Когда я вызвонил Ари Гандсмана, единственного своего университетского однокурсника, пошедшего по академической линии (он профессор антропологии в канадском Университете МакГилла), и спросил его о последних веяниях в философии, даже по телефону было слышно, как он поморщился. Поморщился и я. Я напомнил сам себе свежеразведенную мать Рейчел из сериала «Friends», которая, одурев от свободы, оглушает дочь и подругу жизнерадостным вопросом: «Ну, девочки, что нового в сексе?» Закончив киношколу, где все мыслители XX века, от Зигмунда Фрейда до Бетти Фридан, рассматривались исключительно в приложении к теории кино (что-то про «аппарат», «отчуждение» и «фаллическую мать»), я, как любой нормальный американский журналист, философией с тех пор не интересовался. Зато, как любой нормальный американский журналист, я слышал и даже, каюсь, произносил имена Жака Деррида, Мишеля Фуко, Ролана Барта и Ги Дебора, с каждым из которых смутно ассоциировал по одному-единственному постулату. Деррида: дифферанс. Дебор: общество спектакля. И т.п. Еще был Славой Жижек, что-то вроде рок-звезды. Ари ходил на его концерт, вернее лекцию, в Буэнос-Айресе и рассказывал о давке и поклонницах. О Жижеке я знал только то, что он сравнивает американскую демократию с кнопкой закрытия дверей в лифте (двери все равно закроются, когда захотят, — зато можно с толком провести время, тыкая в кнопку). Это наблюдение казалось мне ближе по стилю к тем же «Friends», чем к академическому труду. Таким образом, получалось, что современная философия — это вид юмора для людей, которые не смотрят телевизор.

Как выяснилось, я был не так далек от истины. Философия, за исключением пары эзотерических крайностей, перестала биться над основами сознания и мироздания. На данный момент это нечто вроде клея, связывающего антропологию с политэкономикой. Под это широченное определение подпадает все — от социологии науки до остроумных заметок о поп-культуре. Но это нас по большому счету не интересует. Нас интересует, чьими именами щеголять в беседе, ибо Фуко и Деррида уже погостили в ЖЖ у каждого второго первокурсника и слово «дифферанс» (которое в устную речь все равно хрен ввернешь, ибо означает оно отрицание значения как такового) само по себе больше не возбуждает. Итак, хиты последнего сезона.

Постмарксизм

Мейнстрим современной философии, превалирующий в американской университетской среде. От марксизма отличается одним крайне важным аспектом — не верит в неизбежность революции; от Маркса остался метод — радикальная критика, но отсутствуют конкретные призывы к топору. (Хотя Антонио Негри, один из столпов движения, отсидел срок за помощь итальянским «Красным бригадам» в 70-х.) В данное время постмарксисты заняты осмыслением роли США в глобализованном мире, а также огульным поношением международной филантропии, некоммерческих организаций и других проявлений либерального гуманизма как агентов империалистического статус-кво. Правят здесь почему-то итальянцы, которые за последние двадцать лет отобрали знамя радикального глубокомыслия у французов. Помимо Негри, немаловажен Джорджо Агамбен, «предсказавший» Гуантанамо и Абу-Грейб в 2000 году в своем трактате о так называемом состоянии исключения. На более популистском краю спектра находится американец Ноам Хомский, который умудряется рассматривать практически весь мир сквозь призму внешней политики США и прославился не очень вежливой реакцией на теракты в Нью-Йорке. (Вообще, 11 сентября для постмарксистов как «Гражданин Кейн» для киноведов: рог изобилия и безотказный источник материала на любую тему.) Сюда же кое-как относится и рок-звезда Жижек, хотя того постоянно заносит в гораздо более веселые темы (например, применение теорий Лакана о семиотике к сценам эякуляции в порнофильмах).

Постструктурализм и неонигилизм

Пока итальянцы тщатся дорисовать карту наднациональной империи без столиц и границ, французы окончательно ушли в себя. Здесь, как ни странно, уже 10—15 лет длится ренессанс Жоржа Батая и его последователей — тех самых Фуко и Деррида, а также Луи Альтюссера, Филиппа Соллерса, Юлии Кристевой и Ролана Барта. Их идеи имеют тенденцию тонуть в шуме чудовищно витиеватой перепалки, которую все действующие лица ведут между собой уже лет сорок и которая затихает лишь по мере ухода отдельных персонажей из жизни; кроме того, все, что я здесь скажу, будет осмеяно каким-нибудь несчастным, который всех их прочитал в оригинале. Вкратце можно сказать, что постструктуралисты заняты разрушением диалектических пар (черное-белое) в пользу текучих значений и условных ценностей, откуда полшага до отрицания смысла как такового. Побочным эффектом данного просветления обычно является внезапная любовь к Gitanes, черным водолазкам и чересчур длинным шарфам. С мейнстримовой, т.е. неомарксистской, точки зрения измышления постструктуралистов есть род консерваторства. Что характерно, многие из французов предпочитают считать себя писателями, а не философами, в то время как их американские коллеги скорее видят себя учеными-социологами; сам Батай не только разработал базовый материализм и раннее определение симулякра, позже отточенное Бодрийяром, но в свободное время публиковал порнографические романы. Мишеля Уэльбека тем временем как философа серьезно в академической среде не рассматривают, но его неонигилизм тоже во многом обязан Батаю. Все понятно? Нет? Moi non plus.

Идентичность, гендерная и «квирная» теория

Американцы, не польстившиеся на постмарксизм, продолжают рассматривать любой текст сквозь линзу пола, расы, ориентации и т.д. (это называется identity politics, политика идентификации). Самое громкое имя здесь — Джудит Батлер. Ее трактат «Gender Trouble» (1990) — краеугольный камень современного феминизма, озабоченного не столько правами женщин, сколько гендерной политикой вообще. «Квирная» теория происходит от слова «queer», переводящегося как «гей», так и просто «странный», и может быть названа, с извинениями русским формалистам, теорией остранения: здесь постструктуралистский трюк внесения дестабилизирующего элемента в устоявшуюся диалектическую пару осуществляется путем расшатывания гендерных ролей. К примеру, в «Gender Trouble» Батлер заявляет, что гетеросексуальность куется путем бесконечного повторения ритуалов, вкупе образующих «естественную» платформу там, где ее нет. (Говоря проще, не мужчины ведут себя по-мужски, а мужское поведение создает мужчин.) В последнее время Батлер переключилась на критику сионизма.

Социология науки

Кажется довольно странным, что ни одно из вышеперечисленных движений не озабочено монументальными сдвигами в науке, которые вот-вот изменят нашу жизнь до неузнаваемости: одни стволовые клетки чего стоят, не говоря уже о децентрализации информационного потока и т.п. Не беспокойтесь: для этого в философии образовалось отдельное течение, так называемая социология науки. Ее крестный отец — Бруно Латур («Лабораторная жизнь», «Нового времени не было»); его работы отслеживают корни человеческой веры в науку как таковую. Помимо всего прочего он подвергает критике нашу любовь к научным фактам как неопровержимым аргументам, напоминая читателю об условности всех шкал и методик измерения мира. Еще интересен Поль Вирилио, французский итальянец, пишущий о технологии как о движущей силе истории. Вирилио одержим понятием скорости и изобрел милейшее понятие интегральной аварии: грубо говоря, изобретение локомотива было также изобретением железнодорожной катастрофы. Always look on the bright side of life! Мой любимый персонаж, впрочем, это Донна Харауэй, глава факультета истории сознания (именно так) в Калифорнийском университете в Санта-Круз. Ее можно назвать постмодернистским биологом: Харауэй пишет, к примеру, в «Манифесте киборгов» о гибриде человека и машины как о потенциальном выражении идеалов феминизма… потому что киборги освободят женщин от навязываемого им бремени материнства и «поведенческих метафор оного». Даже поклонники Харауэй подолгу спорят, провокация это, аллегория или абсолютно серьезный программный текст. Наиболее вероятный ответ, как и во всем касающемся современной философии, — всего понемножку.

5 книг, которые стоит прочитать

Джорджо Агамбен
«Homo Sacer: суверенная власть и голая жизнь» (1995)

Главный труд итальянского антрополога, выступившего почему-то с докладом на прошлогодней Московской биеннале. Агамбен рассматривает состояние человека, живущего в изгнании, — беженца, парии, неприкасаемого, подозреваемого в терроризме — и методы остракизма, которыми оперирует общество, перед тем как лишить кого-то прав. Самый яркий пример предсказанного Агамбеном феномена: США может отнять у любого гражданина доступ к адвокату — но только после чисто ритуального перевода подозреваемого в категорию «вражеского бойца» («enemy combatant»).

Джудит Батлер
«Gender Trouble» (1990)

Книга, рассматривающая пол как осознанную роль, так потрясла основы американского феминизма, что у Батлер, как у какой-нибудь Sonic Youth, появился самиздатский фэнзин («Judy!»). Отрывки на русском доступны в переводе мужчины по имени Завен Баблоян на сайте ижевского регионального отделения организации либертарных социалистов и звучат примерно так: «Исследования ненормальности» и лесбийские/гей-исследования в своих, во многом общих, усилиях смогли оспорить предполагавшуюся несомненной связь между родством и сексуальным воспроизводством, так же как и связь между сексуальным воспроизводством и сексуальностью».

Славой Жижек
«Добро пожаловать в пустыню Реального» (2002)

Набор эссе «об 11 сентября и связанных с ним датах», по выражению автора. Заглавие нагло одолжено у братьев Вачовски — это коронная фраза Морфеуса из «Матрицы» (из которой, в свою очередь, торчат уши Бодрийяра). Опубликована на русском языке фондом научных исследований «Прагматика культуры», но, как подобает книге с подобным титулом, легко обнаруживается в сети в формате PDF.

Бруно Латур
«Политика природы» (2004)

Бодрый текст («Что делать с политической экологией? Ничего. Что делать? Политическую экологию!») о переплетении природы, науки и политики на невеселых примерах асбеста и коровьего бешенства. Характерные отрывки — в «Журнальном зале» (magazines.russ.ru).

Донна Харауэй
«Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х» (1985)

Постмодернистское эссе, ратующее против эссенциализма и любых устойчивых обобщений в вопросах идентичности, порой на грани фола (к примеру: «В женском поле нет ничего, что объединяло бы женщин в одну категорию»). Киборг выступает как метафора предлагаемого взамен плюрализма. Хотя периодически Харауэй заносит и непосредственно в научную фантастику. На русском языке опубликовано в сборнике «Гендерная теория и искусство. Антология: 1970—2000» под редакцией Л.М.Бредихиной и К.Дипуэлл, Москва, РОССПЭН, 2005.