«Шли мы с боями, сколько ребят потеряли, похоронили на этой дороге войны»

Первые месяцы на фронте: Сталинград

Меня призвали, когда мне еще не было 18 лет. Сначала было военное училище, нас там готовили, чтобы идти на фронт. Я не был добровольцем, меня призвали по путевке.

Когда немец на Москву шел, я еще был дома. Тогда Москва была в осадном положении, мороз был. Мы, мальчишки, работали на заводе, снаряды оттачивали для фронта. А потом, в 42-м году, меня уже призвали.

Одним из первых крупных сражений в моей жизни был Сталинград. Под Сталинградом мы были где-то около месяца. Потом кольцо начали сужать, мы там немцев добивали, когда Паулюс уже сдавался (в 1943 году 6-ая армия под командованием Фридриха Паулюса капитулировала под Сталинградом — БГ).

Потом пошли в наступление, мы километров 200 уже прошли. Шли в основном пешком, иногда нас подвозили танки. Пехоту сажали, говорили: «Садись, поехали!».

Дошли до города Павлограда, там немец сосредоточил большие силы, контратаковал нас. Нам пришлось опять отступать, но отступали мы очень тяжело. На Украине чернозем. Ночью подморозит, а утром распускало все. По чернозему тяжело было идти, дорог-то особенно не было. Да еще нам не успели валенки заменить, мы в валенках по этой грязи отходили. Обстреливали постоянно. Найдешь канаву и ждешь, пока они отстреляют. Потом мы остановились и взяли оборону.

Белорусский фронт: освобождение Варшавы

Через месяца три нас перебросили на 1-ый белорусский фронт. Там была сначала 62-ая армия под командованием Василия Ивановича Чуйкова, а потом нас переименовали в 8-ую гвардейскую армию, а корпус наш был 4-ый гвардейский стрелковый корпус.

В Белоруссии мы месяца три в резерве стояли, нас пополняли после боев. А стояли в очень тяжелых условиях — там болота. Землянку выроешь, буквально через четыре дня опять вода поднимается. Все время ноги в воде были. Сейчас у меня ноги иногда болят, так как долго там в болоте сидели. Это готовилась операция «Багратион».

Потом мы пошли в наступлении, перешли нашу границу, освободили Варшаву. Звучит просто, но шли мы с боями, сколько ребят потеряли, похоронили на этой дороге войны. Все молодые ребята были — по 18–20 лет.

Сходу мы форсировали Вислу — это такая широкая река в Польше. Мы ее перешли и там остановились. Надо было нам немного отдыху дать — мы к тому времени прошли почти всю Польшу. Взяли плацдарм на том берегу. Там мы стояли еще, наверное, месяц. Вот здесь мы уже были очень близко от Берлина.

Поход на Берлин

Перед нами стояла задача форсировать Одер, взять плацдарм и идти оттуда уже на Берлин. Дошли до Одера с боями, части перешли. Но мы стояли на другом берегу в резерве. Мы там обосновались, землянку свою оборудовали. Там находился город Кюстрин недалеко. Мы туда съездили, шифоньеру полированную привезли, землянку обили.(В боях за удержание и расширение Кюстринского плацдарма Красная Армия потеряла 61 799 человек — БГ).

Прямо перед выходом на Берлин началась артподготовка. Мы только легли спать в землянку, так в 4 утра начали бить из всех орудий. А участок совсем небольшой — такой грохот стоял! Мы из землянки выскочили — нас по тревоге быстро на тот берег.

Немцы потом, когда мы уже в Берлине стояли, вспоминали, что когда наша артподготовка началась, у них в буфете вся посуда тряслась — а было 60 км. Такая вибрация была, ведь столько орудий било, «катюши» били!

Потом пошли на прорыв, а там Зееловские высоты, где немец окопался. Мы там залегли, не могли вперед идти из-за шквального огня. Потом наши подтянули тяжелые танки. Вот они пошли в прорыв, вот тогда мы и пошли вперед. Там было 60 км, но шли мы очень долго (Зееловские высоты находились в 90 км от Берлина, сражения за высоты длились три дня, а сама Зеловско-Берлинская операция проходила 16 апреля по 8 мая 1945 года — БГ). Немец каждую пядь своей земли оборонял, ну и мы тоже.

23 апреля мы ворвались в Берлин, на окраину города. Там еще дома были целы. Бои шли очень тяжелые. Ты не знаешь, кто в доме находится: то ли наши, то ли не наши из окна стреляют. Танки наведут, ударят — и дальше пошли!

К Рейхстагу, когда подошли, уже последние бои были. Уже говорят, что в бункере нашли труп Гитлера, вроде война закончена. На Рейхстаге расписывались все: я из Москвы, я из Рязани. Мелом, углем писали на колоннах.

Жизнь после войны

После капитуляции Германии много немцев оставалось в лесах, они не знали, что была капитуляция, и продолжали воевать. Был такой случай: нам дали отвезти секретный пакет в штаб от фронта. По рации или по телефону могли перехватить. Поэтому мы на трофейном мотоцикле BMW поехали с этим пакетом.

У них хорошие дороги были и везде фруктовые деревья. Мы остановились яблок немного набрали и поехали дальше. Из леса нас обстреляли — вот эти части, которые оставались. По мотоциклу попали, но там резина крепкая была — специальный же, военный мотоцикл. Кое-как дотянули до наших, ребятам сказали, — потом они позвонили, чтобы лес прочесали. Довезли мы этот пакет, отдали в штабе армии.

Мы думали, что сейчас война кончится и мы будем свободны. Старших уже отпускали, а мы молодые были. Мы только оккупировали Германию, боялись. Новобранцев сюда нельзя, а мы все-таки были опытными, фронтовые части. Нас оставили. А что там, мне было 22 года только. После войны я еще два года служил в оккупационных войсках в Германии. В Германии погиб Соловьев Вова, мы были из одного двора. Он в войне был на «катюшах». Уже война кончилась, он тоже остался, и его убили.

Молодняк прислали уже, когда мы вот-вот должны были уезжать. Их построили и сказали в город не ходить. В город вообще нельзя было ходить. Если из части ушел, считалось, что это побег за границу. Мог быть трибунал.

У них там организации были. Мы одну организацию разоблачили. Мы патрулировать ходили город Райхенбах, такой маленький городишко. Мы втроем ходили и зашли в маленькое кафе погреться. Вообще, немцы к нам нормально относились. Мы сели за столик, а рядом за столиком сидела молодежь, ребята и девушки. А с нами сидел парень, который учился в институте иностранных языков, как раз учил английский и немецкий. Они стали говорить, он нам стал переводить. «Ребят, мне кажется, они из какой-то организации, надо их задержать», — говорит. Но надо тихо, ведь они могли быть вооружены.

Около нашей части проходила дорога. Американцы рядом были, они едут, песни распевают. Они свободно там были.

После войны у нас организовали ансамбль песен и плясок. Я участвовал в этом ансамбле. У немцев еще сохранились старые театры. Мы выступали на больших сценах перед нашими. После войны многие приехали: семьи, вольнонаемные и другие.

Мы как-то с американцами встретились, мне один подарил ноты с песни «Кабачок». Парень, который был в институте, перевел слова. Мы затем на конкурсе эту песню пели — «Зашел я в чудный кабачок». С военными из других стран мы общались: иногда жестами, кто-то из них знал русский, кто-то из наших — английский. Договаривались как-то.

После войны все продолжали жить вместе. К русским нормально относились. Куда же деваться-то? Жизнь-то продолжается.

Возвращение домой

Указ объявили о демобилизации 1923 и 1924 годов. Дневальный вбегает и говорит: «Ребята, домой поедем!». Мы все вскочили — пять лет дома не были! Потом стали собираться. У меня было хорошее обмундирование, нам в ансамбле давали: у меня была хорошая шинель из немецкого материала, галифе, сапоги хорошие.

Нас погрузили в поезда. В Германии хорошие вагоны были, правда, теплушки, но хорошо оборудованные. Мы поехали домой. Надо было Германию всю проехать, всю Польшу проехать. По Германии ехали нормально. На Польшу въехали — начальник эшелона объявил, что поляки обстреливают, поэтому будем двигаться только днем, ночью будем стоять. Нам даже дали взвод автоматчиков для охраны. Но все-таки в одном месте днем нас обстреляли.

Подъехали к нашей границе — там колея у нас шире, а у немцев уже. Пересадили в наши эшелоны. Там такие вагоны дырявые! Только взошли, думаю: «Вот — Россия-матушка». Нищие сразу появились в вагонах.

Приехали в Москву на Белорусский вокзал. Разгрузили нас. У меня был ранец трофейный немецкий, с мехом. На метро доехал до Курского вокзала, вышел — Москва еще темная. Думаю, пойду пешком до дома, по Москве хоть пройдусь, ведь пять лет не был!

Пришел к своему дому: во дворе мы жили, недалеко от Таганки, в центре. Это такой старый московский дворик с аркой. Захожу, время 9 часов вечера — никого во дворе. Поднялся в свою квартиру. Мы жили в коммуналке из восьми комнат. На кухне никого нет. Мама же у меня одна осталась, брат погиб под Смоленском в 1941 году. Он добровольно ушел, на год старше меня. Папа умер в 1944 году, я даже на похороны приехать не смог — боевые действия же. Мама — инвалид II группы.

Постучал, спрашивает: «Кто там?». Я говорю: «Свои, открывайте!». Она в шоке — не верит! Она не знала, что я живой — ничего никому не присылал. Все соседи сбежались, друг мой пришел, Славка, у него глаз на войне выбило. Вот из всего дома в живых остались я и он — остальные погибли. Из дома много ушло — человек 7–8.

Когда я уходил из ансамбля, меня рекомендовали в хор. Говорили, устройся в музыкальное училище. Я решил пойти в хор при Всесоюзном радиокомитете. Там руководила народная артистка Советского Союза Устинова. Мне дали рекомендацию, чтобы она меня прослушала. Это было в Доме культуры «Железнодорожный». Она говорит: «Данные вокальные у вас хорошие, я могу вас пока в хор взять, а потом попробую солистом». Но, говорит, придется на гастроли ездить: пока по России ездим, а потом по странам социалистическим, которые освобождали. Но у меня мама не могла быть одна — как же я ее одну брошу!

В 1948 году устроился на завод малолитражных автомобилей, отработал 23 года. Потом перешел на другой завод и там еще 33 года отработал. 55 лет у меня стажа. Закончил я работать в 80 лет, причем я на станках работал. Лет 15 работал мастером, потом кончил вечерний техникум, диплом с отличием. Меня поставили начальником планово-диспетчерского бюро — 8 лет отработал. Потом мастером ушел, потом после пенсии перешел в рабочие. Вставал в 4 утра, с 7 начинали. На заводе встретил жену.

День Победы сейчас

В том году мы ездили с сыном и внуком на Поклонную гору. Оттуда столько цветов надавали: внук нес, сын нес и я нес! Поймали машину, все цветы сзади сложили, и я там сидел. Подъехали к подъезду, бабки сидят, машина открывается — и мы как начали цветы выносить! Вся кухня потом в цветах! Маленькие детишки поздравляли.

А нас мало было, мы в прошлом году двух ветеранов повстречали. Из однополчан или знакомых-друзей никого не осталось.

Вот что делать завтра не знаю — то ли пойти на Поклонную, то ли на Театральную. Но там же замучают — все подходят, фотографируются. В прошлом году даже болгарин адрес свой дал. Столько подходили, два часа походили и уже устал.

На Парад не дают приглашения. Мне дали сиделку и считают меня лежачим, поэтому меня не зовут. Но я обязательно куда-нибудь пойду. На самом параде как-то был на трибуне. Но они неправильно делают: по Москве таких как я, можно человек 300 собрать и пустить первой колонной участников войны, дать им знамя Победы, чтобы они открывали парад. Это было бы правильнее.

Вообще, хорошо бы, если бы на трибуны пропускали по удостоверению участника войны. Там должны быть ветераны.