кавказцах, жидах, пидорах и так далее.

Будрайтскис: Мне кажется, что действительно до сих пор есть проблема с пониманием класса. В марксистской традиции существует разделение между классом как некоей социологической единицей, экономическим классом и классом политическим. Политический класс, например рабочий, существующий не как класс в себе, а как класс вне себя, — это класс, который представляет собой не просто объективно существующее социологическое понятие, а некое осознающее себя определенным образом сообщество. И в сегодняшней нашей российской ситуации, конечно, мы не можем сказать, что вообще в сегодняшней России существуют какие-либо классы, с точки зрения политической, с точки зрения класса вне себя. За исключением одного класса — правящего. И для того чтобы понять эту неочевидную классовую композицию современной России, нужно обратиться к генеалогии прежде всего правящего класса. Именно с его анализа, с понимания истоков его господства, истоков его силы, могущества, возможностей, совершенно фантастических, мы должны начинать анализ современного общества. Потому что это единственный ориентир, который сегодня для нас существует. Попытки определить в этой ситуации, кто там является рабочим, а кто не является, естественно, представляют определенную ценность, но ценность, на мой взгляд, вторичную по отношению к пониманию композиции современной России, которая абсолютно детерминирована полным господством современной российской элиты. И могущество современной российской элиты, конечно, основано на итогах приватизации, колоссального передела собственности и власти, который произошел в девяностые годы. С таким тезисом, я думаю, вряд ли кто-то станет спорить.

Кукулин: Я буду.

Цветков: Ты же не в доле, Илья, зачем тебе?

Львовский: В целях установления истины.

Будрайтскис: Другой момент, что этот правящий класс на самом деле представляет из себя незначительное меньшинство. И в этом плане такое разделение на социологическое большинство и социологическое меньшинство — оно абсолютно легитимно. То есть можно сказать, что есть девяносто девять процентов, как говорят участники движения Occupy Wall Street в Нью-Йорке, и есть один процент. И вот этот один процент правит, а девяносто девять ему подчиняются. В совершенно разном виде — с экономической точки зрения, политической, социальной, идеологической и так далее. Вот здесь необходимо понять каким образом один процент удерживает господство над девяноста девятью. Этот секрет господства и представляет собой секрет идеологии, который в том числе раскрывается на очень простых и повседневных примерах. Один из этих примеров — журнал «Большой город», о чем прекрасно Алексей написал в своей статье. И мне кажется, что такая попытка раскрыть работу идеологических аппаратов должна стать предметом нашего сегодняшнего обсуждения, потому что на подобных примерах можно увидеть, как левые работают не просто в качестве некоей политической или культурной идентичности, а в качестве острого инструмента критики, социальной критики.

Кукулин: Я позволю себе просто добавить к этому, что, как писал — на мой взгляд, совершенно верно — Франсуа Фюре, марксизм есть мощнейший способ самокритики буржуазии. У меня есть довольно длинная реплика, мне просто кажется, что во вступительном слове Юрия Сапрыкина было смешано несколько уровней разговора, и я попробую их развести. Прежде всего, с какой позиции я говорю. Я говорю с позиции либерала, как я полагаю, скорее левого, чем правого, и в этом смысле я являюсь оппонентом многих сидящих за этим столом. Кроме того, я попытаюсь с этой позиции, вероятно, вызвав несогласие многих присутствующих, объяснить, что я считаю левым. Левые — это люди, которые могут придерживаться марксистской или немарксистской позиции, но у них есть некоторый набор аксиоматики, из которой они исходят. Они предполагают, что общество состоит из более или менее антагонистических групп. Что одни группы являются господствующими, другие — подчиняющимися, то есть одни — эксплуататоры, другие — эксплуатируемые. Что это положение является несправедливым, что оно может быть исправлено, что возможно такое положение, при котором этого разделения не будет. И что возможен некоторый поворот, эволюция, общественный сдвиг или серия общественных сдвигов, которые позволяют эту несправедливость преодолеть. Теперь следующий момент. В основе этой позиции лежит представление о том, что все люди должны быть равными. Это представление, хочет этого кто-то или нет, объединяет левых с либералами, просто либералы делают из этого другие выводы. Я позволю себе заметить на полях, раз уж я в кои-то веки увиделся с Александром Ивановым, что, на мой взгляд, издательская деятельность господина Иванова начала 2000-х годов, в частности легитимизация Александра Проханова в пространстве «серьезной» литературы, не способствует утверждению идеи о равенстве людей — но это я так, на полях. Что касается отчуждения — это отдельный вопрос, потому что возможно общество, и оно во многом создано в России 2000–2010-х годов, в котором отчужденными от собственной сущности и собственного труда чувствуют себя представители разных общественных групп. Я опасаюсь называть слово «класс», потому что я не марксист. Мы помним песню Высоцкого — «Прошла пора вступлений и прелюдий...», ее герой, какой-то большой начальник, прослушав бунтарскую и отчаянную «Охоту на волков», реагирует так: «И об стакан бутылкою звеня, Которую извлек из книжной полки, Он выпалил: «Да это ж про меня! Про нас про всех, какие к черту волки?!». Как справедливо прокомментировал один литературный критик, это показывает, что в позднем Советском Союзе отчужденными от собственной сущности себя чувствовали люди, находившиеся в том числе на самом верху. Вот я думаю, что в современной России, которая очень не похожа на семидесятые годы и является, при всей моей претензии к нынешним правящим кругам, все-таки обществом более свободным, ситуация тем не менее похожа...

Цветков: Там не было нищих, Илья!

Кукулин: Во-первых, были, во-вторых, я не сказал — более богатое, я сказал — более свободное.

Осмоловский: Свобода и богатство — очень связанные вещи.

Цветков: Это свобода быть нищим!