Владимир Козырев

Почему-то считается, что любой психиатр боится сойти с ума. Я не боюсь, но всегда говорил, что если б я был психически болен, то хотел бы, чтобы меня лечи­ла моя жена, Светлана Егоровна. Она ­заме­чательный врач; лучше меня раз в пять. Нам сложно вместе — мы видим друг дру­га насквозь.

Мне семьдесят лет, из них двадцать два го­да я главный врач этой больницы. У главного врача такая поза, такая позиция: он выступает в роли учителя, не учащегося. Он вынужден требовать, он вынужден приказывать, он вынужден следить за соблюдением правил. Не всегда приятно, но приходится это делать. Я вынужден объявлять выговоры, увольнять людей, повышать голос на группу людей, а на собрании ругать весь коллектив. Для этого нужно иметь чувство правоты — впрочем, и оно бывает ­вынуж­денным.

В наше время считалось так: не может ­пси­хи­атр остаться не побитым. Рано или поздно это случалось с каждым. Я разнимал двух дефектных эпилептиков и попал между ними, как начинка в пирожок. Потом удивленно разглядывал себя со всех сторон — мне казалось, что от их ударов я должен был стать плоским, как лепешечка. Сей­час все изменилось; главное — измени­лось течение психических болезней. Оно стало более нежным.

Немногие знают историю нашей боль­ни­цы. А недавно ей было возвращено имя Алексеева. Раньше ее называли ­боль­ницей имени Кащенко. Если вы выйдете из больницы и пройдете к главному входу, то увидите маленькую часовню — Святителя ­Николая. Мы считаем ее памятником ­­­Нико­­лаю Александровичу Алексееву — в Москве больше нет ни одного его памятника, и это ужасно. Алексеев был московским город­ским головой двух созывов, и вы даже не подозреваете, что при нем стали делать тротуары, при нем начали делать ­водо­провод, канализацию и многое другое.

Вы зря считаете, что маньяки появляются из воздуха. Это как с воровством. Ворами не рождаются, хотя некоторые воры и име­ют к этому делу определенную склонность. Маньяками то­же не рождаются, хотя склонность к такого рода развитию личности у них, безусловно, наблюдается. Все идет от папы с мамой: разговоры о влиянии общества, школы, ­семьи и даже улицы совершенно беспредметны. Все идет от семьи, я так считаю.

Когда я нахожусь в игривом настроении и вижу на улице девушку, которая идет в коротенькой юбке, то всегда про себя думаю: «А ведь потом будет жаловаться, что ее изнасиловали!» При этом, как пел ­Высоцкий, не боится «ходить по лезвию ножа». Есть такой нюанс. Ведь я ви­жу проблему со множества сторон и обща­юсь с совершенно разными людьми.

Когда-то было такое лечение — инсулиновая терапия. Большая редкость в наше вре­мя. Я организовывал психиатрию в Кал­мы­кии, и в местной больнице никто, кро­ме меня, ­настоящих больных и не видел. Я был молодой, и мне хотелось попробовать все. В том числе инсулиновую терапию. Отвел под нее большую палату. А под влиянием больших доз инсулина наступает предкома­­­­тозное состояние. Приходилось боль­­ных привязывать. Иногда привязыва­ли пло­хо, пациенты высвобождались. Вы пред­­­ставляете себе человека в ­­­­пред­кома­­тозном ­состоянии? Крайне возбужденного? В гипогликемии? Они вообще себя не ­кон­тролируют никак. К моей жене бежали за одеждой — потому что и рубаш­ка, и брюки у ме­ня были порваны в клочья. А сколько на мне разорвали браслетов от часов, и не ­со­счи­тать.

Больных я не боюсь. Я боюсь мышей, крыс, змей. Людей некоторых. А больных нужно ­лечить. Я так считал и когда я был студен­том, и когда был фельдшером, и когда был санитаром.

В основном больные так устроены, что им, да и родственникам, плевать на то, что я профессор, доктор наук, что у меня восемьдесят или даже девяносто научных ­работ. Мне не обидно. Я знаю, что им не наплевать на то, на что и мне не наплевать. Я неравноду­шен к больным.

Мне безумие не страшно. После семидесяти можно только благородно сползти в маразм; а это удел тех, кого крепкая сердечно-сосудистая система дотянула до преклонного возраста. Величайший психиатр Крепелин, создатель русско-немецкой психиатрической школы, кончил маразмом. Он ушел с кафедры с виду ­здо­ровым и полным сил, сказав при этом: «Я ухожу по некоторым причинам, которые вижу только я; для окружающих они незаметны. Не хочу, чтобы было наоборот». Безумие меня не пугает. Я боюсь других болезней. Некоторые у меня есть.

В числе прочего я занимаюсь эвропатологией. Сочетание гениальности и помешательства очень интересовало меня на определенном этапе моей жизни. Современные творческие личности тоже небезынтересны, но меньше. И с точки зрения гениальности, и с точки зрения безумства.

Мы никого не можем уговорить написать о психиатрии так, как нужно ей, а не ­ка­кой-нибудь Марьиванне. Психиатрии ­нужно, что­бы было правильное отношение к пациентам. Вот мы сейчас пробуем внедрить в среду психических больных балет. ­Занимаемся этим уже три-­четыре месяца. Начали с самых тяжелых. ­Посмотрим, что из этого ­получится. Но если они хотя бы по-иному будут ходить, не так напряженно, если у них изменятся прически и лица, это для нас уже будет громадный прогресс.