Вдоль дороги

Иллюстрация: Дмитрий Распопов

Напрашивался заголовок «А вдоль дороги мертвые с косами стоят», но оказалось, что он уж до меня много кому напросился. В последнее время об этом феномене стали писать — а все потому, что начальство заметило. Стало выезжать в глубинку и обратило внимание на «несанкционированные мемориалы» на местах аварий по обочинам дорог. Теперь уже не просто венки на столбы вешают, но ставят настоящие кладбищенские памятники — гранитные, высокие, с фотографиями. Где-то видели целую часовню, а рядом огромное панно с портретом, где-то — большой барельеф. Чиновники стали волноваться, правильно ли действует такое memento mori: сбрасывают шоферы скорость или, наоборот, отвлекаются. Православная церковь и милиция — обе решительно против. Но закона, чтобы запретить, нет, и явление принимает массовые масштабы, тем более что на наших дорогах гибнет, увы, много народу. Население придорожных деревень с ужасом и восторгом распространяет нереалистические слухи о том, что под памятниками скрываются настоящие могилы.

Меня давно эти памятники интригуют, и я была уверена, что это наше изобретение. Ну разве что где-нибудь в греческом пейзаже я могла себе такое представить. В Европе обычно и так достаточно места для проявления частного интереса. Европейское пространство, городское и сельское, как будто все состоит из отдельных приватных кусочков, каких-то садиков с оградой или без. У каждого подъезда — списки фамилий с кнопочками. Все очень дисциплинированно, каждый знает свое место, до кладбища один шаг. Это у нас всегда было много на вид бесхозной земли, непонятного назначения просторов, бесформенных площадей, где однажды погулял ветер истории, а теперь даже и лавочки нет. Так что население свою мечту о частном куске земли любило удовлетворять на кладбище, где у нас сплошные заборы.

Но оказалось, что в Европе, даже в Германии и Франции, такие памятники есть, только скромные и не вдоль автострад, а в сельской местности. Ну понятно, Россия — одна большая деревня, автострад у нас пока нет. Так что это у нас не национальная особенность, а экономическая. В этих памятниках проявилась не загадочная русская душа, а загадочная душа человека перед лицом более или менее организованного анонимного государства.

И могильный аспект в этой истории не самый главный — просто в такой критический момент, как гибель близких, человек начинает действовать вопреки навязанной ему дисциплине, в своих собственных интересах. Такой памятник, по сути дела, форма общественного сопротивления. Сегодня в России бывшие ничьи просторы постепенно режутся на куски, и это тем более внушает человеку желание приватизировать хотя бы место, куда оказались вложены его чувства. Какой-то перестройкой, народной инициативой веет от этих памятников, богатых и бедных, — как от частных ботанических экспериментов под окнами пятиэтажек. Говорят, самодельные мемориалы первыми начали ставить водители-дальнобойщики 1980-х, члены одного из причудливых позднесоветских кланов вроде фарцовщиков или подпольных кооператоров, люди по-своему привилегированные, далекие от власти, культивировавшие опасность и братство. Памятники ведь ставили, скорее всего, не жены, а именно товарищи, и тягались они — сознательно или нет — с официальными воинами-освободителями.

Стоят эти несанкционированные памятники на территории, которая официально называется полосой отчуждения. Случайно или нет, но тут всплывает этот марксистский термин — отчуждение, оторванность человека от своего труда, от непосредственного контакта с миром и себе подобными. Когда полоса отчуждения обживается, этот контакт восстанавливается самым нелепым образом: на обочинах идет не облагаемая налогом торговля подушками, грибами и собственным телом, там общаются на автобусных остановках и пьют в закусочных. Там пишутся человеческие заметки на полях большой истории.

В архитектурном плане монументальные маргиналии — интересный пример памятника, стоящего не по центру, а по краю. В принципе, это не по правилам. Не так давно я видела в спальном районе Москвы памятник — не могильный, а, так сказать, вообще. Это была статуя мужчины генеральского вида больше двух метров высотой. Стоял мужчина без пьедестала, между двух панельных домов, на краю пешеходной дорожки, среди берез. Выглядело это — как бы так выразиться — странно, но не удивительно. Ситуация была ясна: разрешения поставить памятник не дали, и родственники героя (или автор памятника) водрузили его самоставом. Я проезжала в машине, и этот сошедший к людям памятник произвел на меня сильное впечатление. Более сильное, чем те, традиционно расположенные в центре площади, на которые привыкаешь не обращать внимания.

Может, теперь вообще любые памятники будут ставиться вдоль дорог и улиц, а не в центре площадей — ведь переместилась же туда реклама. Может, все дело в том, что зритель чего бы то ни было теперь всегда движется, а не стоит на месте. В старой модели мира, будь то монархия или демократия, в центре стоял на пьедестале император или какая-нибудь абстракция, а вокруг толпился народ. А теперь мы не стоим на площади, а все время проезжаем мимо. Этот движущийся субъект и занял место пупа земли, вся картина мира теперь строится исходя из него. Теперь не мы взираем снизу вверх на монументы, а они с обочины дороги смотрят на нас.