Владимир Кац

фотография: Алексей Кузьмичев

Я родился за чертой оседлости сто с половиной лет назад. По паспорту — в поселке Долмачево. На самом деле еще дальше, у нашей семьи был летний дом в глуши. Но ребенком жил в Херсоне. Он считался важным городом. С очень большим театром. В Москве Большой, а у нас — очень большой. Одесса, кстати, входила в Херсонскую губернию.

Вы, может, думаете, что мне не сто? Ну да, тогда с документами мухлевали как хотели. У меня старший брат записан 1909 годом, а я 1910-го. Только мама, когда оформляла документы, не подумала, что он ноябрьский, а я январский. Моя жена потом ее все время спрашивала: это я такой недоношенный ей достался или задержавшийся близнец? А мама только пожимала плечами, мол, «мне тогда так удобней было».

Но я-то точно 1910-го. Я помню, как в 1914-м в Херсон приезжал наследник. Вот этот царевич Алексей, которого потом убили. Очень мало охраны было при нем. Один генерал в коляске и пара казаков. Совсем рядом проехал.

А отца я не помню. Он не вернулся с Первой мировой. Мне удобней так — не с Империалистической, не с Великой.

В Гражданскую нас, детей, чуть что ­прятали в погреб, где стояло варенье. Иногда по несколько дней только его и ели. Можно, наверное, было потом варенье возненавидеть, но я варенье ­люблю. Еще меня звали Вэлвэл-Борщ. Если во дворе кто-то варил борщ, обязательно звали меня.

Погибнуть я за свою жизнь мог много раз, но первый и, пожалуй, главный — вот тогда, в Гражданскую. В город вошли французские части с греками на подхвате, а когда войска уходили, греки вырвали много евреев из домов и согнали в амбар. А с французского корабля дали по нему залп. Известный, но не совсем понятный исторический факт. Я с тех пор греков как-то не очень. Нас бы тоже сожгли заживо, но сосед буквально накануне по случаю купил на базаре пулемет. Вылез с ним на балкон и шмальнул пару раз. Наш квартал греки обошли стороной.

Закончил я восемь классов, потом курсы и стал работать киномехаником. Крутил ручку в заводском клубе. Иногда устанешь, замешкаешься, и на тебя кричат, ругаются. А иногда, наоборот, — мол, ладно, парень, отдохни.

Но я сообразил, что киномеханик — это не совсем пролетарий, а я хотел быть рабочим. Гегемоном. У меня к революции отношение лучше, чем у многих. Если бы не большевики, я бы, родившись за чертой оседлости, вряд ли получил высшее образование, занимался радио и жил в Петербурге. Да что там, Троцкий был наш герой.

Поэтому я устроился электромонтером на Завод сельскохозяйственного производства все в том же Херсоне. Вставать надо было в шесть утра и идти через весь город. А у нас жила соседка больная на голову — Паша. И она орала каждое утро как раз в шесть. Я даже будильник не ставил, а может, у меня и не было будильника. И вот однажды Паша орет, как обычно, я встаю, одеваюсь, иду. Потом на вокзале вижу часы. Паша перепутала и закричала в четыре. Еще времени вагон. Возвращаться смысла нет. Я прилег на скамейке. Разбудил меня военный патруль. Я спросонья, а в меня наганом тычут. Я как-то поте­рял дар речи. Ничего толком объяснить не мог — что я делаю в такой час на улице. А накануне с кичи сбежал какой-то уголовник, по приметам — как я. Отвели в отде­ление, не сразу, но разобрались. Без моего участия — говорить с перепугу не мог. Но когда я с работы пришел, Паше мало не показалось. И речь ко мне вернулась.

С завода нас, молодежь, в рамках программы тридцатитысячников отправили в Одессу, в институт. После слабых подготовительных курсов экзамены мы завалили. Но нас все равно оставили, не отчислили, мы же были «по решению партии и правительства». Год поучились на рабфаке, а потом попали в настоящий институт. Математике учил нас пожилой профессор на русском. Официально же надо было преподавать на украинском. Но он языка не знал. Только скажет: «Поставим крапку (запятую)» — все смеются. В общем, он все объяснял по-русски. А экзамен пришлось сдавать на украинском. Тогда была такая система: пятеро студентов готовятся вместе, вызывают одного. И как он ответит, так всем и поставят. Вызвали меня. По-украински я ну никак. Поставили единицу. Как-то потом пересдали.

Очень голодали. Кому-то еще из деревни помогали — а у меня какая деревня?

Студентов по приказу из министерства привлекали к продразверстке или раскулачиванию, ну, в общем, надо было ходить по домам выискивать излишки. Приехали вдвоем куда-то на село. Там нас радушно встретили, усадили за стол и налили самогону. Я сопротивлялся немного, но думаю — что я, действительно. Выпили, выпили еще. Голова ясная, а встать не могу. Так и уехали.

А с выпивкой у меня всю жизнь было так: я недопивал. Меня уговаривали, а я объяснял, что хочу сохранить хорошее настроение. Зачем пить лишнее? Однажды, правда, на военной службе было дело — перебрал. Возвращаюсь в часть не то что подшофе, а уже по стеночке. Вижу патруль. Что делать? Но я, хоть и пьяный, сообразил. Передвигаться я нормально уже не мог, но при определенном усилии мог относительно ровно стоять. Я встал и отдал честь. Так и стоял, пока они не пройдут. Посмотрели на меня по-доброму.

Сначала в Одессе мы просто недоедали, а потом начался голод. И помощи ждать неоткуда. Буквально как в анекдоте: «А то письмо, где ты просил прислать хлеба, мы не получили».

После первого курса меня отправили с поручением в Москву. В поезде я познакомился с одной дамой — она посовето­вала оформить перевод, перебраться с Украины на север. Сказала, куда пойти, что принести. И я перевелся в Ленинград. В Ленинграде учились с двух часов — не было помещения. А до двух я работал в лаборатории. У нас там много было ученых видных.

Отпуск на юге, 1930 год

Академик Минц был самым крупным. Однажды Зворыкин заходил.

Мы занимались локаторами, проверяли, как идет сигнал. И вот, удивительное дело, один день проводим испытания, все нормально, на следующий — ничего не фурычит, и так все время. Долго ломали голову. А потом выяснилось, что уборщица приходила мыть полы через день и ставила ведро, которое давало помехи.

То есть основная проблема в металле. И тогда я придумал, как расширить диапазон частот и избавиться от металла. У меня есть патент «Широкополосный усилитель переменных токов», чтобы исключить трансформаторы из усили­телей низкой частоты и модуляторов передатчиков радио- и телеаппаратуры. Но я не успел как следует заняться этим патентом — меня отправили на Дальний Восток внедрять радиомаяки «Рама», перед самым Халхин-Голом. Мы их вводили и тестировали. Там я провел два года. Поскольку испытания имели отношение к самолетам, я как инженер должен был все время с ними летать, чего я, вообще-то, не люблю. Но там не спрашивали. Зато мне шли летные часы. Эти часы как-то очень хорошо оплачивались. За два года я налетал столько, что, когда вернулся в 1940-м в Ленинград, я был богатым женихом. Мог купить машину, дачу. Мог ни в чем себе не отказывать. Но я не привык так жить. Решил подождать, не трогать капитал. А потом началась война, и все это пропало. Если не судьба быть богатым, то и не будешь.

Многие говорят, что война все сразу поменяла. Что жизнь разделилась на до и после. Я так скажу: это стало понятно не сразу. Насчет неожиданности: в предвоенные годы было ощущение, что война когда-нибудь скоро будет. Не с немцами, так с англичанами. У нас в стране все готовились к войне. И песни, и производство — все делалось в эту сторону. Кстати, именно тогда я разочаровался в Сталине. Мы же видели эти строгости, что людей забирали. Но думали, что это для пользы, для укрепления обороны. А когда началась война, открылся полный бардак. То есть репрессии были бессмысленны. Кроме того что людей жалко.

А насчет лишений, так это тоже не новость. Я помнил и Первую мировую, и голод на Украине. Так что не впервой.

Сначала меня не забирали в армию, потому что я работал на военном заводе — а какие еще тогда оставались? Потом однажды в четыре утра принесли повестку в шесть утра явиться на призывной пункт. Тогда уже началась блокада, и, в принципе, разницы уже никакой не было.

И стал военным в блокадном городе. На углу Баскова есть дом, где, в случае если немцы войдут в город, я должен был сидеть с пулеметом. Не пришлось.

Я только успел маму и братьев отправить в эвакуацию. Предлагал своей будущей жене Рите, но она отказалась. Не хотела уезжать из дома на Невском.

У нее был больной отец Тобиас, уже под восемьдесят. В начале войны он слег и не сознавал масштабов происходившего. Все время просил Риту купить ему пирожных. Старики бывают каприз­ными. Рита не хотела его расстраивать и как-то уходила от ответа. Его приходит осмотреть старый знакомый, осматривает, советует что-то. А Тобиас ему в сердцах жалуется: «Я не понимаю! У меня дочка золото, ухаживает за мной, все делает. Но эти молодые, они же безалаберные, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Я уже который месяц прошу купить пирожных. Ну что — сложно спуститься в «Норд» и принести отцу пирожных?» Тот на это ничего не сказал, но в следующий визит оставил на прикроватном столике кусочек сахара — по тем временам целое состояние.

Еще у Риты был брат — светлая голова, ученый, что-то такое изобрел, что в начале 1950-х получил Сталинскую премию. Он не рассказывал что, тогда было не при­нято. Так этот брат в самом начале войны купил по случаю несколько килограммов кофе. И вот в блокаду, когда есть было нечего, у них в доме был кофе. Калорий мало, но тоже что-то. А у Тобиаса был жировик. Ему предлагали перед войной прооперировать — он отказался. А в войну этот жировик как-то сам рассосался — может, он ему жизнь спас.

На пенсии, 1990-е

В общем, я стал военным. Попал в части противовоздушной обороны. И подзадержался. Сейчас я полковник, но это на юбилей Победы всем пенсионерам дали новое звание, а увольнялся я подполковником. Из Вооруженных сил меня потом не отпускали до 1960-х — хрущевской де­мобилизации. Я за это Хрущеву особенно благодарен. За это и за пятиэтажки. Это сейчас их называют хрущобами и ругают, а тогда он решил огромную задачу. У миллионов людей не было своего угла, жили в коммуналках. Вы не представляете это чувство — иметь собственную квартиру, пусть и маленькую, убогую.

На войне было много забавных случаев. Однажды я полетел в командировку в Москву. А когда надо было отправлять­ся обратно, начальник говорит — уступи место в самолете, ему нужно было в Ленинград. Я, разумеется, уступил. На следующий день бомбой разворотило мой кабинет. Если бы полетел, как собирался, я в этот момент был бы там. Как узнал — напился немного.

А еще один раз в самый разгар блокады товарищ позвал к себе в каптерку. Прихожу. Тот говорит: «Никаких вопросов не задавай, вот тебе котелок щей». А у меня ложки нет! Но я понимал, что, пока пойду за ложкой, котелок запросто может исчезнуть. Справился без ложки — даже мыть кастрюлю потом не понадобилось.

А было и наоборот. Положил свой обед в сейф, запер сейф, запер комнату. Прихожу — все заперто, никаких взломов. Сейф под замком. А обеда нет.

Я служил в частях ПВО, и передо мной поставили задачу — достать прожекторы. А производство-то остановлено. Связи нарушены. Но приказ есть приказ. Поехал на завод «Светлана», нашел там инженера и каких-то работяг. Спрашиваю — такую можешь? Могу. А вот так? Могу. Наладили выпуск ламп — еще и лучше прежних. Более мощные. Обычная работала тысячу часов, а мы сделали новые накалы — стало 15 тысяч. Из Москвы прилетали посмотреть — не верили, что это возможно. Мне тогда хотели орден Ленина дать. Но мы в бумагу на орден не вписали моего начальника — дураки были. И он все это спустил на тормозах.

8 мая 1945-го, когда я узнал про победу, я скомкал пачку сигарет и выбросил из окна. С тех пор не курю, поэтому столько и прожил. Но я и курить-то начал во время войны.

После войны, когда меня не отпустили из армии, я особого неудобства от этого не испытывал. Единственно что был список ресторанов, куда я не имел права ходить. Подписку давал. Это туда, где бывают иностранцы, чтобы не разболтать им военные тайны.

А еще, конечно, пока Сталин был жив, все очень опасались провокаций. Я старался к телефону лишний раз не подходить. От греха подальше.

За границей я был один раз — в Венгрии. Мне не очень понравилось. А сей­час я уже никуда не поеду, я из дома-то не выхожу.

С 1960-х и 1970-х я занимался системой «Алтай», которая позволяла говорить по телефону, например, из машины. Это как сотовая связь — но когда это было! Тридцать-сорок лет назад. Прорыв. Система связи с подвижными объектами — шуточное ли дело. Передающая башня до сих пор стоит на Выборгской стороне. Я тогда был важный человек. Телефоны были не у всех, а я мог провести.

Я работал до семидесяти лет. Потом уговорили уйти на пенсию. Я-то мог бы и дальше.

Стал активно заниматься дачей. У нас когда-то, еще до революции, был дом в деревне. Я про него помнил всю жизнь. Я хотел собственный дом с садом, огородом, чтобы не покупать овощи на рынке. Это очень важно, чтобы были свои огурцы, картошка. У нас была «Продовольственная программа». Я каждое лето ­объявлял, что с такого-то числа овощи не покупаем, едим свои. Сейчас я на дачу не езжу, а без меня там какие огурцы.

У меня был старший брат, он умер в 94 года. Я его незадолго до этого спросил: «Как дела?» Он ответил: «Старость приближается». Хороший ответ. У меня уже приблизилась.