«В иерархии символов балаклава уже рядом с животворящим крестом»

21 февраля в храме Христа Спасителя были задержаны Елена
Волкова и Ирина Карацуба, попытавшиеся в балаклавах возложить цветы на
солею в честь годовщины акции Pussy Riot. 

Елена Волкова — доктор культурологии, независимый эксперт по религии и
художественной культуре. Ирина Карацуба — кандидат исторических наук,
историк церкви. Елена Волкова и Ирина Карацуба долгое время
преподавали на факультете иностранных языков МГУ и ушли из
университета в 2011 году. Весь прошедший год они активно выступали в
поддержку Pussy Riot, были экспертами защиты на суде над панк-группой
(судья Сырова так и не дала им выступить), вели цикл семинаров
«Концептосфера Pussy Riot» в Сахаровском центре.

БГ они рассказали, почему панк-молебен — это адекватная нравственная реакция на происходящее вокруг и почему надо учиться быть солидарными с акцией Pussy Riot.

БГ: Многих удивило, что ученые, преподаватели вдруг пришли в храм Христа Спасителя отмечать годовщину панк-молебна. Для вас это был естественный шаг?

Карацуба: Когда мы шли в храм, мы не думали ни о какой акции. Мы собирались просто прийти и положить цветы на солею, но предполагали, что верхний храм в этот день закроют под каким-нибудь предлогом — испугаются акций в честь годовщины панк-молебна, — и тогда мы просто положим цветы на ступени храма. Поэтому, когда мы увидели, что верхний храм открыт и около него просто стоит автозак, но нет оцепления, мы очень удивились и вошли внутрь. Я была уверена, что по всей стране будут идти акции в поддержку Pussy Riot. С девочками из PR мы в душе всегда, но есть дни, когда ты должен это подчеркнуть, сделать хотя бы одну сотую того, что сделали они. Но мы никак специально не задумывали акции и удивились, когда само это слово зазвучало.

БГ: Почему не было никаких других акций? Все запуганы?

Волкова: Сложно сказать. Я была уверена, что будут люди с фотографиями Надежды и Марии, будут одиночные пикеты. Ведь ребята из группы поддержки Pussy Riot очень активные, мы многих из них знаем по Хамсуду (судебный процесс над участницами панк-группы проходил в Хамовническом суде Москвы. — БГ). И то, что в тот день не было ничего, наводит на подозрения, что, вероятно, на них надавили. Но когда нас уводила полиция, я видела в храме группу молодых людей, и двое из них радостно мне улыбались — как своей.

Карацуба:  От других людей мы знаем, что в тот день в храме была и Катя Самуцевич. Понятно, что она ничего устраивать не будет, она и так под статьей. Но с ней наверняка были еще какие-то люди. Может быть, ребята считают, что ни одна акция не сравнится с тем, что было 21 февраля 2012 года. Трудно придумать что-то соразмерное этому. Но печально, что мы стали единственными, кто открыто отметил годовщину панк-молебна.

Волкова: Что еще меня удивило, так это сила балаклавы как символа. В храм нас пропустили, мы прошли в платках, перекрестили себя при входе — конечно, о нас не подумаешь, что мы хулиганки. Охранники, которые нас схватили, были страшно испуганы. Вы бы видели их лица! Ира прочитала им патетическую лекцию — как вам не стыдно, женщины-христианки, с покрытой головой, пришли помолиться за Россию нашу многострадальную, а вы подбегаете и, как адово воинство, набрасываетесь.

БГ: То есть охранники кинулись именно на балаклавы?

Карацуба: Для них было важнее всего их с нас сдернуть. С Лены сорвали балаклаву так, что дали ей по носу. Есть сакральные предметы со знаком плюс, а есть со знаком минус. Балаклава для них — антисакральная вещь. А на самом деле в иерархии символов эта балаклава уже рядом с животворящим крестом, просто для них это другая его ипостась. Помните, ведь ранние христиане рисовали рыб или якорь, опасаясь изображать крест.

Волкова: Символы либо заряжаются мощной энергией, либо постепенно ее теряют. Отец одной из моих учениц, сам преподаватель, услышав о нашем задержании и моей «проповеди» в ОМВД, захохотал: «Нужно балаклаву на голову надеть, чтобы хоть кто-то внимательно послушал лектора». Я же уверена, что, если бы какой-нибудь мужчина вошел в храм Христа Спасителя в форме штандартенфюрера СС или сталинского наркома, никаких проблем бы не было. Ни нацистская, ни сталинская символика не возмутит «главный храм страны». 

БГ: Многих православных людей оскорбила форма, в которую был облечен панк-молебен, хотя они считают, что Pussy Riot не заслуживают тюрьмы. Почему вас, верующих людей, это не задевает?

Волкова:  Потому что мы болеем за церковь и хотим ее очищения. А для большинства важен лишь торжественный порядок в храме. Колоссальная проблема верующих — отсутствие нравственной рефлексии на зло. Они все принимают, говорят — на все Божья воля, священников критиковать грех. Долг же человека — найти форму и слова для адекватной нравственной реакции на ту концентрацию зла, которая существует сейчас. Вокруг происходят страшные вещи — ложь, беззаконие, репрессии, убийства. А мы, «ученые дамы», должны сидеть и рассуждать на радиопередачах о том, можно ли осуждать сталинские репрессии?

Карацуба: Меня бесит еще одна распространенная реакция, позиция интеллигенции, которая считает, что приговор несоразмерен содеянному, но сам панк-молебен — это не искусство. Об этом, например, Ольга Седакова говорила вечером 21 февраля на «Дожде». На мой взгляд, это совершенно предательские слова — особенно для христианского поэта, для христианского культуролога. Лев Толстой упрекал русскую интеллигенцию в неистребимой страсти писать доносы. То, что сказала Седакова на «Дожде» — хотела она того или нет, — это были совершенно недопустимые ни в этическом, ни в интеллектуальном смысле слова, и они были сказаны по одному из самых ценимых интеллигенцией каналов в день годовщины акции. Когда Надежда и Мария сидят в лагере.

Наша нация почти не знает истории своего протестного движения. Образы царей затмили для нас образы тех, кто с ними боролся. Мы должны учиться сопротивляться, изучать и разрабатывать формы и методы протеста, быть солидарными. В том числе размышляя над уроками, преподанными нам Pussy Riot.

Волкова: Режиссер Артур Аристакисян, прошедший вместе с нами весь путь защиты Pussy Riot, хорошо сказал, что каждый, кто осуждает акцию, когда совершенно невинные сидят в тюрьме, несет свою ответственность за какую-то часть этого двухлетнего тюремного срока. Это их ноша. Удивительно, как трудно современной интеллигенции следовать элементарным нравственным правилам. Вот, например, Александр Архангельский на «Госдепе» у Собчак, посвященном Pussy Riot, заявил сначала, что, когда люди сидят в тюрьме, говорить о них плохо нельзя, а потом сразу поморщился, заметив, что это была бездарная акция. Хотя очевидно, что по силе воздействия панк-молебен  — шедевр политического акционизма.

Когда я увидела первую акцию Pussy Riot — на крыше спецприемника, я поняла, что моя душа уже давно так же кричит по поводу того, что происходит вокруг. Крик Pussy Riot — это адекватная реакция на зло вокруг нас, а форма панк-молебна напоминает акции юродивых, которым теперь поклоняются как святым. У меня аллергия на мат. Но когда Pussy Riot кричат матом на своих акциях, я понимаю, что наша жизнь того заслуживает. 6 мая мы шли рядом с колонной анархистов, и они кричали матерные речевки. Одна интеллигентная женщина позади нас сказала: «Ненавижу этот мат. Скажите им, чтобы они не кричали». А другая к ней повернулась и спросила: «Скажите честно, вы когда рожу Путина по телевизору видите, у вас в душе какие слова звучат?» И та заткнулась.

БГ: Участницы группы не раз заявляли, что некоторые люди не так их поняли, исказили смысл акции. Нет ли у вас опасений, что ваше толкование панк-молебна далеко от авторского замысла?

Волкова: Смыслы, заложенные в том или ином произведении искусства, гораздо шире и глубже того, что было в голове у художника. Мы назвали наш цикл семинаров «Концептосфера Pussy Riot» — специально, чтобы показать, что мы имеем дело с интеллектуальной акцией, что ее делали люди с образованием и что эта акция затрагивает различные сферы русской культуры. Я очень внимательно изучала все тексты PR — интервью, ЖЖ. Я увидела в них ссылки на контркультуру, философию протеста, шутовство, на суде Надя произнесла слово «юродство».

Людей, которые с нами единодушны, — то есть тех, кто видит глубокое значение панк-молебна и признает его актом протеста, касающимся духовной сердцевины русской жизни, — немного. Чтобы разделять наши взгляды, нужно, во-первых, иметь длительный и серьезный опыт жизни в церкви и глубокую боль за нее. Во-вторых, нужно пережить встречу с Христом, понимать, что Христос всегда с гонимыми, что он может быть в конфликте с храмом. Кроме того, нужно быть внутренне и по своему положению независимым. Но главное — нужно иметь живое сердце, жалость и сострадание.

Pussy Riot — это действительно концептосфера. Это событие, которое взорвало смыслы разных сфер жизни и привело к разоблачению их сущностей. Начни с человеком говорить о Pussy Riot, и он сразу показывает свою суть. То же происходит с целыми институтами. Церковь сразу стала саморазоблачаться: посыпались истории с часами, квартирами, авариями, одобрением антисиротского закона и переименования Волгограда в Сталинград.

БГ: Что должно произойти с РПЦ, чтобы она преодолела этот кризис — особенно после обострившегося в ней в последний год раскола?

Карацуба: Кризис, апогей которого мы наблюдаем, непреодолим. У этой церкви вместо Христа светский властитель — вот она вместе с этой властью и закончится. А раскола никакого нет — раскол был в XVII веке, когда старообрядцы были готовы умирать массово за свои идеи, а сейчас кто готов умирать? У этой церкви был шанс в начале 1990-х, но она этот шанс растоптала ногами, а теперь продолжает топтать тех, кто ей на это указывает.

Волкова: Всеволод Чаплин на радио «Радонеж» на голубом глазу заявил, что мы («эти бабы», заметьте) не только пропели весь молебен, но и ругались матом. Только топлес нам не приписали — видимо, пожалели наши преклонные годы. То есть церковь сразу занялась клеветой.

Станислав Белковский предлагает (а раньше об этом говорил отец Глеб Якунин, изгнанный из РПЦ) распустить церковь и начать процесс формирования приходов по инициативе самих верующих. И я мечтаю, если это произойдет, собрать общину из единомышленников, понимающих Христа так же, как и я, выбрать маленький храм и священника, и организовывать там жизнь так, как мы хотим. Вот такой, созданной энтузиастами, а не спущенной сверху, и должна быть церковь, именно так она и начиналась.

У нас как-то тяжело обгорела одинокая женщина, я прибежала в храм — а настоятель мне говорит: «А что вы от нас хотите?» Я долго пыталась что-то сделать в церкви, несмотря на то, что многое меня смущало и возмущало, но ушла тогда, когда поняла, что церковь сажает людей. Через это я переступить не смогла. Хотя я не буду заявлять, что вышла из РПЦ. Это не партия. Ни Толстой, ни соловецкие епископы, ни отец Глеб Якунин не уходили. Это и моя церковь. Пусть уходят те, кто торгует и сажает в тюрьму именем Христа. Или пусть предают меня анафеме.

БГ: Я помню ваши лекции в МГУ. Как так получается, что лучших преподавателей (а именно такими считают вас многие мои однокурсники) вынуждают уходить из университета?

Карацуба: У меня начались проблемы после того, как я приняла участие в кампании против совершенно фашистского учебника истории, написанного профессорами Вдовиным и Барсенковым. Это такой манифест русских националистов. Недаром дипломник одного из авторов, Александра Ивановича Вдовина, — тот самый Никита Тихонов, который убил Стаса Маркелова. Истфак МГУ умудрился выпустить этот учебник несколькими изданиями, поставив на нем гриф «классический университетский учебник», и только потом признал его недостатки.

У руководства факультета практически не было возможности меня уволить — я мать ребенка-инвалида. Поэтому у меня отобрали мою часть общего курса отечественной истории и не объявили мой спецкурс. А что мне было делать после этого в университете? Я считаю, что весь гуманитарный цикл МГУ за прошедшие десять-пятнадцать лет скатился в глубокий, поистине глуповский отстой. 

Волкова: Другая часть этой истории — это «Русский клуб», который был организован студентами. Мое понимание христианства давно вступило в конфликт с православным «Талибаном» и многих раздражало. Но в «Русский клуб» пригласили двух теоретиков фашизма — Олега Платонова и Александра Дугина. Я ходила по факультету и писала на объявлениях о собраниях клуба — «Нацизм не пройдет». А Карацуба упомянула этот клуб в эфире на «Эхе Москвы». И мне запретили приглашать Иру на заседания библейского клуба — сказали, что она разрушительно влияет на студентов. Тогда я собрала вещи и ушла с кафедры, заявив, что не понимаю, почему Томас Манн, выступавший против нацистов, — герой, а Карацуба — разрушитель.

Зато, когда патриарх Кирилл приехал в МГУ и выступал там на фоне цитаты из Маркса, я с облегчением вздохнула, что я уже не отвечаю ни за церковь, ни за университет.